Быть наркоманом. Внутри безумия

Вот и сейчас мой отец что-то говорит воспитательнице своим вальяжным тоном. Она отступает назад и морщится, как если бы почувствовала неприятный запах. Да, от моего папы часто чем-то пахнет. Мама называет это «перегар» и не может смотреть, когда я лезу к отцу обниматься, ведь от него всегда «несет перегаром». Но этот запах не вызывает у меня негативных ассоциаций. Запах как запах.

Наконец, папа берет меня на руки, и мы с ним идем вдвоем. Его друзья шагают где-то сзади. Дорога от садика до дома всегда кажется длинной, но на такси она магическим образом укорачивается. И вот мы спустя десять минут уже поднимаемся по подъездной лестнице в нашу квартиру. Открываем дверь. Нас встречает мама. Сначала она улыбается при виде меня, но, замечая папиных друзей, разражается бранью:

– Опять привел эти наркотов?!

– Аня, ну чего ты начинаешь? Сейчас посидим все вместе, ужин приготовим, я тебе вот, сапоги купил.

– К черту твои сапоги! Я не желаю видеть твоих полоумных дружков, не желаю слышать, как вы напиваетесь на кухне, не желаю потом смотреть на твою спину, когда ты уходишь с ними неизвестно куда и потом неделю не возвращаешься! Мне это до смерти надоело! Черт побери, ты сына своего видишь раз в пятилетку! Променял семью на хрен знает что!

Мама очень злится. Она машет лопаткой, которой до этого помешивала в сковороде еду. Отец какое-то время молча слушает ее, а потом тоже взрывается. И вот таких взрывов я всегда до смерти боюсь:

– Заткни пасть, овца тупая! На*уй пошла, бл*дь! Зае*ала скулить! Как ни приду домой, ты вечно ноешь, все тебе не нравится!

Друзья отца жмутся где-то на лестничной клетке, а я жмусь к стене, зная, что будет дальше. Отец наступает на маму. Они оказываются на кухне. Там он хватает табуретку и швыряет ее куда-то в стену. Раздается оглушительный грохот, прямо как тогда, когда я отказался есть, и папа, не сумев меня уговорить, просто выбил из-под меня мой стульчик, ударил по табуретке, на которой стояла тарелка с едой. Я со стульчиком отлетел в один конец комнаты, еда – в другой. Это был рис. И я до сих пор помню, как мириады крошечных рисовых зерен рассыпались по полу.

Папа кричит что-то еще, говорит непонятные слова вроде «наезжаешь на братву, затрахала». А потом я вижу, как он хватается за кухонный нож и швыряет его в мою маму. Мне становится страшно. Все внутри холодеет от одной только мысли, что сейчас моя мама может серьезно пораниться.

Перебарывая ужас, я бросаюсь на отца в надежде отобрать у него табуретку, которой он замахивается. Мама бросается на меня, намереваясь уберечь от неосторожного удара. Стоит крик, шум, через какое-то время подключаются и друзья папы, «братва», как он их называет.

А еще спустя время все, наконец, стихает. Отец, хлопая дверью, уходит, прихватив с собой своих друзей, а мы с мамой остаемся одни. Впрочем, я знаю, что это ненадолго. Слушая мамины рыдания, чувствуя ее руки на своем теле, я думаю о том, что, когда настанет раннее утро, отец вернется. Он снова будет кричать на маму, говорить в ее адрес обидные слова. Снова попытается поколотить меня – он всегда так делает, если очень зол. И мы с ней, наспех одетые, снова вдвоем выскочим на лестницу, потом на улицу и будем нарезать круги вокруг дома, ожидая, когда отец заснет, и мы сможем вернуться в квартиру.

Так и происходит…

Пять утра.

На моем отце зеленые шорты с дыркой от сигареты у правого кармана. Он стоит босиком на ледяном цементном полу лестничной площадки, дверь квартиры распахнута почти настежь. Он кричит на маму, обзывает ее «овцой» и еще какими-то ругательствами, которые я не могу понять. А меня называет «мамкиным выблядком», «подлизой» и «подп*здышем». Я и значения этих слов не знаю, но уверен, что ничего хорошего их смысл не несет. От папы разит перегаром, чего я уже не чувствую, практически кубарем скатываясь по лестнице вместе с мамой – так сильно мы стремимся поскорее покинуть подъезд.

А на улице нас поджидает промозглый холод. Я все тру сонные глаза, мечтая о нагретой постели, которую пришлось оставить. Я не перевариваю вот такие вот прогулки. Но и деваться нам с мамой некуда: когда папа разгневан, лучшее, что мы можем сделать, это на какое-то время сбежать из дома.

