Избранные проявления мужского эгоизма. Сборник рассказов

Если б она сказала пусть что-то невнятное, но позволяющее сделать какие-то выводы, даже самые страшные, я бы, наверное, понял и… принял все как есть. Ибо что пятнадцатилетнего пацана, что зрелого мужчину неопределенность хоть и временно, но выводит из равновесия. Анжела, видимо, почувствовала, что что-то качнуло меня.

–Пожалуйста, – голос теперь звучал умоляюще. – Пожалуйста, не спрашивай меня о Большевике. Это не то, что ты думаешь или можешь предположить. К нам с тобой это не имеет никакого отношения!

Последняя фраза, особенно «к нам с тобой», что никогда ни ею, ни мною не только не произносилось, но даже и не подразумевалось, очевидно, качнула меня в другую сторону. Я, как в старых фильмах про любовь, бросил через плечо, кажется, сосновую шишку, которую до этого мял в ладонях, развернулся и, не оглядываясь, пошел в сторону пионерского лагеря. Анжела крикнула раза два во след: «Марат!». Но моя чуть ссутулившаяся спина должна была, по идее, говорить о полном разрыве наших отношений. Ну, точно – кино!

Дальнейшее наше путешествие – в славный город угледобытчиков Чиатур и город Гори, где тогда можно было лицезреть единственный в стране памятник Сталину – превратилось для меня в нестерпимую каторгу, с которой хотелось бежать каждую минуту. Большевик, очевидно, понял, что между мной и Анжелой пробежала какая-то кошка и, во избежание появления новых ее воздыхателей, был рядом с девушкой денно и нощно. А может, пользуясь нашей размолвкой, просто «охранял» ее на случай, если я вдруг «одумаюсь». Ведь хотя с Анжелой, как говорят, у нас абсолютно «ничего не было», в группе царило устойчивое убеждение, что Анжела – «девушка Марата».

Ревность буквально выжигала мое нутро, но Большевик всюду сопровождал Анжелу подчеркнуто корректно, на определенной дистанции, оставаясь совершенно невозмутимым под ее презрительным взглядом или столь же презрительным фырканьем.

Поводов «выяснить отношения» этот, по моим мальчишеским меркам мужик, не давал. Да и гордыня моя, несмотря на ревность, мириться не собиралась. В конце концов, в какой-то горийской столовке я наклюкался (впервые в жизни) дешевого домашнего вина, промотав (или растеряв) отпущенные мне на поездку 20 рублей, и, кажется, умер где-то после одиннадцатого стакана, потому что надо мной, как в могиле, неожиданно сомкнулась беззвучная тьма, в которой навеки растворились ощущения, растворилась плоть и, наверное, душа тоже.

Полностью восстановиться после тяжелого алкогольного отравления мне удалось только дня через два – в Поти, у берега Черного моря. Сейчас я думаю, что именно вот так и становятся алкоголиками – разок ощутив после ураганной выпивки некую притупленность чувств и, пусть короткий, но кладбищенский покой, когда даже не слышишь шуршания погребальных ленточек у изголовья.

Возможно, это очень индивидуально, но я почему-то никогда больше не пытался топить свои печали в вине. Скорее всего потому, чтобы не утратить то далекое и именно физическое ощущение любви, схожее на слабый трепет пламени свечи. Ведь только женщинам суждено телом чувствовать потерю девственности. Но не каждому мужчине дано принять в этом участие.

Ночью, в самый канун нашего возвращения в Тбилиси, я проснулся от какого-то слабого прикосновения. Мальчиков, в отличие от девочек, которых было немного, разместили в спортзале потийской школы с огромными, от пола до потолка, окнами, сквозь которые струился лунный свет.

Это была Анжела – такой я еще ее не видел: в ночной рубашке до колен, с распущенными волосами. Заметив, что я проснулся, она поспешно оторвала ладонь от моего лба и, приложив к губам палец, чтобы я помалкивал, жестом позвала за собой. Еще не стряхнув с себя остатки сна и, стараясь не шуметь, я едва натянул брюки и пошел за ней.

