Литературный роман

Не мог он ямба от хорея,
Как мы ни бились, отличить.

Накативший хохот сбил фразе хвост.

«Врешь ведь, – думал я, – наверняка врешь, но так убедительно».

Потом выпивали. Говорили тосты. Поздравляли Ингирова.

Заполнялись пустовавшие еще столы. В полумраке плавали официанты. Иногда им становилось скучно, и они начинали подбрасывать и крутить бутылки, и сердце делало перебой, но все обходилось благополучно. Мы сидели на втором этаже, и рядом со мной вниз уходил колодец. Повернувшись, я мог видеть, что на дне его танцуют люди, а сбоку светится небольшая сцена. Там пела женщина с огненной копной волос, временами ее сменял парень с гитарой. Иногда люди покидали дно колодца и выходили танцевать к самой сцене.

Литераторы не танцевали.

Разговор толокся вокруг романа, но как-то тише. Налегали в основном на еду. Много выпивали.

На дальнем конце стола, где сидели незнакомые мне люди, заспорили о чем-то своем и кто-то возмущенно вскричал:

– Да какое там, Вася! Ты гораздо талантливее Мандельштама!

Ингиров с любопытством покосился на вскричавшего.

А потом провалилось время. Я очнулся. Ингиров куда-то исчез. Новые блюда вертелись над столом. Передо мной лежала роскошная рыба с лимоновым полипом на боку, явно вкусная, но уже лишняя. Принесли еще водки.

Я встал возле перил и стал смотреть вниз, на площадку. Там в полумраке двигались медленно пары, музыка покачивалась, поднималась нежно и томительно скрипка, всплескивали ударные и сильный голос принимался выкликать – «файт, беби, файт». Свет начал вспыхивать и гаснуть в такт голосу. Я видел теперь все кусками: то неловкую пару с самого края, то чье-то запрокинутое лицо, то девушку, выбрасывающую вверх руку, как вдруг увидел Ингирова. Руки его скользили по женской спине, крутили и поворачивали ее. Я видел, как вспыхивают золотистые волосы его партнерши, как прижимается она к Ингирову и отступает назад. Они следовали музыке безупречно, и руки его словно лепили ее движения. Белая рубашка и черное платье. Он посмотрел наверх, и я отвел глаза. Не знаю, видел ли он меня, я надеялся, что нет. Неожиданно захотелось выпить.

Я вернулся на свое место. Атмосфера за столом изменилась. Подливая в водку сок, я смотрел, как завладевший газетой Корниловский вкрадчиво допытывается у Коровкина:

– Но согласись, ведь Пиоровская правильно пишет… где же… А вот: «Безусловно, перед нами одна из самых великолепных стилизаций»… Так-так, не то… вот: «Но стилизация эта чисто внешняя. Увлекшись описанием a la салон Анны Павловны Шерер, автор уж слишком выдает себя. Так бытописать современник Жуковского просто не мог. То, что автору кажется необычным и достойным упоминания, было самым обыкновенным атрибутом того времени. Понятно, что заставляет господина Пушкина вставлять в роман слова вроде: «брегет», «боливар» и «Страсбурга пирог нетленный», – для его уха они звучат непривычно. Сомнительно, однако, чтобы человек начала девятнадцатого века рассуждал так же. Автор напоминает гида, которому не терпится ознакомить путешественника со всеми достопримечательностями любимой эпохи. Он не упускает даже таких подробностей, как вощаной столик:

«Несут на блюдечках варенья,
На столик ставят вощаной
Кувшин с брусничною водой и т. д.».

Он нахваливает Бордо и Аи с таким усердием, что глаза невольно отыскивают примечание – на правах рекламы». – Так, так и вот еще: – «Размах авторского присутствия также настораживает. Слишком уж по-свойски относится автор к читателю, в этом панибратстве есть что-то от Зощенко. В начале девятнадцатого века это было невозможно».

Корниловский, усмехаясь, выплыл из газеты:

– С этим-то не поспоришь. Ничего подобно в то время просто не было, чтобы и про ножки, и про ручки, и со всеми на короткой ноге. Слишком уж лихо вышло.

Внезапно появившийся Ингиров услышал его слова.

– И что не по душе уважаемой публике?

– Да вот, – Корниловский немного смутился, – статью Пиоровской обсуждаем. Ты же читал? Твой роман производит слишком современное и даже нахальное впечатление.

