Дервиши на мотоциклах. Каспийские кочевники

Центральное захоронение Чор-Бакра – могила ходжи Абу Бакра Сада, двадцать лет бывшего наставником одного из самых знаменитых бухарских правителей – Абдуллы-хана II. Такое соединение мистического ислама и достаточно свирепой власти всегда было для меня загадкой, но в ней, наверное, есть и своя красота, и своя внутренняя логика. Так просто, без специальной подготовки, этого не понять. Надо, наверное, покружиться годик-другой…

XIII. Счастливый чала

…Отужинать мы решили в самом сердце старого города, в чайхане близ мечети Мох, или, как ее еще иначе называют, Магоки-Аттари, Мечеть в Яме. Мох, наверное, все-таки самое странное место в Бухаре, и в какой-то мере символ города. Небольшая квартальная мечеть XII века уходит в землю почти на пять метров. Но дело даже не в этом. Дело в наплывающих друг на друга пластах истории. В доисламские времена здесь, на базаре, стоял храм Луны. Потом, на том же месте, в Х веке была построена мечеть. Через два столетия ее перестроили. Уже к XV веку здание утопало в земле, поэтому мечеть считалась подземной. Легенда гласит, что до постройки в Бухаре первой синагоги евреи тут же молились вместе с мусульманами. Причем существуют две версии. Согласно одной, они это делали в одно и то же время, но в разных углах, а по другой, евреи приходили после мусульман.

Конечно, я что-то слышал о бухарских евреях и их, когда печальной, а когда – вполне счастливой истории. Но мечеть Мох, где мы только что побывали, вероятно, была единственным на этой земле общим храмом иудеев и мусульман. Представить себе что-то подобное в наше время – полное безумие.

Еда в Бухаре – просто пальчики оближешь. Даже больше того. Здесь у кухни особый стиль и характер. Понятно, как люди на Востоке проводят целые дни в своих чайханах. Поел плова, выпил чая, покурил кальян за неспешной беседой, потом опять поел плова, выпил чая. В этом круговращении, вероятно, рождается исламская мудрость. Или восточное хитроумие. Вспомним Ходжу Насреддина, уроженца этих мест…

Мы тоже поели, заказали чай и кальян. Правда, никаких сил идти на второй круг не было. Сидели, отдыхали. Любер и Василий говорили о чем-то своем, я рассматривал окружающую действительность. И тут неожиданно еврейская тема получила продолжение. На другом конце зала я его и заметил, одиноко сидящего, причем тоже с кальяном, человека лет пятидесяти, очень странного облика для этой местности. Он был, с одной стороны, по-европейски, причем в хорошем стиле, одет и обут – кожаные мокасины, джинсы, рубашка, свитер, – с другой, выглядел как очевидно местный, но какой-то неожиданный местный, как будто из другой эпохи. Рост под метр девяносто, широкоплечий, высоколобый, с не по-азиатски открытым и очень сложным лицом, симметрично разделенным надвое прямым, длинным и тонким, даже немного заостренным носом. Было в нем что-то персидское, может быть, даже арабское, но главное – вневременное.

– Здравствуйте, простите, вы говорите по-русски? – через мгновение после того, как мы встретились взглядами, этот человек подошел ко мне неожиданно мягко, совсем по-кошачьи, так, что я даже не заметил. В его выговоре не было и тени акцента, но и он казался немного странным, не врожденным, а идеально поставленным в хорошей школе.

– Да, – ответил я, немного удивившись вопросу.

– Я вижу, вы издалека, не был уверен, что из России. Тут часто европейцы бывают, американцы. – Исмаил, – и он протянул руку.

Я пригласил его присесть, но Исмаил позвал меня за свой стол. У него хороший табак в кальяне, чай тоже он как местный специально выбирал, да и товарищи мои оживленно беседуют, не стоит им мешать.

Я сказал, что у меня тоже есть свой табак, который к тому же я сам и делаю. Эта новость Исмаила как бы заинтересовала, но ненадолго. Так бывает. В путешествии, особенно вдали от европейских обочин, ты обычно встречаешь людей двух базовых типов. Одни – чтобы слушать. Другие – чтобы рассказывать. И редко случаются персонажи, способные слушать и рассказывать одновременно.

