9М. (Этюды о любви, страхе и прочем)

Как-то так, не сразу и не одновременно мне удалось достичь расположения А., вернее каждой из ее героинь. Я провел с ними достаточно большое количество времени, чтобы они раскрылись и стали для меня более-менее понятны. Научился разделять их характеры, личности, определять векторы мысли, аспекты поведения и морали, желания и стремления. Как общие, жизненные, так и личные – в данном случае, относящиеся непосредственно ко мне. Если с общим было все примерно ясно, то личностное отношение представлялось довольно любопытным. Каждый человек хочет видеть довольно большое количество свойств в своем избраннике, но у каждого есть нечто приоритетное, что он жаждет и по какому критерию выбирает. Может то, чего ему так не хватает, и он полагает, что партнер сможет этим поделиться и восстановится гармония. Может, наоборот, то, что он считает своей отличительной чертой. И объединенный свет двух звезд будет сверкать ярче, нежели одной.

Если смотреть поверхностно, то есть беря каждую из ее ипостасей по отдельности, три свойства, которые больше всего ценили разные образы А. были: почитание, единение взглядов и доброта. Все довольно просто. А. из старого дворца культуры было наплевать, что я, или вообще кто угодно, думал о спектакле или о том, как она себя ведет или играет. Она никогда и не спрашивала. Аккуратные пробные посылы с моей стороны, что может не стоит так резко обращаться с материалом или коллегами, она каждый раз награждала взглядом, какой получает свинюшка от бывалого мясника, когда пытается подсказать, как ее лучше разделывать. А. все знает куда лучше. Где и как она это успела узнать – для меня всегда оставалось загадкой. Отличное от ее мнения рассматривать она не собиралась и высокомерно игнорировала. Во внимание принималась только похвала. Восхищение ей было нужно как воздух. Она точно знала, что выше всего этого, никчемных режиссеров и уродливой действительности, однако, лишний раз подтвердить ее версию никогда не было лишним. Цветы после репетиции, восторженные слова и действия. Классическая дива, которая ценит галантность, манеры и влюбленность избранника, куда больше, чем, например, чувство юмора. После таких обрядов преклонения ее настроение, даже после самых провальных прогонов, неизменно улучшалось. И если все сделать правильно, тогда она снисходительно позволяла себя любить. Словно божество сходит с небес и великодушно делится с простыми смертными своим великолепием. И если ты достаточное время провел на коленях, то тогда и она может на них опуститься.

А. с перекрестка было в свою очередь наплевать на культурные устои и регламент. Более того, они скорее ей претили. Всем своим существованием она выступала не то, чтобы против них, нет, а скорее ставила их под сомнение. Она не говорила: «К черту все, давайте сожжем!» Никакого анархизма, скорее пытливое попирание основ. Не со злости, а от любопытства. Для себя она не требовала никакого почитания – все мои неуклюжие комплименты частенько выставлялись на смех. Может из-за врожденной скептичности, может не хотела быть той женщиной, которой любуются просто как картинкой, а искренне полагала, что истинного восхищения и любви достойны только действия и устремления. Простой влюбленности было мало, она понимала, что химия временна, и что куда важнее общее мировоззрение, видимо, поэтому она с пристрастием допытывалась, не то, достаточно ли привлекательно она выглядела на сцене, а что я по всему этому поводу думаю: был ли понятен замысел, удачно ли выглядело все со стороны, что стоит подтянуть или исправить. Не что чтобы я был великим театральным критиком, но я ответственно подходил к ее вопросам, пытаясь отвечать правдиво, что думаю. Все лестные отзывы она ставила под сомнение, не из ложной скромности, а пытаясь вскрыть кажущуюся ей влюбленную дипломатичность. И только когда раз в третий, уже раздражено, я повторял одно и то же, она казалось успокаивалась и принимала мою точку зрения.