Ночное море плескалось прямо за школой – удивительно спокойное и приветливое в свете луны. Мы обогнули пришкольную территорию со слабыми признаками ухоженности, и перешли на пляж с кабинками вдоль береговой линии. Анжела завела меня в одну из таких кабинок и повернулась ко мне лицом.

Она была невероятно красивой – без обычной своей прически, «дневных» нарядов, совершенно неожиданная и загадочная в мягком свете луны и в окружении ночных теней.

Наверное, учитывая нашу почти недельную размолвку, либо мне, либо ей нужно было что-то сказать или сделать попытку объясниться. Но происходящее (во всяком случае, для меня) казалось столь невероятным, что каких-либо слов не требовалось вообще, поскольку они забылись.

Мы просто уткнулись друг в друга носами, потом лбами, потом губами, пока чисто интуитивно не нашли «правильного» сближения в возникшей вдруг обоюдной лихорадке. Почти теряя сознание от первой в своей жизни близости, я, тем не менее, с удивлением отметил, что девчоночьи губы – горячие и пресные – отдают вроде как миндальным ароматом судорожного дыхания, спровоцированного не кем-то там вообще, а мной, моим естеством, моей сущностью, данной мне богом или родителями, моим «я», пребывающем в возрасте, когда отвечаешь уже за себя и за свои поступки… Поэтому, когда она едва слышно прошептала: «Ты не сделаешь мне больно?», я слегка отрезвел и что-то даже ответил, понимая, что за меня говорит уже голос моего дыхания.

И все же мне удалось превозмочь неизбежное падение в штопор где-то на самой границе земного притяжения. Каким-то усилием воли, перед тем, как упасть камнем вниз, я расправил крылья, задержавшись на нисходящих потоках, и аккуратно сложил их только тогда, когда Анжела вскрикнула…

Я, конечно, еще не знал, что ТАК женщины вскрикивают не от боли. Что таким образом начинается медленное движение лавины в женской душе, критическая масса которой энергично собиралась из слов и поцелуев, из соприкосновения горячих тел и чего-то ищущих ладоней. Поэтому опять на долю секунды я расправил крылья, чтобы воспарить над бьющейся в мелких судорогах плотью самого любимого на тот момент моего человека. Но было, наверное, уже поздно: она не хотела отпускать, полосуя мою спину ногтями, а я вместо боли чувствовал только разливающееся по всему телу тепло, словно обе наши плоти стали одной.

Воистину, дорогие друзья: чтобы получить наивысшее от женщины наслаждение, нужно просто ее любить. Но так, чтобы при этом и она любила вас…

***

PS. Анжела, девочка моя!.. Если вдруг случится, что ты прочтешь эти строки, дай знать о себе… Я всё давно и правильно понял. Я понял, кто и зачем, когда наш поезд причаливал к перрону в Свердловске, разбросал мои вещи по купе, а потом закрыл дверь железнодорожным ключом, вывернув внутренний вертушок. Я понял, что ты искала меня взглядом в автобусе, пока я пытался сокрушить запертую дверь… Я понял, чем руководствовались твои родители когда увозили тебя в неизвестном направлении, спешно продав дом и не оставив никаких следов… Паче чаяния, если ты это прочтешь: udod77@mail.ru … Я по-прежнему очень тебя люблю.

«И бедра ее метались, как пойманные форели…»

Я не любитель вспоминать о каких-то, скажем так, интимных сторонах своей жизни, но так и быть, расскажу, тем более что вчера один знакомый друг принес пару килограммов севанской форели, пробудившей эти мои воспоминания.

