Несть

– Можно мне хоть на этот раз потрогать, я аккуратно! Прошу тебя, прошу, – взволновано шептала она.

– Тихо, тихо! – раздраженно ответил Игнатов сквозь зубы.

Спустя минуту Игнатов засопел, с силой вжал руки в бедра, зажмурился. Его повисший в воздухе член дважды качнулся и извергся несколькими мутными струями. В глазах Юрия стояли слезы. После того, как последняя повисшая капля опала Лидии на левую грудь, Игнатов поднял голову и сделал несколько глубоких вдохов и выдохов.

– Без греха, без греха! – бормотал он, быстро крестясь.

Лидия отерла семя подолом платья и приподнялась на локтях.

Облаченные в пурпурные хитоны Скобельцын, Игнатов, Мякинен, Белик, Попович, Воскресенский, Драгомарецкая и Амвросимова сидели в просторном помещении, декорированном в древнегреческом стиле: с высокими потолками с меандровыми узорами, подпираемыми белыми колоннами с лепниной; с мозаичным полом; с настенными орнаментальными светильниками и большой люстрой на массивных позолоченных цепях; с многочисленными вазами, амфорами и гипсовыми скульптурами античных героев. На столе в большом количестве были разложены классические средиземноморские блюда и продукты: ячменные лепешки, запеченные баклажаны, креветки в красном соусе, зажаренные кальмары, овечий и козий сыр, перепелиные яйца вкрутую, финики и гранаты. Из напитков на столе стояли родниковая вода и красное вино с медом в амфорах и кожаных бурдюках.

Подвыпивший Скобельцын солировал, пока его гости бодро уплетали содержимое праздничного стола:

– Когда немецкие романтики и французские материалисты взяли на щит свое знаменитое «назад – к природе», они сами не понимали, какую глубиннейшую национальную идею вытаскивают на свет! Французы и немцы, потомки северных варваров, отнюдь не случайно столь рьяно радели за природное, за возврат к корням, за своеобразное почвенничество в западноевропейском изводе. Достаточно посмотреть на гастрономию германских варваров, чтобы осознать эту связь. Рацион белокурых бестий базировался на мясе, то есть на том, что дано природой. Зарезал хрюшку – и на вертел. Греческая кулинария, напротив, всегда превозносила то, что дано человеческим, именно человеческим усилием, прогрессом цивилизации, так сказать. Наибольшей ценностью обладали злаки, масла, молочные продукты – то, что культивировано, то есть буквально окультурено, что изъято из природы, что произведено человеческим разумом. Романтики же хотели отринуть человеческое и слиться с первозданностью, то есть провозглашали варварские ценности. И, напротив, первыми глашатаями разума и апологетами Античности в период Средневековья были как раз южные европейцы – Лоренцо Валла, Пико де Мирандола, Леонардо да Винчи и прочие. Тем самым они выражали свою – южноевропейскую национальную идею – идею культуры, прогресса и покорения природы.

– А мы? Мы кто? – рассеянно-неуверенно вставил Воскресенский.

– А мы, русские, как всегда – на перекрестье. Но не Азии и Европы, разумеется, а Европы и Европы. Южной и Северной. Мы побратимы французам в этом смысле. Те тоже северные варвары по происхождению и южные цивилизаторы по историческому генезису. Взять хотя бы культ разума во время Французской Буржуазной Революции – это ведь тоже компромисс! Между идеей разума как Бога греко-латинской философии и руссоистским, то есть нововарварским мировоззрением товарища Робеспьера. Он был и за возврат к природе, и за разум. Так и мы – между Веной и Константинополем, так сказать.

Воскресенский неуверенно кивнул. Скобельцын продолжил:

– Трудно пренебрегать природным и чураться грубой пищи, когда у тебя девять месяцев зимы. Русским людям, господа, издревле было не до оливковых рощ и сыра с плесенью. Надо было выжить – какая ж тут культура? Но невозможность оторваться от природы не означает нежелание от нее оторваться. И вот как только мы дорвались до Просвещения, весь мир замер в изумлении: еще вчера наши люди медведей хуячили врукопашную, а теперь уже одели балтийские болота в гранит, на гранит водрузили мрамор и идут на Париж. А на Кубани льют прекрасное шампанское и делают волшебный сыр – пока эти самые французики сдают Бисмарку Эльзас. Вот и культ разума! Только вот всю Русь мрамором не отделаешь и виноградом не засадишь, потому без природного никак… Но стремиться к этому стоит, не правда ли!