– Я – из чала. Верней, из бывших чала, – огорошил меня Исмаил сразу, как мы сделали по первому глотку кальянного дыма. Табак, кстати, был отменным. Не слишком сладким, без особых ароматических присадок, довольно крепким. Явно не массовая серия. Мне даже захотелось поинтересоваться, что да откуда, но было ясно, что светская беседа о табаке – это совсем не то, ради чего я прилег за этот дастархан.

– Чала? – переспросил я. Слово я слышал впервые, но сразу понял, что речь идет о происхождении. Это как у Мандельштама, он в своей «Армении» вспоминает, как во время кавказского путешествия его первым делом все время спрашивали: «Какой ты нации?»

– Конечно, вы не знаете, – ответил на мое изумление Исмаил. – Чала, – в переводе с тюркского – «ни то, ни се». Так называли бухарских евреев, вынужденных принять ислам. Хотите, я расскажу вам свою историю? Это, конечно, немного напоминает анекдот: «Малыш, хочешь, я расскажу тебе сказку?». Но вы приехали настолько издалека, что это должно быть вам интересно.

Исмаил сделал большой глоток кальянного дыма и весь как будто подобрался, приготовился к длинному рассказу. Вся эта картинка напомнила мне эпизод из читанных в детстве приключенческих романов. Человек приезжает в дальние края, и там ему повествуют о местных чудесах и небылицах. С той только разницей, что в истории Исмаила все оказалось правдой.

– Евреев в Среднюю Азию занесло в незапамятные времена. То ли они пришли с кем-то из персидских владык, то ли вместе с Александром Македонским, никто теперь этого не скажет. Но при зороастризме они тут жили припеваючи. У каждого местного правителя был свой еврей. И у каждого богатого горожанина тоже был друг еврей. Предки мои не бедствовали.

Когда сюда пришли мусульмане, они тоже поначалу покровительствовали моему народу. Люди Книги, в отличие от язычников, казались им почти братьями. И пророк Мухаммед, если читать его внимательно, завещал жить нам в мире.

Но потом явились тюрки и монголы. Эту перемену очень важно понять, в том числе и для того, чтобы ясно видеть, что происходит сейчас. Мы – персы, греки, арабы, римляне – представляли собой один мир, вы можете называть его античностью, можете как-то иначе, но это одна, общая цивилизация, – со своими связями, перекличками, разноголосицей. А они пришли откуда-то из степей и пустынь Турана, варварские колена из ниоткуда, и ничего не знали о нас, о нашем прошлом, о наших корнях. У нас не было общей истории.

Чингиз-хан – тот просто был язычник. Для него евреи, мусульмане, буддисты – все были на одно лицо. Красивые женщины становились наложницами. Сильные мужчины – рабами. Остальные, если выжили, были предоставлены сами себе.

При благородном Тимуре и тем более Улугбеке евреям жилось неплохо. В моем народе всегда было много ученых, а Тимуриды ценили мудрость.

Но в поздней Бухаре, когда и родилось понятие «бухарский еврей»… – его-то вы слышали?

Я кивнул головой.

– Так вот, в поздней Бухаре для евреев начался сущий ад. Каждая семья должна была платить невыносимый налог. Когда человек приносил деньги, чиновник отвешивал ему две пощечины и произносил ритуальную фразу: «Слава Богу, я мусульманин».

Но это еще не все. Евреи не могли ездить по Бухаре верхом на лошадях – только на осле. Они не имели права носить шелк и подвязывать халат платком, как это делали более или менее зажиточные бухарцы, – только веревкой. Им было запрещено носить чалму, вместо нее они носили меховые шапки.

При встрече любой мусульманин мог унизить, оскорбить и даже избить еврея. И, не дай Бог, еврей как-то начнет возражать или перечить мусульманину. Тогда его тащили к кади и в присутствии еще двоих мусульман обвиняли в богохульстве. Выход был только один – произнести ту же ритуальную формулу: «Слава Богу, я мусульманин!» Тогда и сам еврей, и его семья считались принявшими ислам. Их направляли к мулле, который наставлял всех в новой вере.