Вы слушайте, а я по ходу, в скобочках, распишу, как приготовить форель на решетке в духовке, так сказать, а ля гриль. Таким образом, мы, как говорится, убьем двух зайцев: и рыбку запечем, и историю послушаем.(форельку выпотрошить, а вот чешую можно не снимать, мы ее после приготовления сдернем вместе с кожей и выбросим; она – кожа – толстая и малосъедобная)

Ну так вот. Где-то после четвертого курса я отправился на практику в многотиражную газету, которая обслуживала громадную всесоюзную стройку в предгорьях Киргизии. Там возводили плотину ГЭС на горной реке. Про саму многотиражку рассказывать нечего, поскольку подобного рода газетенки больше смахивали на боевой листок, а вот редакция была любопытной.

Базировалась она в одной комнатушке Управления строительством и состояла из редактора – пожилого, толстого и очень смешного еврея по имени Арон Моисеевич, и сотрудницы, которую просто звали Шурка. Было ей в ту пору около тридцати, и журналисткой, как я убедился позже, она была от бога. Карьера же не сложилась из-за мужа, который за что-то сел, а остаток срока отрабатывал здесь же, на «химии». В пустом, как кепка (ни деревца, ни кустика) поселке строителей для «химиков» были отведены отдельные бараки.

(теперь каждую форельку надрезаем ножом поперек с обеих сторон – это позволит мясу лучше впитать маринад).

Но меня, собственно, прошлая жизнь Шурки мало волновала, хотя теперь, оглядываясь на прожитые годы, замечу: мне невероятно везло на женщин, которые были старше меня. Так сложилось, что каждая из них по-своему, но оставила во мне какую-то собственную частичку.

Шурка заинтересовала меня… понятно, с какой стороны. Мало того, что она была, я бы сказал, трагически красивой женщиной (это тип невероятно притягивающих к себе особ, о которых думаешь ежесекундно, да так, что не видя их, готов лезть на стенку от презрения к собственным слабостям и полной разобщенности разума и чувств), она совершенно легко шла на контакт (говорю же, мне везло!) и, как только я появился в многотиражке, сразу взяла надо мной шефство.

(надрезанную форельку укладываем в подходящую посуду и щедро, не забывая про вспоротое брюшко, натираем каждую рыбку солью и черным перцем).

Сразу обойду подробности "многотиражного" бытия, поездки по бригадам, долгие споры с Моисеичем, который всего боялся, а также Шуркины атаки на Моисеича, обвинявшего меня в максимализме – это лишнее. Нелишним было то, что наши с Шуркой столы стояли «лоб в лоб» и я, к своему удовлетворению, частенько чувствовал на себе ее взгляд, сильно отличающийся от взгляда на мебель.

В эти моменты, чтобы не застать Шурку врасплох и, тем более, не вспугнуть ее, я сосредоточенно что-то писАл (компьютеров тогда не было, и рукописи просто передавались в управленческое машбюро), вполголоса кляня Моисеича. Но ощущал невероятный душевный подъем от слабого осознания того, что хорошенькая женщина явно относится к тебе не только как к сослуживцу, приехавшему сюда на пару месяцев.

(теперь с помощью комбайна, блендера или вручную размалываем в пух и прах две средние луковицы, один лайм или лимон и зубчик чеснока).

После работы, поскольку в поселке все равно делать было нечего, я обычно шел на речку Куршаб, вытекающую прямо из створа строящейся плотины, и пытался рыбачить. «Пытался» – потому что течение было бешеным, а под берегом, где движение вод замедлялось, случались постоянные зацепы, так как откосы были укреплены грубо наваленным известняком. Впрочем, редко, но удача мне улыбалась, и я вытаскивал рыбу, которые местные жители называли «маринкой». Она была не больше ладони и походила по форме на нашего голавля. Ловил я ее для азарта: икра у маринки и брюшная пленка сильно ядовиты, да и готовить ее было негде.

(образовавшуюся из лука, лайма и чеснока кашицу заправляем столовой ложкой любого хорошего коньяка).

И вот однажды (дней через пять после моего появления в редакции) Шурка попросила меня взять ее с собой, что, с одной стороны, меня озадачило (все-таки у нее муж в поселке), с другой – невероятно обрадовало.