С третьей, кошачьей, личиной А. я чувствовал себя наиболее спокойно и расслабленно. Наверное, для этого люди и заводят домашних животных. Она не задавала кучу вопросов и ничего не требовала, кроме доброты и ласки. Хотя слово «требовала» совершенно излишне. Она не точно не требовала, не просила и не искала. Скорее оказывалась там, где все это есть. Она приходила сама, тихая, молчаливая, кротко улыбаясь. После того первого ее танца я больше не видел других ее выступлений. Она меня и не звала на них, хотя я с удовольствием посмотрел бы на ее грациозную сексуальную пластику еще раз. Когда мне приходили короткие сообщения например: «Ты дома?», я понимал, что пишет именно эта А., и так же коротко отвечал. Мы встречались, иногда прогуливались, я ее кормил и после этого мы отправлялись ко мне. И все это без лишний разговоров. У других всегда были свои ответы на мои вопросы. И только эта А. не отвечала, а прижималась ко мне с улыбкой, которая могла означать только «Какое это все имеет значение?». И я с ней соглашался, действительно – какое все это имеет значение? За ней было просто приятно наблюдать: как она с любопытством рассматривала архитектурные элементы на фасадах домов, как пританцовывая дожидалась зеленого света на светофоре, как задумчиво жевала картошку-фри, перепрыгивала через лужи на асфальте, как лениво поднималась по лестнице, как раздевалась, как спала в самых невообразимых позах, как томно потягивалась на кровати по утру, как она смотрела меня, слегка наклонив голову. Все это она выполняла с изящной легкостью и отношением абсолютной расслабленности ко всему происходящему. Говорить с ней было совершенно необязательно. Достаточно было посмотреть на ее мордашку в любой момент времени, и становилось абсолютно понятным, что нарушать покой громкими словами было совершенно излишним.

Быстро переключаться между тремя персонажами было непросто, хотя я в принципе справлялся. Ночью А. всегда сохраняла свой образ; мне потребовалось даже больше времени, чтобы к этому привыкнуть. Сдержанность эмоций, консервативность поз и определенный порядок действий для достижения оргазма за сутки сменялся на полную раскованность и неожиданные эксперименты. Это было непросто. Ведь тело было общим у всех трех, я хорошо его изучил. С двумя парными родинками на правой лопатке, с круглыми бледно-розовыми сосками, с мягкими волосками на лобке и маленьким шрамом под левой грудью. Если мозг более-менее понимал, что и как требуется при свете дня, то ночью надо было также не забывать с кем именно имеешь дело. Поэтому сознание никогда нельзя было отключать, а то возмущенный взгляд, при попытке сделать тот же успешное действие, что вчера, мог застать в самый неподходящий момент. Возможно, если бы у меня был опыт успешно встречаться с тремя разными женщинами одновременно, то я был бы лучше подготовлен. Но нет, так что приходилось учиться на своих ошибках.

Среди разных образов и сопутствующих им деталей: привычек, стилевых оборотов, манеры одеваться, говорить, ужимок – было одно единственное, что собирало А. из разрозненных образов в одного целого человека, что сразу позволяло отвести все догадки насчет психиатрической природы расслоения личности, о которых я не раз задумывался. Непременным общим условием было, что надо было играть вместе с ней. Из зрителя, наблюдающего за действием в темном зале, необходимо было стать ее партнером, соучастником. Не буквально, нет – я никогда не выходил рядом на дощатый помост, не участвовал в уличных постановках с членами ее лицедейской команды, никогда и не хотел этого делать. У меня появилась своя роль: подыгрывать, быть второстепенным персонажем, уже после того, как огни рампы гаснут и зрители, и другие актеры расходятся. Надо продолжать ее игру, продолжать вместе с ней. Говорят, что у любого человека есть набор масок, который он применяет при определенных условиях: он может быть совершенно разным на работе, среди друзей, в кругу семьи. Но тут выходило несколько иначе: маски менялись в одной и той же обстановке, и не в зависимости от последней. Наоборот – обстановке надо было подстраиваться под нее. И как только я хорошо, запомнил все трети нити повествования для себя и влился в этот мир, только тогда я получил ее расположение.

