Путь с войны

Хотели бы убить, давно убили. Ырысту встал, зевнул театрально, почесал спину, ногу, незаметно нащупав пистолет. Потом приложил руку к животу и, делая вид, что расстегивает штаны, посеменил назад. Прошел за дерево и дальше, где, всполошив суровую тучу мошки, присел за кустом, молитвенно развернувшим к солнцу широкие листья-ладони. Удалившись с вероятной линии огня, он перевалился на бок и бесшумной ящерицей прополз подальше влево. Тихо поднялся, снял с предохранителя Вальтер и незаметно, только сминая капельки росы, пробежал по кругу, оказавшись шагах в сорока от места ночлега. Сапоги так и лежат под деревом. А между Ырысту и сапогами притаились двое, теперь он видел их спины. Враждебно знакомые фашистские спины, серая форма вермахта. Один с закатанными рукавами прятался за деревом, смотрел на чапыжник, где обманно скрылся Ырысту, в руках зажато ружье, опущенное дулом вниз. Второй был в немецкой пехотной кепке, держал на прицеле, обвисшие на ветке, лоскуты портянок, у него автомат «Шмайссер».

Ырысту продвинулся ближе, босые ноги попали в зыбучий мох. Он встал на одно колено, поднял пистолет. Вот он! Охотничий азарт! Первого валю в затылок, второму прострелю плечо. Пока он в шоке подбегаю, разоружаю, беру в плен. И… Бляха-муха! Война-то кончилась, зачем теперь брать «языка»? Да и куда с ним? Грохну обоих. Вон у них стоит баул набитый, всяко жратва.

Тут неожиданно хрустнуло, сразу же грохнул выстрел, пуля впечаталась выше головы Ырысту, сбила кору с дерева. Бардин упал на землю, слегка повернувшись вправо и, повернув дуло на звук, два раза нажал на спусковой крючок. Те двое, что таились впереди, среагировали сразу. Автоматная очередь ударила в пышную мшистую почву, туда, откуда миг назад откатился Ырысту. Сам он оказался за поваленным ветром трухлявым деревом, из коры которого выглянули любопытные жучки. Глубокий вдох, медленный выдох, обе руки на бревно, скоба пистолета на левую руку, прицел. Далековато, метров тридцать. Автоматчик стоит на полусогнутых. Ырысту выстрелил фрицу под козырек. Только слетела кепка – да, далековато. И опыт стрельбы из такого оружия не то, чтобы не богат, но не такой уверенный, как из винтовки.

Застучало. Стреляют с двух сторон. Мир, который был таким приятным, сверкающим и безопасным, повернулся уродливой стороной. Так, когда прошел долгий путь по грозе, продрог до костей и заходишь в тепло, где пахнет распаренным тестом, где с треском пылают поленья, и расслабляешься в неге, кажется это практически рай, но вдруг замечаешь под лавкой змею, которая тут же скрывается, и все, уют разрушен. Ты знаешь: гадина где-то здесь. Было так, да, было. Но эти обмылки фашизма, невесть как уцелевшие в диком лесу, еще неприятней, опасней гадюки. Сколько их? Минимум трое. Патронов осталось пять. Всем хватит, ребята. Думал – устал воевать, а оказалось, что нет. На исходе отпуска скучаешь по работе, и хочется, скорее вернуться к ремеслу.

Фашисты неясно перекрикивались между собой. Бардин сжался в вопросительный знак и, как в изысканном танце кружась, пробежал немного по лесу, снеся ненароком взъерошенный муравейник.

Раскатился громкий крик, чисто русский, без акцента:

– Сдавайся, мразь!!

Ишь, какой неласковый! А в сорок первом –то! Куунзеп келигер до плену, дорогие товарищи, горячий ужин, теплая постель.

– Сдавайся! Все равно не уйдешь, мразь!

А я не мразь, я – Ырысту Танышевич. Красноармеец, кавалер, дезертир.