Скобельцын радостно осушил свой кубок.

– Ну что, спасители мои, вот вы и попали на пир, на симпозион – прямо как участники античных диалогов. Да, мы – древнегреческие философы, не иначе! Каждый из вас сегодня – мудрец, инкарнация древнего мыслителя! Я, например, Сократ. А что – лицом не Аполлон, не написал ни строчки, смущаю молодежь, – он указал рукой в сторону Поповича и Драгомарецкой, – вредными речами. Чем не Сократ?

Скобельцын заливисто рассмеялся, добавил в вино добрую порцию воды и внимательно оглядел Воскресенского.

– Вы, молодой человек, явно Платон, мой благодарный ученик. Вы, как и он, высоки ростом, пытливы умом, что следует из Вашего великолепного вопроса, а также тверды в убеждениях. Вы любите Гомера?

– Я… не… не слишком, – испуганно-смущенно ответил Воскресенский. – Но понимаю, как бы…

– Его величие? Да?

Окончательно сбитый с толку собеседник вновь кивнул.

– Всё сходится! Платон тоже Гомера не любил, считал вредным для общественного блага, для моральных чувств подрастающего поколения. Но при этом уважал безмерно. Цитировал, где надо и не надо. Знаете ли, для Платона Гомер был чем-то вроде наваждения. Чем-то вроде навязчивого, прилипчивого кумира, которого он пытался преодолеть, презреть, изринуть из себя – а тот как будто его не отпускал. Известная история, друзья мои. Великие личности, которые повлияли на наше развитие, постепенно становятся нашими врагами. Да-да, мы поначалу влюбляемся в них, согласуем с ними наши мысли, пытаемся им буквально угодить – а потом наступает охлаждение. Но это не охлаждение! Это, напротив, распаление. Мы не можем простить бывшим кумирам наших заблуждений, и начинаем мстить. И им, и себе. Именно этим страшны неофиты, новобранцы религиозных и политических течений. Они стремятся не только отречься от себя прежних, но и максимально навредить воззрениям, от которых отказались. Страшен христианин, разочаровавшийся в Христе. Он непременно начинает требовать истребления христианства самым вероломным путем. А выкресты, бывшие иудеи? Не они ли суть подлинная причина самого лютого антисемитизма? Или те же христиане, которые одновременно и продолжатели иудаизма, и настоящие иудеи – по их же собственному мнению, и одновременно антииудаисты…

Воскресенский, у которого густо выступил на щеках румянец, подобострастно кивал, не отрывая взгляда от Скобельцына. Остальные на речь не реагировали.

– Возвращаюсь к Платону и Гомеру… Платон, опять же, и цитировал слепца, и предлагал запретить его сочинения, и при всём этом называл его величайшим поэтом.

– А запретить я его хотел… зачем? – спросил Воскресенский.

– Примат этики над эстетикой, мой друг. Величайшая чума человечества – стремление положить художника на Прокрустово ложе нравственности. Вас, дорогой Платон, возмущали портреты Богов и героев в гомеровском изводе. Боги должны выражать идею абсолютного Блага, а не смущать сердца людей своими неблагочестивыми поступками. Но самое неприятное лично для меня, что именно мне, Сократу, Платон приписал кучу страннющих речей. А я ничегошеньки подобного не говорил! Ты, друг мой, либо неправильно записал, либо намеренно опорочил мое доброе имя! – он с укором посмотрел на Воскресенского. Тот прикрыл лицо ладонями и начал негромко всхлипывать.

– Так, кто у нас дальше… – Скобельцын перевел взгляд на Мякинена.

– Вы, друг мой, вылитый Пифагор. Вы вождь жесткой, иерархизированной и законспирированной организации единомышленников. Но при этом вашими Богами являются числа – пусть и со множеством нулей. И, главное, Вы вегетарианец, судя по сегодняшнему ужину.

