Путь с войны

– Вот и смотрят на тебя снаружи, с карандашом над столбиком цифр. Простишь ты жену или так и будешь до конца своих дней рычать? – Бардин разлил и выпил. – Или расходитесь. Зачем мучиться, и друг друга мучить?

– Как это расходитесь? – Тарас с трудом поднялся с табуретки, он был уже сильно пьян.

– А так! Прости, прощай, спасибо. А ты хочешь, чтоб вам вместе жить, но она всегда будет виноватая. Удобно устроился! Хи-итрый хохол!

Тарас вышел на улицу. Ырысту успел докурить прежде чем Алена затащила в хату бесчувственного мужа. Бардин помог доволочь Тараса до кровати, а потом невесомо погладил женское плечо и вздохнул: «Ох-хо-хо…».

Ырысту вышел во двор, заглянул в дощатый сортир, но тут же отошел, оправился за домом. В темной воде до краев заполнившей вкопанную в землю бочку отражалось небо с погасшими облаками, напоминая царский пятак лежащий в свежем сене. Ырысту умылся, вытер лицо рукавом.

В это время к нему подошла Алена, вполголоса, но яростно сказала:

– Слушай, как ты там? Ирис! Ты хотел повидаться? Сколько хочешь! Хочешь живи у нас сколько надо! Пейте, вспоминайте! Развеселишь Тараса хоть на минуту, так и хорошо. Хочешь так? Будем рады. Только не надо нас жалеть!! Нам это не надо и хватит. И меня не жалей! Понял? Не смей меня жалеть!!! Я самая счастливая в мире! Не смей меня жалеть!

Ырысту пьяно икнул и неожиданно повалился на колени

– Прости меня! Прости, пожалуйста. – молитвенно произнес он.

– Перепил? – Алена сделала шаг назад.

– Прости за всех… за себя… за то, что немцы, то что здесь, прости. За то, что думал плохо про тебя, прости.

– Дурак! – ласково сказала Алена. – Я тебе на полу постелила, ляж, проспись.

Она ушла, Ырытсу, стоя на коленях, выдернул тонкую травинку, разломал ее на несколько частей, а потом ушел отсыпаться в старую баньку, дверь в которую висела на одной петле, а в темноте предбанника таилась комариная засада.

Утро застало Бардина, пьющим воду из тазика. Мыльный вкус слегка, зато холодная. Ырысту вышел из бани, осмотрел дверь, слетевшую с петли. Разогнал солому в бочке, поплескал на лицо, босыми ногами прошлепал к крыльцу, на котором стояла Алена в платье и тапочках, в руке она держала огромного размера сапоги.

– Доброе утро, – пропел Ырысту.

– Доброе, – отозвалась Алена. – Под ступенькой чекушка, если опохмелится, то возьми.

– Золотая ты женщина!

– На работу пошла. Тараса не буди пока.

Когда Алена ушла, Ырысту достал маленькую бутылку с бухлом, отнес ее в огород, бросил в бочку охлаждаться, возле баньки надел сапоги и заглянул в сарай. Не по-хозяйски, бардак, груды барахла. «Напихано невпихуемое», – проворчал Ырысту, вытащил литовку из-под шалаша ржавых инструментов. Обнаружил грабли, потом, взяв в обе руки орудия труда, подошел к калитке, вышел со двора и принялся косить крапиву.

Срезанные бодылины отгреб подальше, осмотрел забор. «Тут делов-то!», – сказал Ырысту и услышал сзади: «Здравствуй!». Вчерашняя женщина из избы на околице шла по дороге, перепрыгивая колдобины.

– Тебя как звать-то? – Ырысту оперся на грабли и приосанился.

– Галина.

Ырысту представился сам, попробовал игриво пошутить, чего женщина не поддержала и поспешила уйти. Понятно: Галина не дружит с семейством Хилюк.

Бардин сходил в сараюшку, где взял охапку других инструментов, вернулся и приступил к починке ограды.

Тарас, выйдя на улицу, увидел гостя, проворно роющего яму.

– Здорово.

– Доброе утро, – сказал Ырысту, ставя в яму заборный столбик. – Глянь оттуда, оцени. Ровно?

– Малёха к себе… от себя… чуть влево. Есть.

– Иди, придержи.

Тарас уперся в столбик, Ырысту забросил в яму земли, сверху – камней, еще земли, велел другу утаптывать, ноги-то работают, нечего волынить.

Прибив горизонтальную жердину, Бардин поинтересовался насчет гвоздей – имеющихся маловато.

– Не знаю, – ответил Тарас. – Надо у этой спросить.

– Хозяин! – саркастически протянул Ырысту.

– Я так-то воевал!

– Ты так-то больше года дома.

Тарас был видно согласен. И скорее всего его злость на жену росла в том числе и из тех обстоятельств, что он не может выполнять свои мужицкие обязанности. Не мужские, с которыми все нормально, а мужицкие, хозяйские. Спасала Тараса самоирония.

– Решим так, что руки не дошли, – сказал он, шевельнув обрубками пальцев.

– Тогда придерживай колья, я буду прибивать.

Ырысту прибивал плашки, бурча с добротой: «Кто эту ограду делал по первости? Руки бы оторвать!». На что Тарас отзывался примерно: «Такой человек, что руки из жопы. Зато ноги какие!».

Когда Алена к обеду вернулась домой, забор был починен. Она с похвальбой поохала, сказала:

– Заходите в хату, мужики. Кормить вас буду.

– Через пару минут, – отозвался Тарас. – Докурим. Хорош уже в доме дымить.

Алена ушла в дом, поправив за собой марлю в дверном проеме. Ырысту проводил ее взглядом и сказал Тарасу

– Слышь, Гуньплен! А ведь она тебя любит.

– То не любовь. То преданность. – Тарас аккуратно припрятал окурок в ограде. – Преданность, которая из чувства долга, любовь же – это про свободу. И думаю так: преданность – такая штука, она не совсем про верность. Разные вещи, душа и тело, но эту тему надо додумать. А за гондона можно и в лоб, не смотри что два пальца всего, звездануть я могу еще.

– Гуньплен – это книжный герой, чтоб ты знал. Английский лорд, человек который смеется.

– А я такой лорд Черниговщины. Любил я посмеяться… Людлю. В смысле, мы еще посмеемся! Так?

– Ух! Поржем!

В хате стоял запах керосина, слитый с ароматом топленого жира. Алена разогрела давнишнюю картошку, положила возле мисок по луковице. Лук был какой-то безвкусный.

– Сама? – равнодушно спросил Тарас.