Ингиров лениво отмахнулся и вытер платком лоб:

– Критики, критики… Все бы им критиковать. Почитали бы лучше стихи, что ходили в списках. «Опасного соседа» почитали. Мой роман – безобиднейшая, в сущности, вещь.

– И все-таки, – Корниловский начал ковыряться в рыбе, – разве по существу она не права?

– Хм, а почему же ты еще недавно пытался приписать авторство Жуковскому и излишняя резвость тебя нисколько не настораживала?

– Потому что не догадался приписать его тебе, – сухо ответил занятый выуживанием костей Корниловский.

Ингиров иронично наклонил голову.

– Но теперь многое по-другому воспринимается. Примечания к «Онегину», например, тебя выдают, – не поднимая от тарелки головы, продолжал Корниловский. – Очень по-набоковски вышло. Грубоватый прием, по-моему.

– А, по-моему, хороший роман, – сказал простой Агамалеев.

– Тут ведь не в этом дело, – вплелся Коровкин. – Максим не говорит, что роман плохой, он говорит, что не похоже, будто роман написан тогда… – Он протяжно повел рукой.

Корниловский буркнул что-то неопределенное, что Коровкин воспринял как поощрение:

– Если Саша хотел, чтобы было похоже на девятнадцатый век, – затянул он снова, но густой бас затопил его голос:

– Да похоже, похоже – стихи такие же кудрявые. Салоны, дубровы, аполлоны. Одно слово – «стыризация».

Кто-то хохотнул.

– Ну, зачем ты так? – прошептал еле слышно Коровкин.

– Не люблю постмодернизм, – невидимый мною бас зазвучал почему-то обиженно.

– Забавно, что для того, чтобы выяснить, что роман никому не нравится, его потребовалось опубликовать, – сказал неожиданно ясно Ингиров.

– Ну вот, ты обиделся, – сморщившись, проговорил Корниловский.

Ингиров улыбался.

– Я не обязан хвалить твой роман, – Корниловский пытался оставить рыбью кость на краю тарелки, но она плотно приклеилась к пальцу, отчего его брезгливые попытки становились все более нетерпеливыми. – Как стилизация он не удался, и я сказал уже почему. А на вещь самостоятельную, прости, он не тянет. Написать такое двести лет назад было бы фантастически круто, но сейчас… – Он сморщился. – Это все равно что «Чайльд-Гарольда» заново сочинить. Несерьезно. Одно достоинство – стихи гладкие.

Красный Коровкин старательно косился в колодец.

Над столом уже не звенели, голоса колыхались как будто издалека, и издалека же накатывало волнами:

«А у реки, а у реки, а у реки…
Гуляют девки, гуляют мужики.
А у реки, а-а, а у реки…»

Ингировские волчьи глаза горели над столом.

«Да, тебе сейчас непросто, – думал я, незаметно вглядываясь в Ингирова. – А чего ты хотел? Здесь же нет человека, который не завидовал бы тебе. Может, только Агамалеев, которого ты высмеял, который и не литератор вовсе, а рекламщик. Твой роман для всех как страшный сон. Его печатают, его продают, о нем пишут. Да что там продают и пишут! Шумиха на всю Россию поднялась! Никому не ведомый автор из никому неизвестного Хабаровска взял и отколол штуку – роман, и в стихах. Александр Сергеевич Пушкин! Любите и жалуйте! Поэт, которого никогда не было и быть не могло. Господи, да я сам столько лет бился над тем, как оживить эти треклятые слова, как вдохнуть в них жизнь, как научиться писать так, чтобы шло от сердца, чтобы читали, не отрывались, чтобы вышло настоящее, а не вымученная подделка. Господи, ведь надо было написать так, как до меня никто не писал, чтобы ни на кого не похоже, чтобы все было свое – новое, истинное, влекущее. И вот пока я бился над этой загадкой, пришел ты, потыкал пальцем – бордо, сыр лимбургский, roast beef окровавленный – слова завертелись, и составился роман. Чего проще! Чего проще, сукин ты сын!»

А скандал тем временем нарастал.

– Постмодернизм, – кричал пьяный Котов. – Весь твой роман пропитан постмодернизмом. К чему это? К чему эти… эти стишки? Прав, прав ты, Максим, – Корниловскому, – форма тогда начинает преобладать, когда сказать нечего! Красиво, газеты хвалят, а содержание – тьфу… Ни о чем! Потешить себя и публику – глядите, как ловко я все обыгрываю…

Ингиров молча улыбался.