Оценить:
 Рейтинг: 0

Авиньон и далее везде. Роман-путешествие о любви и спасении мира. Основан на реальных событиях. Публикуется в память об авторе

Год написания книги
2019
<< 1 ... 9 10 11 12 13 14 15 >>
На страницу:
13 из 15
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля

– Бери больше, бросай дальше, отдыхай, пока летит!

Так подгоняли халтурщиков, которые (так говорилось) спали на лопате.

Ученые работали бок о бок с детьми. Начальник часто выходил с металлоискателем, искал монеты. В полевом плаще-разлетайке, очках во все лицо и огромных наушниках он был похож на большого слепня. Про него всегда сочиняли шутки: так рождался экспедиционный фольклор. Тому, кто находил монету сам, вечером торжественно вручали банку сгущенки. Сгущенка была валютой, а лекарством – отвар полыни. От любой хвори – литр полыни, пешком в степь и два пальца в рот. А оттуда – ползком, лежать в палатке, осознавать содеянное. Воздух внутри – как пряный кисель, вместо неба – матерчатый свод, над головой – мешок с карамельками, привязанный повыше, чтоб не достали муравьи. Едкий пот по лицу.

После обеда нас, как солдат, вповалку и в обнимку, возили на море в огромном полевом грузовике. Люди – дети, студенты, ученые – все сидели, вложенные друг в друга, как матрешки. Грузовик трясло и швыряло на поворотах. Вечером – разговоры и смешки, песни, чай у костра. Не слишком тепличный отдых? Да, но лучше ничего в моей жизни не было. Меня никто не отправлял в экспедицию, я сама туда захотела. Из степи возвращались люди с мечтающими глазами, я помню. Мама научила меня загадывать желания на падающие звезды, и то, что я успевала загадать, сбывалось всегда. В экспедиции я ложилась спиной на лавку у костра и, сонная, по нескольку часов таращила глаза на звездное небо: желаний, благо, хватало. Небо над степью – темное, густое, мерцающее, с крупными звездами. Нигде я не видела такого неба, как там. Даже в Индии.

– –

Конечно, в той первой экспедиции я молчала: я же была невидимым ребенком. Но сейчас я думаю: именно это и было лучшим. То, что я молчала. Степь тогда очень много говорила со мной, будь по-другому – я бы отвлекалась. Первое, что она сказала мне: смотри не глазами, слушай не ушами. Там я нашла свою душу и туда всякий раз возвращалась за ней, если ее теряла. Степь была источником наполнения и ясности. Она собирала меня заново, в каком бы состоянии – светлом ли, сумрачном ли – я к ней ни приезжала. Она распутывала все клубки. Расставляла по местам все то, с чем я не могла справиться. Она была той землей, где бежит rio abajo rio, река под рекой.

В Крыму я много раз пробовала что-то вообразить, представить, как все здесь было до нас – но ничего не получалось. Все, что я пыталась себе нарисовать, выглядело безнадежно картонным. Древние греки в белоснежных туниках с золотым орнаментом по краю (все – с аккуратно подстриженными бородами), скифы на конях, черкесы с кинжалами. Выходил глупый комикс; я все думала, почему.

Я ездила в экспедицию несколько лет подряд, потом случился большой перерыв: я отвлеклась на Индию. Снова в Крыму я оказалась лет через пять, проездом, и решила повидать родные места. Помню, был уже конец полевого сезона, трава совсем сухая и желтая; пахло полынью. Табунами скакала саранча, в том году ее было особенно много. Археологи уже разъехались, в лагере оставался только начальник. Мы обнялись, выпили чаю в полевой столовой (вода, как и раньше, отдавала сероводородом), и я пошла проведать раскоп. Пришла туда, присела на остатки древней стены – и вдруг разрыдалась. С чего? Ведь все было хорошо. Я рыдала часа полтора, вцепившись руками в камни, ощущая, как по телу волнами проходят электрические разряды – так, словно что-то глухое и древнее рвалось через мои ладони из недр земли. Там я все поняла. Моя земля, или когда-то была моей. Или это одно и то же.

Я не так уж сильна в истории, а если пытаюсь вдаваться в нюансы, то быстро их забываю. Но мне кажется, что в это время – в степи, на раскопе – я смотрю не глазами. Я просто чувствую. Нет, ничего из области карманной метафизики: я не вижу мертвых, не общаюсь с духами, и голоса меня никуда не зовут – кроме тех, понятно, что предлагают чаю или просят помочь на прирезке.. Тем не менее, есть вещи, которым нет названия. И они очень сильны. Может быть, это состояние, когда все времена сходятся в одной точке. Может быть, это тонкая, еле заметная трещина на зеркальной и потому совершенно слепой поверхности главного мира. Может быть, это река под рекой.