В противном случае несчастного ожидал полет с минарета Калян, и никаких других чудес.

Несчастные чала, те, кто приняли ислам, – это бухарские неприкасаемые. Они были чужими и для мусульман, и для евреев. Первые не верили в их искренность, вторые – презирали за вероотступничество. В итоги чала селились специальными кварталами вокруг еврейских махалля, могли брать в жены только дочерей таких же бедолаг, и бедствовали, не видя никакого выхода. Ниже на местной социальной лестнице стояли только цыгане – люли, но у них особая история.

– Однако везде есть люди и люди. В то время, когда Бухара попала под российский протекторат, еврейские купцы стали торговать с Петербургом. Им было проще, они легко учили языки, были в основе своей грамотны, умели читать и по-арабски, и на фарси, и по-русски. Таких грамотных людей в ту пору в Бухаре было очень мало.

Появились первые купцы и среди чала. Одним из них стал мой прапрадед.

Старые порядки полностью смела революция. Из чала вышло немало местных советских деятелей и интеллигентов. Кто хотел, особенно на первых порах, мог вернуться в иудаизм. Но таких было немного.

Еще более странная судьба ждала моего прадеда. Он влюбился в дочку муллы. У них был настоящий комсомольский роман, хороший сюжет для старого советского кино о Востоке. Потом, правда, прадеда посадили, обвинили в национализме. Был здесь такой известный процесс в 30-е годы, и дед остался с матерью, дочерью муллы, и прадедом, правоверным иудеем, вернувшимся в революцию к вере отцов. Если б это была Россия, взяли бы, конечно, всех, но это был Узбекистан, тут даже при Сталине большевики вели себя осторожнее. Поэтому дедушка мой вырос не в детдоме, а здесь, в обычном квартале старой Бухары. Встречались, правда, мальчишки, которые дразнили его: «Чала! Чала!», но он уже совершенно безнаказанно бил за это в морду.

У нас, видимо, была все же сумасшедшая семья, и следующий виток безумия случился уже со мной. Отец мой почвовед, служил доцентом местного университета, мать – актриса, играла в местном национальном театре. Я тоже учился на актера, в Ташкенте. В середине 80-х годов, после летней практики, мы с друзьями отправились на Памир. И вот там, на берегу Пянджа, я влюбился в дочь местного исмаилитского наставника. Девушка была красивая – глаз не отвести. Исмаилитки лица не закрывают, да и Горный Бадахшан все-таки не то, что Афганистан. Советской власти там не было никогда, но все же Душанбе, Ош, да и Ташкент – все это было неподалеку. К тому же делал свое дело советский телевизор. Он там был главным источником знаний о Европе, как ни смешно…

Для нее я явился из какой-то другой жизни, как для бухарки – парень из Нью-Йорка. У нас все случилось быстро, даже очень быстро, если учитывать время и пейзаж. Я решил – все, моя судьба. Мы – к ее отцу, он ни в какую – принимай ислам. Я говорю: «Я по рождению мусульманин», – хотя кто я был в тот момент, чала, мусульманин или бухарский еврей, одному Аллаху было ведомо. Был я, как принято теперь говорить, агностик, то есть мне было все равно.

«Нет, – отвечает он, – ты не мусульманин. Тебе еще надо принять истинный ислам». Он имел в виду свой ислам, разумеется.

Знаете, наверное: шииты, сунниты… Исмаилиты – это крайние шииты. Остальные мусульмане их вообще не признают. А они – остальных мусульман.

Совершенно невозможная история на этой земле, чтобы человек из бухарских евреев стал не просто чала, но и исмаилитом. Мои родители – интеллигентные советские люди – меня не поняли.