И это было забавно. Необычная девушка, которая стремится к чему-то во что верит, отдает всю себя. Разве это не заслуживает восхищения? Ну или хотя любопытства. Если она играет и получает от этого настоящее удовольствие, то почему бы к ней не присоединится? Конечно, по началу это все не вызывало ничего кроме удивления, казалось, как минимум странным, но со временем я втянулся, и стало даже интересно…

Уже по прошествии значительного количества времени, я с чувством какого-то ужасающего оцепенения понял, что я никогда не видел момента ее перевоплощения. То есть какой я ее встречал – такой же она оставалась до момента расставания, вечером или на следующий день. С одной стороны, это хорошо, потому что если бы она меняла личности с периодичностью несколько раз за вечер, то я бы наверняка спятил. Но все же как это происходит? По щелчку пальцев? Или с перерывом и отдыхом возле зеркала или в тишине? Она не позволяла себя провожать себя до места репетиции или выступления, даже начинала злиться, когда я пытался настаивать. А потом буквально спустя два часа – возвращалась уже совершенно другой. Один раз я попытался проверить, мне захотелось увидеть, как это происходит. Мы попрощались за пару кварталов до ее дворца культуры, где проходила очередная репетиция. Незаметно, на отдалении пошел за ней. Ничего необычного. Как только она зашла внутрь – я ускорился. Догнал ее на лестнице на втором этаже. Меня удивленно поприветствовала уже другая А. Она искренне недоумевала, что я тут делаю. Я, смутившись, наплел, типа что-то она забыла у меня. Тупо полез рыться в своей сумке, но, конечно, ничего не нашел. Она никогда не оставляла никаких доказательств, на чем ее можно было поймать. В тот момент она терпеливо выждала мои смятые объяснения после чего, решительно ответила, что ничего не забывала и попросила не отвлекать ее от репетиции.

Это одна, казалось бы, незначительная, мелкая деталь начала меня сильно раздражать, как маленький камешек в ботинке во время прогулки по местам неимоверной красоты. Какого черта надо так скрываться? Для чего? Я пытался за что-то зацепиться, чтобы доказать себе, что все это выдуманное и ненастоящее. Находясь наедине с одной из них, я начинал спрашивать о событиях, при которых был с другой. Она смеялась, отвечала наподобие: «Что-то я такого не помню. Ты, наверное, был с какой-то другой девочкой.» И как-то всю довольно быстро заминалось. Она меняла тему или просто могла отшутиться, я оставался безоружным. И она никогда не давала осечки, всегда выдерживала свой образ держа в уме, все мельчайшие подробности, что были именно с «ней». Логика и последовательность всегда оставались на ее стороне.

Сознательно вливаясь в действие, не замечаешь, как подыгрывая, ты становишься частью этого представления, и все окружение превращается в декорации. Еще недавно живой огромной город незаметно для тебя самого становится лишь набором замшелых картонных задников. Дворец культуры, перекрестки, улицы, люди вокруг, даже моя квартира, казалось бы, до боли знакомая. Все совершенно ненастоящее, придуманное кем-то заранее и четко выстроенное, чтобы никто не мог заметить подвоха. И ты оказываешься среди них, становишься их частью, бредешь с одной отметки на другую с постоянным едким чувство, что кто-то за тобой постоянно наблюдает. Даже среди случайных прохожих начинают встречаться одни и те же лица, словно в малобюджетном кино, когда сначала один человек играет случайного прохожего, остановившегося на красном свете светофора, а затем, через пару сцен, нацепив какую-то помятую униформу со склада и дешевый парик, его ставят за прилавок, где главные герои покупают себе кофе. Ощущение дежавю становится постоянным. Я обращал внимание на это А. Она лишь рассмеялась и сказала, что у меня паранойя. Все они.

