Дервиши на мотоциклах. Каспийские кочевники

Чур меня, чур!

VIII. В чайхане. Пахлеван Махмуд

От экскурсии со словоохотливым гидом, который бегло отбарабанил на местности заученный им заранее текст, мы, честно говоря, немножко утомились и зашли передохнуть в чайхану, которая была устроена возле небольшой ткацкой мастерской. В глубине зала – каждый за своей рамкой – сидели несколько местных мужиков. Они занимались совсем непривычным для мужчин в нашем современном понимании делом – ткали небольшие коврики. Я даже подумал, что как раз эти ковры и продают в местных сувенирных лавках в качестве антиквариата…

Чайханщик сразу мне кого-то смутно напомнил. Чистый эффект дежа вю. Я начал перебирать в уме всех своих знакомых, но так и не сообразил. А человек выглядел довольно странно. Абсолютно лысый, с большими пышными усами и почти «брежневскими» бровями, он скорей походил на армянина или азербайджанца, но никак не на местного персонажа. В его действиях не было никакой суеты и тем более желания угодить путешественникам. Наоборот, он вальяжно и немного даже угрюмо разливал чай и очевидно никуда не спешил. По крайней мере, в первые три минуты на нас никто не обращал внимания. На востоке это редкость.

В конце концов, нам все-таки подали чайник и стаканы. Чайханщик подошел, спросил, все ли в порядке. Я ответил, что да, все нормально, но он как будто бы не понял ответа и переспросил еще раз со странным, не узбекским акцентом:

– Все ли в порядке с вами? У вас все в порядке?

Я даже не знал, как отвечать на такой вопрос совершенно незнакомому человеку, а он вдруг сказал неожиданно вкрадчиво:

– Когда ты куда-то движешься, всегда возвращаешься обратно. Как челнок на ткацком станке. Если порядок сбивается, надо все начинать сначала.

И добавил:

– И что вы у нас уже повидали?

– Были на экскурсии, – признался я.

– В мавзолее Пахлавана Махмуда?

– Тоже были, – ответил Любер. – Как же без него. Нам рассказали, что архитектору, который его построил, дали прозвище Джинн.

– И все? – спросил чайханщик.

– Вроде, да, – неуверенно ответил я. – Может быть, мы что-то забыли, не услышали.

Почему-то я вдруг почувствовал неясную вину перед этим человеком, вроде как мы упустили самое главное, а теперь сдаем экзамен.

…У Пахлавана Махмуда простая история, обычная для здешних мест, но для Хивы он самый важный человек, – с большим напором произнес чайханщик, по-прежнему странно закругляя слова. – Вы должны запомнить это имя.

И, почти как по писанному, начал рассказывать. Такое было впечатление, что, как экскурсовод, чайханщик тоже заучил свою роль.

…Пахлаван значит «Силач». Силач Махмуд жил в Хиве семьсот лет тому назад и прожил семь десятков лет. Был он борцом, известным по всему Востоку. Старики вспоминают, как им говорили их старики, что на его поединки из дальних городов стекались тысячные толпы, а выступал он не только в Хорезме, но и в Индии, и в Арабии, и в Персии. Однажды две армии прервали битву, чтоб посмотреть поединок хивинца Махмуда. Он, как обычно, победил, и они вернулись к своему сражению. Что это была за война, какие правители и за что бились, кто участвовал и как погиб, – об этом мы ничего не знаем. История не сохранила нам этих сведений за их полной ненадобностью.

Но, кроме того, что хивинец Махмуд был непревзойденным борцом, он еще был философом, музыкантом и поэтом, то есть суфийским наставником. Закончив с борьбой, зарабатывал мастерством скорняка. Сидел на рынке, пел рубаи и шил шубы. Один из хадисов Пророка гласит, что, если руки могут работать, нелепо просить подаяния. Да и люди, которые могут слышать – где они? Они на торжище, в толпе, вот у нас, в чайхане. Здесь тебя услышат и поймут.

Над решеткой его надгробия в мавзолее выбиты такие строки:

«Сто раз я клятву повторю такую:

сто лет в темнице лучше протоскую,

сто гор в домашней ступе растолку —

чем истину тупице растолкую».