– Иногда я ем мясо, – отрезал Мякинен.

– Иногда и Пифагор ел мясо! Так что Вы Пифагор. Без вариантов.

– А еще какие у нас с этим Вашим… какие подвязки-то общие?

Скобельцын задумался.

– Я нащупываю духовное родство интуитивно, используя моментальное впечатление, а не психологическое и биографическое подобие… Но, если Вы изволите сопоставления наглядные, то… Пифагор, например, за знаниями ездил в Египет. – Скобельцын вопросительно вперился в Мякинена. Тот закатил глаза.

– Я ездил в Египет не за знаниями, а за олл-инклюзивом. «Тагиииил!» – он с характерным жестом раскинул руки в стороны.

– Ваш догматизм тоже пифагоровский, как и Ваша непреклонность и нетерпимость к чужому мнению. Активные возлияния возбуждающих и бодрящих напитков отнюдь не противоречат восприятию истины. Вот мы, например, пьем, но мудрствуем. Хотя, почему «но»? Пьем и мудрствуем. Точнее, пьем, мудрствуя!

Мякинен махнул рукой в сторону хозяина.

Скобельцын всмотрелся в Поповича.

– А Вы, любезный, сильно смахиваете на Эпикура. По дороге сюда Ваши коллеги рассказывали, что именно Вы обнаружили Лидию Валерьевну, благодарю тяге к осмотру бань. Я видел, с каким интересом Вы оглядывали здешний интерьер. Вы любите дивные приятные мелочи, получаете удовольствие от простых безделиц, Ваше эстетическое чувство тонко и благородно. Неслучайно именно Вы начали шуровать по дому – кто как не Вы способен отличить подлинность от мишуры! Мягкий нрав, чуткая душа, прекрасная сдержанная веселость – вот что видится мне в Вашей натуре. Вы жрец и жнец тонких, изумительных удовольствий. И даже я, скептичный и несколько лукавый Сократ, склоняю голову перед Вашим умением жить и улыбаться миру всепрощающей улыбкой!

– Процитируйте меня, Сократ. – Попович озорно подмигнул Скобельцыну.

– «Процитируйте меня, Сократ». Это если из последнего. А из раннего мне нравится следующее: «Имей всегда в своей библиотеке новую книгу, в погребе – полную бутылку, в саду – свежий цветок». Это, друг мой, не дионисийский разгул хтонического в антропосе, а дыхание ангела, обретшего плоть.

«Сократ» перевел взгляд на Драгомарецкую.

– Гипатия! Гипатия Александрийская! Умная и решительная женщина, жившая во времена исторических перемен. Ученая, как и Вы.

– Гипатия и криминалистикой занималась? – спросила Настя.

– В своем роде. Что исследует астрономия? Баллистику планет, если хотите.

– А сколько она прожила?

– Увы, недолго. Лет пятьдесят, не больше.

Настя облегченно вздохнула.

– Значит, покопчу еще.

Скобельцын оценивающе посмотрел на Белика, задумался.

– С кем же сравнить Вас, спрашиваю я себя. Гностик Маркион! Да-да. Он отделил Ветхий Завет от Нового – то есть то, что не принесет Спасение от того, что им является. А Вы отделили того, кто не мог дать правдивый ответ, от того, кто его дал – и указал мое местонахождение. Ветхий Завет был убит Маркионом, отринут прочь, извергнут из мира, в который пришла Истина. Истина обо мне пришла из уст второго допрошенного – и это в высшей степени символично. Способность добить то, что уже не способно продолжать жить, а также энергичность, личная отвага, отсутствие любых колебаний, быстрота ума и тела – всё это сближает Вас с таинственным учителем первых веков. Скажите, как Вы относитесь к евреям?

Белик поморщился.

– Вот! Маркион был отчаянным антисемитом. Если бы не он, весь христианский мир уже два тысячелетия ходил бы в пейсах и с обрезанным писюном. И также неслучайно, что Вы орудовали на нижнем этаже. Он также учил о зле, лежащем в основе нашего, нижнего мира – куда нужно ворваться с целью его уничтожения.