Ну что вам сказать, дорогие друзья! Да вы и сами не дадите соврать: коловращение буден настолько обезличивает и делает плоской нашу жизнь, что «сегодня» не отличишь от «вчера», а год нынешний от года предыдущего. Всё наше «всё» прессуется в какой-то однообразный ком без запаха, цвета, воспоминаний и ощущений. Но слава Богу, что что-то доносится иногда из нашего далека – рельефно, подетально, с точно отраженным светом и фактурой в виде пыльной листвы, горячего движения ветра и вкуса воды, в которой чувствуется песочек… Вот так и я «фактурно» чувствую тот вечер с Шуркой на берегу – студент-практикант и взрослая, можно сказать, женщина, отношения которых построены на шутках, которые рано или поздно кончаются.

(а вот теперь приправленную коньяком смесь мы перекладываем на форель и, как в случае с солью и перцем, щедро натираем этой смесью рыбу со всех сторон, забрасывая смесь и в брюшко).

Я не случайно упомянул воду с песочком. Шурка настолько вызывающе подшучивала над моими попытками поймать хоть одну рыбешку, что я, отбросив в сторону удочку и с криком: «Вот как надо ловить!», прямо в одежде нырнул в Куршаб. Топиться я не собирался. Просто годом раньше, когда я практиковался в соседней области, местные пацаны показали мне, как ловят рыбу руками между затонувшими глыбами известняка.

Сильное течение тут же снесло меня метров на 50 вниз, и я понял, что нужно будет потрудиться, чтобы «причалить» к берегу. Испуганная Шурка бежала параллельно, но каждый мой взмах рукой, пронзающий кофейного цвета воды Куршаб, казалось, только разделял нас. И все же, скатившись вниз по течению почти на полкилометра, я выбрался на берег.

– Какой же ты дурак! – крикнула Шурка, стягивая с меня мокрую рубашку.

Мне было смешно, я отплевывался, чувствуя на зубах песок. Но смех разобрал меня еще больше, когда Шурка расстегнула на мне брюки и стала снимать их сверху вниз, опустившись на колени.

– Ты просто законченный дурак!

(теперь натертую смесью рыбку плотно прикрываем подходящей крышкой и оставляем мариноваться минимум на 30 минут).

Вновь обойду стороной последующие несколько дней, наполненные ничего не значащей обыденностью, за исключением одного «но»: Шурка перестала шутить.

Нет, она, как и прежде, подтрунивала над Моисеичем, легко относилась к повседневной запарке с версткой, дежурством в типографии, где тогда существовали еще линотип и горячая отливка газетных форм.

Шурка перестала шутить со мной. Поэтому я вполне серьезно отнесся к ее предложению:

– Хочешь поймать настоящую форель?

– Хочу («живую», то бишь, жареную форель я видел лишь в детстве в ресторанчике на берегу озера Рица в Абхазии).

– Арон Моисеевич, – обратилась Шурка к прислушивающемуся к нашему разговору Моисеичу, – отвезем московского гостя к форелям?

(вот теперь, пока рыбка маринуется, можем включить духовку – на максимум. Затем обильно смазываем растительным маслом противень, чтобы на нем не пригорал капающий с рыбы жир, и укладываем на противень решетку, на которую мы выложим рыбу. Как только духовка согреется, а время, отпущенное для маринования форели, выйдет, очищаем каждую рыбку от остатков маринада и укладываем на решетку так, чтобы рыба друг с дружкой не соприкасалась. Слегка взбрызгиваем форель растительным маслом и задвигаем противень с решеткой и лежащей на ней рыбой в духовку так, чтобы противень находился поближе к донышку духовки. Температуру в духовке сбрасываем до 150 градусов – иначе в квартиру полезет дым горящего рыбьего жира. Больше никаких телодвижений до полного запекания рыбы не предпринимаем).

…Когда Моисеич уехал, пообещав вернуться за нами на следующий день, я, честно говоря, ни о каких форелях не думал.