Бардин кубарем скатился в мелкую низину, понюхал бледную поганку, гусеницей выполз выше, оглянулся. Тени крадутся следом. Слитый с листвой силуэт ближе всех. Выстрелил. Не попал.

По-кошачьи переступая, ушел в сторону. Вовремя. Обстреляли кусты, где его больше нет, взлетело облако сбитых веток и листьев.

Ырысту застыл с пистолетом в руке, ждал. Но и фрицы не торопились. Осталось четыре патрона. А четыре – бездарно потрачены, пущены «в молоко». Теряю квалификацию. Надо уходить. Бог весть, сколько всего фашистов в лесу, может батальон. Это запросто. Так спешили мы к Берлину, что оставляли в тылу, позади целые соединения. Типа, вернемся – добьем на десерт.

Фрицы опять прокричали «сдавайся». Ага, разбежался. Солнце встает на востоке. Факт непреложный, не подлежит реформам, как бы этого не хотелось западной Украине или восточной Польше. По солнцу, по следам, по гильзам, в конце концов, можно ориентироваться. Тогда…

Автоматная очередь взлохматила кусты. Ырысту отшатнулся и наступил на шипастую корягу. Зажмурился от боли, прикусил губу. Сел на землю, прислонившись к дереву, осмотрел ступню. Этого не хватало! Кровится ранка с внешней стороны стопы. В кармане лежал носовой платок, им замотал рассечение. Как же так? В мирной жизни босиком ходил сколько угодно, хоть по горам, хоть по степи, и никогда не наступил на что-либо острое. А тут… Этот лес – чужой и негостеприимный. Люди в лесу отважно желают извлечь инородное тело, сцапать бесцеремонного гостя.

Прислушался. Травянисто шумит земля, лопается, щелкая, валежник. Фашисты окружают, обходят с двух сторон. Значит, солнце как ориентир, не потеряюсь. Использую прием волков, уходящих от охотника, когда хищники сбегают неведомо куда, а потом по следу возвращаются в логово. Нужно скрыться, потом вернуться, захватить свои вещи – сапоги и мешок, и идти на восток, уже опасаясь, прячась.

Тихонько поднялся и, превозмогая зудящую боль в ноге, стремительным слаломом понесся по лесу. Не оглядываясь назад, не прислушиваясь, бегом огибал дремучие и юные деревья, прыгал через ямки и канавы, разрывал заборы кустарника. Потом резко свернул, прыгнул в густые шершавые заросли, усыпанные мелкими ягодами и вдруг…

В кустах он наткнулся на фашистскую кепку, под которой раскрылся маленький рыбий рот – молоденький немец, бледный, как та поганка.

– Хенде хох, – выдохнул Ырысту и, когда фриц потянул руки вверх, сдернул с него ремень автомата.

А потом, подпрыгнув, влупил рукояткой вальтера немцу по фуражке, туда, где должен быть гербовый орел. Фриц упал. Бардин молниеносно его обыскал, и сильными пальцами взял врага за горло.

– Чего вы тут вошкаетесь, – прошипел Ырысту, придушивая фашиста. – Заблудились? – с размашистой злостью отвесил пощечину. – Вифиль солдатен здесь?

Фриц еле слышно хрипел.

– Ты, говормотина! Война кончилась, – сквозь зубы прошептал Ырысту. – Гитлер давно капут. Дойчланд капитулерен. Всосал? Ур-род. Вифель солдатен?

– Знаемо. Ми ни нимци, – пискнул пацаненок, когда Ырысту отпустил его шею.

Ни нимцы. Не немцы они. Ясно, ясно. Так вот кто этот лес облюбовал. Халдейское племя хохлов-полицаев. Рьяные поборники фрицев, часто более злые, больше увлеченные убийствами, чем сами немцы. А самое неприятное – эти ребята дома, а я на их территории. И лес им знаком, уйти будет очень непросто.

– Ты по-русски разумеш? – Ырысту медленно отпустил горло хохленка – Заигрались хлопцы, другий мисяц уже мир. Тихо будь, – погрозил пистолетом. – Вставай. Вот ты дурак, конечно. Войне конец, э-э, усем треба до дома, к батькам.