Нет, дело не в воображении.

Дело в том, что для меня все по-прежнему живое. И ничего не нужно представлять.

– –

Я отвлеклась.

Пляс дэ Пале, собор, фонтан. Военно-танцевальный бойзбенд завершил выступление, публика начала расходиться. Я осталась сидеть на земле, ощущая, что полет с американской горки подошел к концу; вагонетка тормозит у перрона. Шустрая девочка снова занялась плакатом: теперь его нужно было отодрать от динамика. Бирюзовый ускользнул к фонтану, снова стал руководителем, внимательным, сосредоточенным. На середину площадки выкатил свой черный бак Джон. Фух, подумала я. Наконец-то тебя отпустило.

– Пардон. – кто-то потрогал меня за плечо. – Вы не подвинетесь немножко?

Я обернулась. На меня, поблескивая вопросительной улыбкой, смотрел молодой парень в черной футболке: один из великого бойзбэнда. На голове – спортивный козырек, залихватски повернутый назад. Еще один кинематографический красавчик: светлые волосы, ясные глаза. Его звали Локо: я запомнила, потому что в спектакле его без конца окликали по имени; ему была отведена главная комическая роль (и я понимала, почему; там явно цвел талант). Многим, полагаю, он запомнился еще и тем, что невозмутимо отжался от пола раз восемьсот.

Я улыбнулась именинной улыбочкой, подвинулась и сказала:

– Садитесь, пожалуйста. И, кстати, спасибо. Вы очень здорово сейчас выступали.

– О!  – казалось, он был польщен. – Спасибо-спасибо!

У него был смешной французский акцент. А мне и впрямь было приятно, что он уселся рядом; как не обрадоваться, когда рядом с тобой садится такой славный парень. Вокруг головы – спортивный козырек, залихватски повернутый назад. Еще один кинематографический красавчик: светлые волосы, ясные глаза. Послушай меня – так кругом разгуливали одни красавцы. Международная выставка-ярмарка. Но что мне делать – пришить им фальшивые носы? Они и впрямь были красивые ребята. Мне как-то везло.

Локо! – позвал кто-то слева. Киноблондин резко подался вперед, заглянул за меня, словно за угол. Я повернула голову вслед за ним и увидела, что через несколько человек от нас уселся мсье тренер, бирюзовый охламон. Что-то неотложное у него было к коллеге, никак нельзя с этим было подождать. Он что-то вещал, перекрикивая людей, и буравил взглядом своего товарища. Но почему-то мне казалось, что на линии их словесной перестрелки будто мишень торчу я.

Не очень уютно. Как будто я рыба, и меня гладят против чешуи.

Зашкворчал динамик. Какими бы ни были мои недостатки, пронеслась мысль, но я все-таки вежливая. А вежливость – это прежде всего внимание; когда ты с человеком, будь с ним целиком; мне всегда казалось, что так, по возможности, следует поступать. Я оторвала взгляд от загадочного бирюзового. Самое время побыть вежливой по отношению к Джону. Он вышел на площадку.

Помню, как-то раз мне довелось увидеть выступление двух киевских танцоров стриптиза. Те просто приехали в гости к Джону и Цап, но, войдя в дом, где собрался народ (десяток застенчивых девочек и несколько парней), внезапно решили исполнить импровизацию. Это была выдающаяся пара: один большой, холеный, с красивым надменным лицом, второй – невысокий, ростом с меня, но такой же вальяжный и нахальный. Никогда не забуду, как эти ребята исполнили стриптиз, в качестве реквизита задействовав найденные тут же в квартире утюг, весло и зонт. По их словам, они никогда не работали вместе: идея выступления родилась на лету. Утюг в танце извлекался из брюк, весло превратилось в стриптизерский шест, черный зонт вращался на манер пропеллера. Это была уморительная комедия, сыгранная с очень серьезными лицами. Там я поняла, что талантливый артист найдет источник вдохновения в чем угодно. Утюг! Черт побери, как же я ценила иронию.