Начавшись с одной маленькой детали и затем объяв все вокруг весь ужас сомкнулся на первоисточнике – я не мог понять, какая из ее личин является реальностью. Где была настоящая А. или хотя бы приближенная к реальности? Это как на детекторе лжи – если на каждый ответ целенаправленно врать, то никто не поймет, где есть правда. Каждая настолько разная, но при этом каждая абсолютно права. Она так легко показывала все эти характеры, и это были не сиюминутные образы, нет, все они подкреплялись детальной историей становления с самого детства до первых шагов на сцене, каждая со своими неповторяющимися воспоминаниями и опытом. Я разговаривал с тремя разными людьми с одним лицом. Детали лица как морщины, макияж, прическа менялись. Но ведь лицо было одно и то же! Да и имя… Мне почему-то, не знаю, казалось, что именно там на крыше была настоящая А., но знать наверняка я, разумеется, не мог. Я лишь пытался зацепиться за то, что уже никак нельзя было проверить. Хотя ведь вполне могло быть, что это был всего лишь один из миллионов образов – насмешливая девчонка, которая добровольно решила не участвовать в общем представлении, а просто устроила маленькую передышку как для себя так, и для уставшего подмерзшего зрителя. По крайней мере, это выглядело искренне. Но именно что выглядело. Мне нравилось думать, что может тем самым она сделала передышку и себе в своем бесконечном представлении. Всего на короткой период времени, чтобы ничего не изображать, а просто посидеть на диванчике и рассказать всем, что все не так уж и серьезно. Но кто знает… О том вечере на крыше торгового центра, само собой никто из них не помнил: «Ты, наверное, был с какой-то другой девочкой.» Ну да, ну да… Я подумал, что может если подождать достаточное количество времени, то она устанет, просто устанет, не может человек вечно работать, изображать что-то, это физически невозможно, и может быть та А. снова появится, появится одним вечером и просто скажет: «Привет». Но время шло, и я видел только три уже знакомые роли и ничего более. Наверное, для нее именно это было естественным состоянием, а выход из него – вот что стало бы смелым экспериментом. Наедине с ними было очень хорошо, когда удавалось забыться и наслаждаться игрой, но чувство неверия уже не покидало. А что для спектакля может быть хуже, чем неверие?

Я продолжал ее испытывать. Ненавязчивые вопросы, чем она занималась, в вечер, когда, я точно, знал, что А. с перекрестка была вместе с товарищами, я задавал вопросы театральной А. Та отвечала совершенно иное, что готовилась к роли или была на званном ужине в честь какого-то заслуженного актера, чьего имени я не знал. На следующий вопрос, что именно там было, она досконально отвечала, что такой-то драматург на пенсии, поднабравшись горькой, вновь приставал к народной артистке, своей давней несчастной любви. Этот роман длится уже лет тридцать, грустный, но с каким достоинством все протекает; что заходило трое молодых ребят, вчерашних выпускников театрального, которые недавно получили свои роли в классических спектаклях – хорошие, у сцены есть будущее (их имена я не знал и подавно); что была еще парочка людей, кто променял подмостки на телевизионные проекты – их все хладнокровно игнорировали. Имена последних А. целенаправленно не называла, словно они были каким-то страшным ругательством. Все ее ответы были детализированы и наполнены кучей подробностей, приправленных ее неповторимой реакцией на каждый из них. Готовилась ли она заранее или импровизировала, понять было невозможно, но получалась очень гладко и правдиво. Так, что я действительно начинал сомневаться, а был ли я с ней вчера, или просто перепутал дни. А. с перекрестков при аналогичных вопросах о прошлом вечере отвечала кратко, на дополнительные уточняющие же звучало: «Какая тебе разница?». Она разыгрывала карту, будто я ревную и пытаюсь контролировать ее каждый шаг. Контраргументов у меня на это не было. Кошачья А. ничего не говорила, не пыталась оправдываться или огрызаться. Она улыбалась («Какое это все имеет значение?»). При давлении она просто отстранялась от моих объятий, и шла рядом, но на расстоянии. И я не выдерживал, подходил к ней и извинялся. Больше вопросов я не задавал. Не понимая это, я все глубже увязал в игре.

Приближалась дата премьеры спектакля. И я ждал ее с нетерпением. Не то чтобы я стал огромным фанатом этой постановки. Со всем сюжетом я стал более-менее знаком по репетициям, когда сидел в темном зале на последних рядах, смотрел за происходящим и ждал, пока А. освободится. Я нетерпеливо ждал этой даты, последний день октября, чтобы увидеть возможное преображение А. Возможно, ведь возможно, что после нее она взяла бы она перерыв, хоть на день, расслабится и отпустит свою постоянную игру. А может просто театральная А. исчезнет и на ее место придет какая-то другая. Я уже был согласен на все, любые перемены стали бы для меня облегчением.

