Понтограф

Раскурив сигару и вернув тем самым себе ощущение настоящего, я продолжил чтение, глядя на экран компьютера.

…Разве этот эпизод из «Мастера и Маргариты» не является, как модно говорит ныне живущая молодежь, «косплеем» сцены из «Веселых ребят», где танцуют одетые в лохмотья, промокшие до нитки музыканты?

Их кривляния отвратны.

А их джаз – виртуозен.

Чем не бал при дворе у Воланда? Отпетые мерзавцы играют прекрасную музыку…

И это не единственный эпизод книги, который кажется клоном сцены из фильма Александрова.

И «оркестр человек в полтораста», и переклички литературного варьете, и приезд иностранного артиста, – всё это есть в «Веселых ребятах».

Сцена драки музыкантов – снова бал Воланда.

Тут, думаю, и спорить бессмысленно.

Многие годы спустя, полагаю, невероятно сложно представить, что всё это – и «Веселые ребята», и «Мастер и Маргарита», и Сталин – существовали в одну и ту же эпоху, в 30-е годы ХХ века.

Но я видел это фактически своими глазами и могу подтвердить, что так оно и было.

С той лишь поправкой, что всё это были танцы на краю бездны. И если фильмы Александрова как бы пытались загородить ее собой, ужимками и танцами защищая нас от душераздирающего зрелища разверзшегося ада, то Булгаков в «Мастере и Маргарите», напротив, будто откидывал в сторону безразмерный тент, которым была накрыта бездонная нора, ведущая в самое сердце Преисподней.

Но кто кого пародировал, наверняка зададитесь вопросом вы? Судя по хронологии, кажется, что Булгаков писал свое выдающееся произведение вдохновленный фильмами Александрова.

На деле же всё оказалось чуточку сложней.

В 1936 году, находясь под впечатлением от отрывков «Мастера и Маргариты», который мне довелось прочесть в самиздатовском виде, я по приглашению сценариста, Сергея Ермолинского, оказался на фуршете, где, помимо прочих, присутствовал и Михаил Афанасьевич. Ермолинский привел меня в зал, посреди которого стоял длинный стол со снедью и выпивкой. Каждый из десятков гостей, находившихся в зале, периодически подходил к столу, чтобы разжиться чем-то по душе. И Булгаков оказался одним из таких страждущих. Вертя в руках рюмку с водкой, писатель, судя по сосредоточенному выражению лица, высматривал на столе закуску. Поморщился, заметив среди блюд неугодную ему селедку, однако же малосольным огурчиком не побрезговал.

Упустить такой момент я не мог. Подхватив со стола рюмку, я подступил к Михаилу Афанасьевичу и осторожно спросил:

– Может ли быть что-то более уместным, чем немного водки вечером в пятницу?

Булгаков покосился на меня, поздоровался своей рюмкой с моей, после чего с глумливой улыбкой наставительно изрек:

– Водка враг, сберкасса друг! Поэтому водку мы беспощадно уничтожаем!

И немедленно выпил.

Я поддержал тост-шутку и залпом опустошил рюмку. Пробрало до печенки! С водкой я не дружил, надо признать, но по случаю такого знакомства выпить было не грех.

Булгаков поставил рюмку на стол, смерил меня взглядом:

– Знакомы?

– Пока что нет, – ответил я и протянул ему руку. – Дмитрий Петрович Всемирский, литературовед и критик. А вас я сразу узнал, уж простите, Михаил Афанасьевич.

– Надо же. – Булгаков ухмыльнулся. – Обретаю, стало быть, популярность в литературных кругах!

– Будет вам скромничать. Читал отрывки из вашего романа «Мастер и Маргарита». Надеюсь, когда-нибудь смогу прочесть весь – до того увлекательно и самобытно получается!

– О как. – Булгаков, заслышав про прочтение мною отрывков, удивился прямо-таки безмерно. – А где же это вы читали отрывки моего романа, позвольте спросить?

– Самиздат, – уклончиво ответил я. – Уж и не вспомню, от кого мне достались сии черновики, но было это чудесно, повторюсь. Кто же вдохновил вас на все эти чудесные эпизоды, с балом у Воланда, к примеру? Александров?

– Александров… – со смешком пробормотал Булгаков. – Александров, конечно, тот еще… творец.

Он оглянулся, будто ища взглядом режиссера. Но тут, насколько я знал, собрались лишь сценаристы и писатели – те, кто виртуозно владел словом, а не кинокамерой, хотя, возможно, были в этих множествах и весьма солидные пересечения. Я вспомнил, как однажды драматург Ермолинский обмолвился, что для живого общения нужны те, кто мыслит словами, а не картинками. И, как мог видеть теперь, что-то в его словах было – люди, разбившись на группки и вооружившись рюмками и тарелками, оживленно болтали о том, о сем. До моих ушей доносились слова «революция», «литература», «герой», «конфликт» и «драма» – пожалуй, каждое из них могло описывать очередной рассказ или пьесу кого-то из присутствующих.