Из Ташкента я распределился в Хорог. Удивительно, но очень полюбил тестя. Потом он мне и младшую дочь в жены отдал. Рядом был Афганистан. Вскоре началась война. Я воевал за тех, кого вы называете фундаменталистами, иначе было нельзя. Остался жив. Тесть умер, мой отец тоже умер. Из Бадахшана пришлось бежать. Мы вернулись сюда. Узбекская гэбуха долго не оставляла меня в покое – они очень не любят религию. Тем более тех, кто воевал. Но деньги способны на все. Сейчас я здесь представляю Aga Khan Development Network, фонд развития, созданный главой всех исмаилитов мира – Агаханом IV. Своего рода посол. Исмаилитов в Бухаре почти нет, но бизнес-интересы у нас повсюду. И великое множество благотворительных проектов.

Такая вот сказка, страшная и счастливая одновременно. Так что, если чем буду полезен? – и с этими словами Исмаил протянул мне визитную карточку…

На прощание он спросил меня:

– А в Бога-то вы верите?

– Я – агностик, как и вы в юности, – ответил я ему с легкой улыбкой.

– Ну, это ничего, – сказал Исмаил. – Перед вами длинная дорога. Это я вам говорю, трижды «ни то, ни се», ставший исмаилитом, – и он засмеялся громким и уверенным, почти американским смехом, таким неожиданным на этом безумном Востоке.

XIV. В тени Великого Хромого

…Любер и Вася зависли на пару дней в Бухаре, а я решил двигаться самостоятельно. На все есть свои причины. В узбекской столице мне предстоял ремонт, и ребятам совершенно незачем было так долго торчать в большом городе в ожидании известий из мотомастерской. К тому же, «Иваныч» был в таком состоянии, что даже по самой лучшей дороге я мог перемещаться лишь не спеша, с чувством, толком и расстановкой. Парням катиться со мной было бы скучновато. Они и так уже нарезали круги по пустыне по пути из Хивы в Бухару, а здесь предстоял очень цивильный кусок дороги, так что сопровождать меня не было ни малейшего смысла.

…В движении со скоростью 60 км в час существует свой кайф. Я ехал по дороге, которая была когда-то частью Великого Шелкового пути, и центральный Узбекистан проплывал перед моими глазами. «Пустыня, солончак, кишлаки, сады, арыки, опять пустыня – Азия, азиаты, азиатское», – бормотал я про себя это почти стихотворение, и настроение мое улучшалось с каждым километром.

Тем более, впереди был Самарканд. А Самарканд – особая песня.

То ли Саид, то ли Толик, то ли Ира Аржанцева говорили мне еще зимой, что Бухара – это азиатский Питер, а Самарканд – азиатская Москва. Хотя по мне, азиатская Москва, конечно же, – Ташкент. Но это так, замечание по ходу дела.

В любом случае, Самарканда много, и там можно найти почти все. Это касается и жизни, и архитектуры, и, конечно же, истории. Этот город – как шкатулка. Вот он, большой Самарканд для туристов, собственно, центр и штамп самого глянцевого узбекского туризма с его мечетями, мавзолеями и прочим Средневековьем. Посмотришь, а внутри русский Самарканд и таджикский, и цыганский, и персидский, – современный и традиционный, наполненный и совершенно пустой.

Весной я в Самарканде уже побывал, тогда купил себе классический экскурсионный тур. Так что экзотики в разлив и на вынос мне хватило, не было никакого смысла начинать с площади Регистан и слушать рассказы англо– и русскоговорящего гида, – местный или ташкентский университет, исторический или филологический факультет, – о том, как здесь на пиках Тимур выставлял головы своих врагов. Тем более, что это – полная чушь, которую эти солидные мужики должны были бы знать при их достаточно помпезном образовании. При Тимуре никакой площади Регистан еще не было. На этом месте вообще ничего не было. Мечети и медресе воздвигли во времена Улугбека, и именно тогда вместо брусчатки поднасыпали песочку. Поэтому этот песок здесь вовсе не для того, чтоб в него уходила кровь, а чтоб мягко ступать было. Так, для красоты и из чувства стиля. Песок после пустыни – что может быть естественней. Люди выходят на площадь и купают ноги в песке. И никаких тебе мыслей о социальном протесте…

…Страшные сказки про Азию очень надоедают. Сняли бы пару достойных фильмов ужасов и успокоились. Незачем пугать впечатлительных европейцев…