Джону тоже прекрасно давалась ирония, но в своем стиле. Все его спектакли, что мне доводилось видеть, были сколочены в жанре трэш-сюрреализма и часто отдавали еле уловимым конфузом: кажется, ничего особого не происходит, но почему-то все вдруг покраснели и хихикают. Все-таки, как провокатор он был очень одарен. В этот раз все тоже начиналось довольно невинно: Джон выскочил на площадку с дурашливым веселым танцем, заставил людей махать руками в такт музыке, что-то весело кричал публике. Стремительно стемнело; солнце зашло, и площадь вдруг утонула в мыльных сумерках. В полумраке терялись детали и краски. Сутулые фигуры зрителей превратились в большие валуны. Людей было немного: часть разбрелась во время паузы между выступлениями, а новые еще не подтянулись. Мне нравилось, как Джон держался на площадке: приветливо, легко, свой в доску парень. Энергичный, дружелюбный мальчишка в черной майке и черных шароварах: ни дать ни взять щенок лабрадора. И вроде бы, нечему здесь было удивляться (чего удивляться? пятнадцать лет на улице) – но все же я всегда с интересом наблюдала за тем, каким он был с людьми.

Сейчас Джон был всецело со зрителями. Я же была не люди, а подруга.

На площадке вспыхнул огнедышаший факел (так вот, зачем дома была нужна канистра с горючим). Стало уютней. По темным валунам заплясали розовые блики, и те опять превратились в сидящие фигуры. Комедия продолжалась: Джон выдернул из своего бака швабру и принялся вращать ее в танце. Я исполняла похожий трюк с тросточкой, когда училась восточному танцу. Кстати: куда делась тросточка? Помню, что долго путешествовала с ней – я ведь тогда старалась танцевать даже во время поездок – а потом? Может, она по-старчески отправилась на покой, затаилась в Люберцах, когда я танцевать перестала?

– Привет, моя красавица! Давай-ка ты мне поможешь.

Швабра очутилась в руках рослой, рыхлотелой девицы в леопардовой майке. Джон повелел ей драить мостовую в такт музыке; делать это – он продемонстрировал – следовало яростно и быстро. Публика развеселилась. Девица смутилась, встала столбом.

– А люди ждут. – укорил Джон.

Несчастная повиновалась и аллюром проскакала по площадке, орудуя шваброй. Но Джон быстро отобрал у нее инструмент:

– Ну что ты, любовь моя! Разве это делается так? Смотри! Когда ты на сцене, главное, чтобы всё было секси!

И показал, что значит «секси», опершись на швабру, оттопырив зад и скользнув бархатным взором по аудитории. Мой сосед из бойзбенда рассмеялся, я скосила на него глаза: все-таки, славный мальчишка. Золотой мальчишка, ржаной мальчишка. Чистый и светлый, как день, как солнце, как честное обещание и знак поддержки.

Локо так и останется для меня с тех пор знаком поддержки: именно о нем я буду чаще всего вспоминать там, где мне будет нелегко, именно его лицо будет всплывать в мареве сомнений, светлым пятном маячить среди химер. Под крышей Дуомо во Флоренции: под сенью ада, столь мастерски написанного Вазари. В сырой ночи Мачераты. В огнедышащей пасти Рима. На Понто Векьо и в Сан Лоренцо. Там, где мне будет казаться, что я уже не справляюсь, не вытяну, что нет сил, что Серо-Желтый со стены на рю де ля Карретери тысячу раз прав – где-то там всегда будет появляться лицо Локо, как точка опоры, как источник света. По крайней мере, то его лицо, которым он всегда поворачивался ко мне.

– –

Реальность, данная нам в ощущениях, иногда слоится. Во время выступления Джона я чувствовала, что, невзирая ни на какие благие намеренья, не могу совладать с собой: как я ни старалась, сосредоточиться мне не удавалось. Часть моего внимания принадлежала Джону: мне хотелось его поддержать. Часть так или иначе была отдана белозубому блондину из бойзбэнда; бог знает почему, но его присутствие действовало на меня успокаивающе. Проблема, очевидно, была в бирюзовом. Забыть о его присутствии я никак не могла. Он-то никуда не делся: сидел, хохотал. Он тоже хотел быть внимательным к Джону: в конце концов, он был его учителем. Мы вертели головами, следуя глазами то за Джоном, то за девицей со шваброй, сновавшей по площадке. Оглядываться на бирюзового мне не хотелось. Бывает, на секунду дольше, чем нужно, зацепишься с человеком взглядами – и всё, назад ходу нет. Я вовсе не была уверена, что мне это нужно.

Джон вскочил на мусорный бак. Что-то изменилось в его манере держаться, и музыка из динамика потянулась совсем другая: густая, тягучая. В рваном свете факела, в черной футболке, черных шароварах и черной бандане, с густо подведенными глазами Джон свирепо взирал на публику с бака. Теперь он казался глашатаем Преисподней. Вскинув руки, он что-то прокричал со своей трибуны – и вдруг черные шаровары полетели к фонтану. А Джон остался в маленькой черной юбке-клеш со стразами и черных дамских колготках. Ну наконец!