Бледный согласно кивал.

– Так сколько вас? – спросил Ырысту, они стояли друг против друга, по лицу молодого стекали полосы пота.

– Много, – раздался насмешливый голос, а Бардин ощутил на виске холодок вороненого дула. – Бросай.

Ырысту швырнул вальтер на землю, покосился вбок. Кучерявый человек с непокрытой головой сказал:

– Медленно. Развернулся

Ырысту повернулся и подумал: как же он так незаметно подкрался? Наверное, разведчик. Или коллега-охотник.

– Петрик! – сказал кучерявый.

Молодой «ни нимец» подхватил пистолет, поднял также свой шмайссер, с двух рук прицелился в Ырысту. Лупень македонский!

А рыже-кудрявый с глазами навыкат убрал карабин, сделал неуловимое движение всем телом и врезал Ырысту по челюсти. Последняя мысль была: «рожа знакомая», и потерял сознание.

Когда Ырысту очнулся, он обнаружил, что лежит на боку с краю широкой поляны, на которой расположились лесные разбойники, было их – сосчитал, чуть разлепив глаза – шестнадцать человек, все вооружены, разнообразно одеты: мундиры вермахта, полицейская форма, несколько человек в гражданских кургузых пиджачках и огородных картузах. Пахнет едой, отряд перекусывает. Как они там называются? Бандерлоги. Да-да, тушенкой пахнет, это ни с чем не спутать. Бандеровцы, вот как. Руки онемели, они связаны за спиной, карманы вывернуты, с ноги отлетела перевязка, на ссадину налипли зеленые травинки.

Кучерявый сидел на земле рядом. Он заметил, что Ырысту пришел в себя, ухмыльнулся:

– Я ж говорю: вырубаю на тридцать хвылин. Ровно!

Смутно знакомый, светло-голубые глаза в обрамлении веселых морщинок. Кудри эти. Кого-то он напоминает. Может, служили вместе, потом он переметнулся? На полчаса он вырубает! Харя полицайская.

– А поворотись- ка сынку! – насмешливо сказал кудрявый и перевернул Бардина на спину.

– Ты развяжи мне руки, батька. Ей-богу поколочу, – проворчал Ырысту.

«Батька», бывший едва ли много старше пленника, посмотрел на Ырысту с интересом, приподнял его за шиворот, посадил, но руки развязывать не стал. Окрикнул кого-то, то ли по фамилии, то ли по кличке: «Сырый».

Сырый – видимо, командир этих олухов – лысый мужчина в возрасте подошел с грозным видом. Он дожевывал пищу, жирные потеки блестели на пепельной щетине. С ходу обозвав Бардина «советским шпионом», Сырый спросил, за кем следил Ырысту, и что большевистским прихвостням здесь надо. Певучий говор, подумал Бардин, ему бы «Зоряну ясную» петь в составе хора, а не партизанить.

– Моя, дядька, не за кем не следил, – с деланым акцентом сказал Ырысту. – Мне до вас, прости пажаласта, дела нет никакого.

Тогда Сырый назначил пленника калмыком и спросил кто такой вообще. Кто ты по жизни?

– К чему ты спрашиваешь, если документы у вас? – показав подбородком на вырванный с мясом нагрудный карман, сказал Ырысту. – Пусть, если не ясно, вон кудрявый переведет.

Кудрявый сделал на лице точеную улыбку, он уже перевел. А Сырый будто сам с собой говоря, вслух поразмыслил: расстрелять по-быстрому комиссарскую узкоглазую морду.

– А что тебе моя морда? – взбеленился Ырысту. И прикинул линию поведения, дающую шанс выжить. – Что тебе глаза мои? Что вы против узких глазов имеете? То москали покоя не давали, теперь эти. А за «комиссара» у моих земляков принято сразу нос ломать. Так что не права ты, дядя, не правда твоя.

Кудрявый тряхнул Ырысту и свирепо спросил:

– Отвечай! Кто? Куда? Где остальные?!