Между тем Михаил Афанасьевич, скривив мимолетно губы, будто попробовал слово «конфликт» на вкус, произнес:

– Забудем Александрова на время, Дмитрий Петрович. А что до моих черновиков… Материал для них копился довольно долго. Всё началось, когда в начале 30-х мы сдружились с Уильямом Буллитом, послом США в Москве…

И Булгаков поведал мне о тайных встречах в прокуренных квартирах и слабо освещенных клубах, кишащих бдительными сталинскими агентами НКВД. Об их беседах – посла чужой и чуждой капиталистической страны и русского писателя, который так до конца и не стал советским. Буллит был поклонником «Дней Турбиных», Булгаков хотел как минимум издаваться в США и Европе, а как максимум – уехать туда.

Но это не значит, что каждая их встреча сводилась к спору «ну когда же, когда». Они жили в Москве 30-х, где пытливый человеческий дух, подобно джазовой импровизации, бесконечно искал смысл и красоту в диссонансе времени и окружающей «безнадеге».

– Мы просто видели этот мир иначе, чем большинство живущих в столице, –оправдывался Булгаков. – По-разному, но, главное, по-своему, а не «как сказали». И потому нам было интересно сверять ощущения о Москве и Союзе, о жизни в целом, чтобы понимать, что мы не сошли с ума. А потом, с год примерно назад, случился прием в «Спасо-хаусе», который показал, насколько взгляд Буллита и американцев на советских людей разнится с нашим собственным взглядом на самих себя.

23 апреля 1935 года в «Спасо-хаусе», великолепном особняке предпринимателя Второва на Арбате, состоялся любопытный прием, на котором собрались «500 самых значимых людей Москвы», кроме Сталина. Американцы, как принимающая сторона, честно веселились и пытались развеселить гостей, но это у них не очень-то получалось. Большевики-интеллектуалы Бухарин, Бубнов, Радек были уже на излете политических карьер и думали о том, что ждет их после отставки. Тухачевский, Егоров, Буденный, высшее командование армии СССР, к тому моменту уже были заложниками двойной игры советской и немецкой разведок. Театральная же элита разучилась наслаждаться жизнью и пребывала в режиме вечного ожидания беспричинной расправы – быстрой либо мучительно долгой, тут уж как повезет.

В тот день гости по задумке Буллита собрались в полночь. Они танцевали в зале с колоннами в свете разноцветных прожекторов, любовались порханием птиц. В углах зала публику удивляли вольеры с козлятами, овцами, медвежатами. У больших окон стояли клетки с петухами, которые в три часа утра вдруг громко запели, предвкушая рассвет.

Отдельного внимания заслуживал, как сейчас модно говорить, «дресс-код» бала.

– Моя супруга назвала это всё «Стиль рюсс», – с ухмылкой добавил Булгаков. – Все, кроме вояк, были во фраках. У меня фрака не водилось, я надел черный костюм. Жена была в исчерна-синем платье с бледными такими розоватыми цветами. Большевики смешили больше прочих. Бухарин был в каком-то старомодном сюртуке, Радек вообще в туристическом костюме. Бубнову, видимо, доблестные красногвардейцы пожаловали новую военную форму. Был на балу и известный в дипломатической Москве стукач, некий барон Штейгер. Тот тоже фрак напялил. Но самый длинный фрак был у дирижера – до пят!

Словом, действо, по свидетельству Михаила Афанасьевича, было впечатляющее своей несуразностью.

Что любопытно, посольское «party» Буллита, названное им самим «Фестивалем весны», вызвало заметный интерес у московского бомонда. Позже Буллит даже писал президенту Рузвельту: «Это был весьма удачный прием, очень достойный и в то же время веселый… Наверное, лучший тут со времени Революции. Мы достали тысячу тюльпанов в Хельсинки, заставили до времени распуститься множество березок и устроили в одном конце столовой подобие колхоза с крестьянами, играющими на аккордеоне, танцовщиками и всяческими детскими штуками (baby things) – птицами, козлятами и парой маленьких медвежат».

Наблюдая за Михаилом Афанасьевичем, вдохновенно рассказывающем про «Фестиваль весны», я невольно задумался – а как бы обычный советский гражданин отреагировал, случись ему после долгой и изнурительной смены на заводе увидеть, как «рабочие революции» развлекаются в компании американского посла – к примеру, танцуют с медвежатами под звуки аккордеона?

Полагаю, пролетарий сначала бы впал в ступор, потом разозлился на «бездельников, тунеядцев и “новых буржуев”»… но потом бы, конечно же, всё «понял и простил». Списал бы этот дикий отдых на необходимый релакс после тяжелой работы по управлению такой машиной, как Советский Союз… а в конце концов еще и самого себя бы обвинил в малодушии.

Как оно обычно и бывало.

Вывод показался мне остроумным, но огласить его Булгакову я постеснялся. Он же тем временем за рассказом налил себе еще рюмку и, закончив историю про Буллита, выпил. Я, воспользовавшись паузой, нетерпеливо спросил:

– А Александров? Он тоже там был? На балу?

– Да что же вам так запал в душу этот Александров? – Булгаков поморщился – то ли от водки, то ли от вопроса. – Александров тоже не сам придумал все те чудесные сцены. Я бы даже сказал «сам не придумал». Всё тогда началось с текста. Всё всегда начинается с текста, уж мы-то с вами должны знать.

Михаил Афанасьевич красноречиво посмотрел куда-то в сторону, и я, проследив его взгляд, увидел мрачного худого мужчину.

– Простите, но мне он не знаком, – признался я.

– Это Николай Эрдман, – шепотом сказал Булгаков. – Один из сценаристов «Веселых ребят» и мой старый друг.