Небо за собором стало совсем чернильным. Семафорил в глаз рыжий факел. Улюлюкал народ. Под мерцающую музыку извивался в танце, переливаясь миллионом блесток, Джон. Я как будто снова оказалась в моем первом Арамболе: том, какого уже не будет. Магия там давно ушла под землю, стала неосязаемой, но в те дни она была разлита в воздухе точно радиация. Особенно ощущалось ее присутствие глухими индийскими ночами. Ночная жизнь на севере Гоа кипела очагами воспаления: можно было промчать на мотоцикле десять, двадцать километров – и не встретить ни единой души; лишь ветер свистел в ушах. Пустынные, будто выметенные, улицы, тусклые фонари, безлюдные перекрестки. Католические вертепы по обочинам дорог, опутанные мерцающими гирляндами: они всегда немного пугали меня. Уж слишком потусторонний, мертвенный вид приобретали неподвижные библейские фигурки в свете иллюминации. Летишь по этому царству мертвых, а потом раз – и с разгону вылетишь туда, где видимо-невидимо народу: к ночному клубу, шумному бару. На транс-тусовку на пляже – тысячи босых ног взбивают песок, тысячи глаз без дна – или к большому баньяну, бог весть почему облюбованному гоанской публикой. Подсядешь к собравшимся, под мерные звуки барабанов провалишься незаметно в легкий транс, и постепенно перестанешь понимать, кто вокруг тебя; и будет казаться, что среди обычных лиц, искаженных сполохами огня, нет-нет да и мелькнет лик демона.

И в той первой Индии, и в моей степи я оказалась совсем случайно. Но с самыми главными землями, как и самыми главными людьми, нас связывают случайности; связывают по рукам и ногам тяжелой серебряной цепью, облепленной илом. Случайности держат крепче, чем годы, проведенные бок о бок по договору, чем обещания, данные по сверхпричинам. Бог случайностей сильней, чем бог согласия. Бабочкин полет оставляет на земле тень, под которой стонут любые весы.

– –

Такой длинный, длинный день – словно он начался сто лет назад. Авеню де ля Синагог, Люсьен, Филипп, японский бокс. Мусорный бак. Серо-желтый нарисованный человек у фонтана. Бойзбэнд, военная молитва. Все смешалось. Я не спала две ночи. Раздвинутый мир должен где-то сужаться, думала я. Я ведь могу сейчас дождаться Джона, схватить его в охапку – и просто уйти домой? Или он просто даст мне ключ – и я пойду. Почему бы и нет?

Почему бы и нет, почему бы и нет.

Иногда выбор очевиден настолько, что его, по сути, не остается. Все-таки, над моей головой сияло такое звездное небо, что только по созвездиям и стоило сверять путь. Как у уличных артистов в какой-то момент рождается умение мгновенно ощущать свою публику, так у путешественников прибывает чутье на верный поворот (справедливости ради заметим: «верно» не значит «по уму»). Путешественник – это ведь тоже диагноз. Я бы даже сказала, психическое расстройство. Мы ориентируемся по ощущению, как надо и как правильно – и в этих «правильно» и «надо» ошибаемся редко. По крайней мере, так мы считаем. Так спокойней.

В этот раз я как будто услышала: уйдешь – и потеряешь что-то.

От этой мысли мне стало не по себе. Не самое приятное дело: ощущать, как кости тают.

Ладно, подумала я. С меня как минимум «спасибо» за спектакль (и за спецэффекты – но так я, конечно, не скажу). А что скажу? То и скажу: спасибо.

По площади брели уставшие за день туристы. Джон закончил выступление, его облепили люди; ему было не до меня. Я так и не смогла вникнуть в суть: в чем там было послание для зрителей, пресловутая мораль? Выяснять было поздно Я отыскала глазами загадочного бирюзового. Он-то почему загадочный? Ни нимба, ни рогов. Парень как парень. Маячит возле фонтана, опять кем-то руководит. Загадочное – это что-то со мной. Такого за собой я не припоминала.

Шумели люди. Трясущейся рукой одна старушка уводила под локоток другую – к стеночке, туда, где никто не налетит. Покрикивал продавец воды. Может, Джону принести воды? Может, у меня прямо сейчас есть где-нибудь какое-нибудь неотложное дело?

Поодаль мальчишка остервенело пинал картонную коробку.

Слушай, это просто спасибо, оборвала я сама себя. Ну не будь ты такой.
<< 1 ... 9 10 11 12 13 14 15 >>
На страницу:
13 из 15