И еще, на стенах Мавзолея:

«Когдабмыэтотмирмоглиисправитьсилой—

обрушилобдобровсетропызлобыхилой!

Номир– подобьенард: всегоодинбросок—

ижалкоегрозитвеликомумогилой…»

И еще —

«Мы с верой шли сквозь мир – и все же в малой мере

мир плоти в мир души преобразить сумели.

Все семь десятков лет я думаю о том!

В испуге мы пришли, уйдем в недоуменье…»

Пахлавана Махмуда знает и помнит вся Хива. Даже главный арык, питающий город водой, назван его именем – Палван-йап. Да, мудрость и поэзия – вода в пустыне, – с этими словами чайханщик собрал наши пустые стаканы, поставил их на поднос и уже собрался их отнести, как вдруг опять спросил:

– А танцевать вы умеете?

Мы вообще не поняли, о чем он.

Тогда чайханщик сделал один полукруг, и поднос оказался у него на уровне груди, потом еще один, и поднос как бы уже стоял левом на плече. Чайханщик замер на одной ноге, все тело оказалось как-то странно вывернуто, голова склонена направо, – потом совсем неожиданно улыбнулся нам широкой, почти американской, улыбкой и ушел из зала.

…Восток учит принимать всякий поворот как нечто само собой разумеющееся. Поднялись и мы. Пора было найти какое-то более человеческое кафе и, наконец, просто перекусить.

К тому же необходимо было заняться вплотную мотоциклом…

IX. Тысяча надежд, погребенных под песком…

Вечером в гостинице, после вкусного, по-настоящему вкусного узбекского ужина – как же все-таки узбекская кухня отличается от казахской (у казахов, по крайней мере, тут, в закаспийских степях и песках, ее, кажется, вообще нет – есть только еда, чтоб утолить голод) – я лежал и думал обо всех впечатлениях этого первого действительно прекрасного дня нашего путешествия. Да, конечно, нынешний Хорезм не хранит даже тени своего былого величия, но все же вот она, Азия, куда мы ехали, куда мы хотели приехать. И какая же это провинция, даже по сравнению с остальным Узбекистаном! Как смешно мне пытались приварить алюминиевый диск обычной сваркой, как мужик уверял, что работал в аэропорту и все умеет… как, в общем-то, примитивно рассказывал местный гид, убежденный, что больше всего нас интересуют гаремы и резной трон хана… Каким странным оказался чайханщик, почти безумец, переходящий от угрюмой замкнутости к назидательным историям! Как это и печально, и закономерно… Если ты в стороне от больших дорог мира, твоя частная история мельчает и истончается, как река среди песков.

Перед сном я опять немного почитал Семевского. Он писал об этих местах:

«Хорезм… Это слово ассоциируется с красивыми восточными легендами на фоне вечно голубого неба и цветущего оазиса. Но таков Хорезм был только в описаниях экзотических путешественников, глядящих на природу и быт колоний из окон ханских дворцов, где они гостили.

Край беспощадной феодальной эксплуатации, векового рабства и полного бесправия трудящихся. Край мелкого, примитивного поливного земледелия в оазисе, мускульным, человеческим трудом многих поколений отвоеванных от пустыни.

Хорезм, раньше не имевший никаких индустриальных предприятий, осветился электричеством. Построены и пущены в эксплуатацию электростанции, обогатился Хорезм типографией, маслобойным заводом и пятью хлопкоочистительными заводами.

Хорезм занимает северо-восточную часть Кара-Кумов, прилегающую к левому берегу Амударьи. Он представляет собой песчано-глинистую равнину с уклоном 0,2 – 0,4 километра на север и запад, сложенную отложениями древней Саракамышской дельты Амударьи. Несколько сотен километров отделяют Хорезм от ближайшей железной дороги. Основное богатство края – хлопок – доставляется, главным образом, на верблюдах, движение вверх по Амударье, благодаря очень быстрому ее течению, отнимает времени не меньше, чем верблюжий транспорт.

В настоящее время в Хорезме семь машинно-транспортных станций и много своих автомобилей.

На протяжении всего Хорезма автопробег встречали тепло и радушно в каждом колхозе, каждом кишлаке. Машины засыпали арбузами, дынями, виноградом…