Ту, что ожидало выйти на подмостки перед зрителями, я стал видеть чаще. Просто, потому что у нее стало больше репетиций. И чем ближе был день – тем все более нервной она становилась. Вела себя, как принято говорить, словно испорченная дива. Все не так и все не к месту. После последних финальных прогонов я мог встретить ее в совершенно разных чувствах. Она то запрещала мне приходить на премьеру, чтобы я не был свидетелем «этого жуткого позора», то желала напиться, чтобы забыться от «всей этой мерзости», то неожиданно появлялась окрыленной и взбудораженной, повторяя что все «будет просто изумительно». Я лишь поддакивал вне зависимости от ее настроений. Она изображала – изображал и я.

За пару дней от нее все-таки пришло от нее приглашение. Я не в нем сомневался, что она меня пригласит, но все-таки облегченно вздохнул. Спектакль проходил не на месте обычных репетиций, адрес был другой, время начала довольно позднее, одиннадцать вечера. Я одевался поприличнее и отправился в театр. Разумеется, с цветами.

После захудалого Дворца культуры место выглядело на удивление пристойно. Небольшое аккуратно отреставрированное двухэтажное здание скрывалось за поворотом маленькой улочки практически в самом центре города. Публика уже собралась, гости в очень приличных нарядах стояли на крылечке, болтали, курили и по виду были настроены весьма оптимистично относительно предстоящего спектакля. Я видел пару точно знакомых и еще пару вроде бы знакомых мне лиц. Все были люди искусства или около, нечасто, но все-таки мелькающие в новостях. Видимо, эта А. действительно была вхожа в бомонд культурной жизни.

Сам театр был на слуху, хотя я никогда в нем раньше бывал. Он полную пережил реконструкцию, как снаружи, так и по содержанию, и славился в обществе свежими новаторскими постановками, зачастую связанными со скандалами. Резонанс от них на порядок выше, чем просто нарушение общественного порядка в одной отдельно взятой квартире и широко освещались в прессе.

Внутри интерьер был приятен глазу, лаконичное светло-серое обрамление сочеталось с элементами, оставшимися от прошлой жизни театра, как старые кирпичные стены или деревянная облицовка потолка. Я немножко пошатался по фойе среди совершенно разнообразной публики: от продвинутой молодежи до заслуженных бабушек. Продавались программки, я взял одну на память. Имя А. было среди прочих. Один акт без антракта.

Я посмотрел сувенирную продукцию от театра, быстро пролистал журналы о культуре в городе, посмотрел, что подают в буфете. Бутерброды с заветренным лососем все также присутствовали в ассортименте, только коньяк заменили на Егермейстер. Что ж, наверное, дань времени. Я взял вебе стопку, пока ждал начало. Оно все затягивалось, поэтому пришлось взять еще одну.

Наконец, прозвучал второй звонок и публика организованным строем решительно побрела в большой зал. Пространство было небольшим по сравнению с другими крупными театрами в городе, зато очень уютным. У меня был билет в амфитеатр, который им и являлся по сути: ступенчатая деревянная конструкция для размещения зрителей. В партере же стояли нормальные стулья со спинками. Я поднялся на третий ярус. Спинки как таковой не было, можно было облокотиться на возвышение следующего ряда. Зато заботливо были уложены подушки. Место было не ахти какое, но с таким зрительским ажиотажем вряд ли можно было достать поближе. Я устроился поудобнее, положил букет рядом с собой. Занавеса перед сценой не было, можно было сразу уже разглядеть декорации небогатых районов провинциального городка середины прошлого века.

Свет в зале приглушили практически сразу. Спектакль начался. На сцену под одинокий луч проектора вышла А. с гордой осанкой в наряде, который я же не раз видел в жизни: длинном темно-синем бархатистом платье и небрежно накинутом на плече черном жакете. Я вспомнил, что, когда снимал с нее это платье, А. просила аккуратно класть его на стул. Я и представить не мог тогда, что это реквизит. Она прошлась по сцене пару раз, потупив голову и начав свой монолог. Я уже знал его практически наизусть, какие-то места я успел заучить на репетициях, но и часто приходилось слушать, как она декларировала его по вечерам. Тогда я аплодировал в конце, и она меня благодарственно целовала. Сидя на неудобной скамейке, я двигал губами вслед за ней: «… о что за времена настали. Я видела весь свет, что восхищался мной. Я видела весь мир, рукоплескавший и влюбленный. Теперь же тьма… теперь же тьма повсюду и кругом и некуда идти…». А. была бесконечна прекрасна, когда произносила эти строки, что вечерами до этого, что сейчас на сцене. Весь зал чувствовал, насколько она хороша, да и она сама понимала.

Она окончила свой монолог. Я хотел было сделать хлопок ладошами, но вовремя осекся. А. быстра скрылась и декорации с помощью механизма поменялись на простенькую обстановку квартиры. Сейчас должна была быть сцена из семейной жизни. Наверное, самая скучная из всех. Единственным любопытным моментом было, что актер, игравший мужа, постоянно пропускал целую часть своей реплики. Вместо: «И что же ты предлагаешь?» после которой шло еще споров минут на десять, он постоянно произносил: «Ну что же, ты предлагаешь полный идиотизм. К черту!», последнюю реплику в сцене, и выходил, хлопая дверью. Я постоянно злился на репетициях, что он постоянно лажает, из-за него сцену приходилось начинать заново, а мне приходилось дольше сидеть на репетициях.

Но на премьере он справился и начался длинный диалог со взаимными обвинениями, который я тоже знал наизусть. Не знаю, может из-за того, что это все было уже досконально изучено, может из-за позднего времени, может из-за двух стопок Ягера, но я уснул. Даже на этой неудобной скамейке, положив голову на руки. Периодически я одергивал себя пытался взбодриться, но пьеса и правда была в лучшем случае средней, А. ее еще вытягивала на своем образе, все остальное было посредственно, затянуто, вторично и клишировано. Глаза сами собой закрывались. Окончательно я очнулся только когда зал начал аплодировать. Неловко вскочил вместе с остальными, уронив цветы на пол.

По реакцию зала можно было понять, что спектакль им понравился. Актеры вышли на поклон, А. разумеется была в центре. Устало улыбаясь, она выглядела очень довольной. Я спешно пробрался вдоль прохода и был третьим, кто вручил ей букет. За мной было еще человек десять. Но только ко мне она наклонилась и шепнула: «Через двадцать минут у бокового входа».

Вместе со всеми я вышел из зала. Забрал из гардероба свою куртку и встал, где мне было сказано, куря одну сигареты за одной. В темном закоулочке было несколько человек, в основном девушки. И все они ждали актера, который играл мужа. Хоть и бестолковый, но выглядел он без сомнений харизматично. Были ли они в курсе, что он встречается со своей партнершей по сцене, я не знал.

Сначала вышел актер, один, фанатки его облепили. Он был доволен вниманием раздавал автографы, шутил, обнимал поклонниц. Общей группкой они проводили его до автомобиля, он, помахав им на прощание, сел на водительское место и резко тронулся с места. Затем вышла актриса, игравшая жену и сестру главной героини, она молча, даже несколько смущаясь приняла цветы от пары поклонников, сфотографировалась с улыбкой, не обнажая зубы, и суетясь вышла к проезжей части, где ее уже поджидал лысоватый мужчина в возрасте с таким громадным букетом, что все те, что она уже держала в руках казались сухими веточками из неудачной икебаны. Она чмокнула его в щеку, он же неудовлетворенный таким приветствием мощно засосал ее в десны, после чего она послушно нырнула на заднее сиденье представительского черного седана с государственными номерами. За ней вышли еще пара актеров, которых никто не ждал. Проходя, они кивнули мне, узнав меня по бесчисленным репетициям. Я кивнул им в ответ. Вышли еще какие-то люди, видимо, технический персонал театра. Раньше я их не встречал. Они покосились на меня, наверняка приняв за какого-то грязного сталкера. Неудивительно – уставший, помятый, стоящий в стороне непонятный тип, чье сосредоточенное выражение лица, освещает только огонек сигареты. Уверен, они постарались запомнить мое лицо, чтобы потом давать показания.

Спустя где-то час из дверей вышла А. и все мои ожидания в один момент рухнули. Она вышла в том же наряде, в котором была на спектакле. Вышла так же, как и на сцену – с грациозной осанкой, слегка опустив голову, только в качестве луча прожектора выступала круглая луна. Она медленно подошла ко мне и встала напротив, ожидая лестных слов и поцелуев. Я смотрел на нее, на ее морщинки в уголках глаз, на веснушки, пробивавшиеся сквозь толстый слой грима, на единичные седые волоски.

– Ну? – спросила она заигрывающе.

– Что «ну?» – только и ответил я.

А. несколько смутилась. Она слегка наморщила лоб не до конца понимая такого моего приветствия. Однако, быстро пришла в себя.

– Как тебя спектакль? По-моему, все прошло потрясающе.

– Да, все хорошо.

– Какой-то ты сегодня странный. Но ничего, я просто счастлива, что все так прошло. По-моему, это успех, я зря волновалась. Ребята справились. Наш режиссер все-таки гений, он раскрылся, не зря я его пинала. Мне подарили целых десять букетов. Представляешь? Я еле-еле унесла их со сцены. Но твой был самый красивый! Спасибо.

– То есть ничего не закончилось? – я звучал отстраненно сам для себя.

– Что значит «Ничего не закончилось?». Закончилось, столько мороки с этими премьерами. Но ты же видел реакцию. Дальше все будет куда проще. Не сомневаюсь, что пьесу ведут в постоянный репертуар. Пойдем праздновать?

Я ничего не ответил. Я смотрел по сторонам: декоративная луна, декоративная улица, декоративные машины, декоративные дома, декоративные прохожие, декоративная А., что смотрела на меня своей декоративной улыбкой со светящимся декоративной радостью глазами.

– А что с постановками с твоими друзьями?

– С какими постановками? О чем ты?

– С друзьями, что вы тогда делали все эти идиотские представления на перекрестке в центре, потом еще в квартире. Они были на спектакле? Рады за тебя?

– Ты не заболел? О чем ты вообще говоришь?

– Хватит, я уже не могу изображать. Ты была на том типа спектакле. Ехала в чужой куртке, спала на моей кровати.

– Дорогой мой, хочешь поимпровизировать – я всегда рада, но давай в другой раз, я сейчас только что отыграла один, как ты видел, и отыграла весьма и весьма, так что заслуживаю немного отдыха. И праздника. Не порть его! Как, кстати, назывался тот бар на крыше отеля? Мне он очень понравился.

– Я уснул.

– Что? – я увидел, как она непроизвольно подернулась в эмоции, которую сразу же задушила в зародыше. Это не было характерно ни для одной из ее героинь, чьи жесты я уже успел заучить наизусть.

– Я уснул. Я видел только первую сцену, все остальное я уже успел заучить до тошноты.

– Что ж, спасибо за рецензию, – слова прозвучали со злобой, не с высокомерной снисходительностью, в которой была хороша эта А. Откровенной злобы она себе никогда не позволяла, за это была ответственно другая А., я это прекрасно знал. Я почувствовал сбой в образах и продолжил давить.

– Ну что, будешь изображать оскорбленную диву? Ты отыграла в спектакле. Все закончилось. Можно уже нормально себя вести? Без ужимок, без этих вымученных образов?

– Хватит, ты ведешь себя ужасно. Это же такой прекрасный день! Или на тебя так вдохновил образ мужа, что нещадно мучал меня в спектакле? – А. отчаянно пыталась сохранить самообладание.

– Нет, он вообще полный ноль. Не понимаю, как таких тупорылых актеров вообще можно набирать.

– Ну с этим я отчасти согласна.