ГЛАВА 2

Когда наступает последний день в детском садике и нас всех наряжают в костюмы ковбоев, пиратов, супергероев, а девочек – в костюмы принцесс, мне совсем не весело.

Мои родители развелись. Это значит, что теперь мы с мамой будем жить у ее родителей. Без папы. Папа останется в нашей старой квартире. Один.

Каждого ребенка рассаживают по одному и начинают фотографировать, эти фотографии потом раздают родителям. Меня тоже фотографируют, и, пока щелкает фотоаппарат, я все думаю о том, как же теперь папа будет жить без нас. Ему же очень скоро станет грустно и скучно. Да, папа часто бывает вспыльчивым, ругается со мной и с мамой и может сделать больно. Но иногда он бывает и хорошим. Как в тот день, когда у меня высохли и перестали писать фломастеры.

Было уже очень поздно. Мама с папой легли в постель, я же остался на полу с раскраской и своими видавшими виды фломастерами. И тут как назло те цвета, которые были нужнее всего, совсем засохли. Я выругался и без особого толка налег на них. Никакого результата. Только мерзкий, бесполезный скрип от соприкосновения наконечников фломастеров с бумагой.

Тогда папа спросил меня, в чем было дело. Я объяснил. Он на минуту призадумался. Потом встал с кровати и направился к серванту. Оттуда достал маленькую бутылку спирта, обложил пол ненужными, старыми газетами, сел рядом со мной и сгреб в охапку фломастеры. Он принялся заливать в них спирт, склонившись над газетами, которые, как я понял позже, постелил, чтобы не испачкать пол.

И пока он заправлял мои фломастеры, мы впервые за очень долгое время весело и интересно пообщались. Поначалу мама ворчала из-за того, что, мол, мы всю квартиру завоняли спиртом. Но потом оттаяла и даже присоединилась к нам. Села рядышком по-турецки и стала наблюдать за отцом.

И вот неужели нашей семье так требовался этот развод?

Наконец, фотографии готовы. Мама с воспитательницей очень увлеченно их разглядывают. Они говорят, что я хорошо получился и что меня любит камера. Но на это мне, по правде говоря, все равно. Я грущу по отцу. На мой выпускной он не пришел. Да и вообще куда-то запропастился. Скорее всего, разобиделся на нас с мамой…

Я гоню мысли о нем прочь. Это мой первый выпускной и я должен веселиться, верно? Тем более что мне уже шесть лет и скоро я, как настоящий взрослый парень, буду учиться в школе!

***

Ну и что я там восторженно верещал про школу?

Та, что досталась мне, выглядела до ужаса отвратительно. Во-первых, она была вся обшарпанная внутри и снаружи. Во-вторых, она оказалась гимназией с музыкальным уклоном. Да, я добровольно дал свое согласие на обучение в такой школе, потому что с детства обожал музыку, все отцовские пластинки до дыр заслушал, пока он не видел. Я был воспитан хард-роком, блюзом и рок-н-роллом семидесятых годов, еще балладами. И мне нравилась сама идея начать познавать азы музыкального искусства, чтобы в будущем стать рок-музыкантом, одним из этих умопомрачительно крутых ребят на сцене.

Но откуда же я мог знать, что учиться на музыканта будет так скучно?! Помимо стандартных уроков вроде чтения, математики, русского и английского языка у нас потом шли еще три, целых три (!) урока музыки. Сольфеджио, хор, практические занятия с инструментом – я выбрал фортепьяно, потому что… Ну, не знаю. Фортепьяно показался мне прикольной штукой, хотя вообще-то я бы с большим удовольствием выбрал гитару.

В общем, ужас!

Сольфеджио я принципиально не посещал – мне совсем не была интересна нотная грамота. Я был уверен, что мог отлично справиться и без нее.

На хоре делал вид, что пел, просто открывая рот.

Правда, недолго я так филонил – один раз меня поймали.

Учительница хора жестом приказала всем замолчать. Всем, кроме меня. А я и не сообразил, что это была уловка – так и продолжал, как рыба, безмолвно открывать рот.

Ох, и задали же мне потом!

И только практика у меня как-то сразу задалась. Мы с фортепьяно быстро нашли общий язык. Мои пальцы были длинными и податливыми от природы, и благодаря этой своей особенности я часто доставал до тех нот, которые были недоступны многим шестилетним малышам.

Несмотря на все мои шалости, по музыке у меня теснились высокие оценки. Я просто схватывал все на лету. Ну и был не обделен природным обаянием. Обмануть преподавателей было для меня легким делом. А прогулять школу, выдумав какую-нибудь историю, и вовсе было пустяком.

Так однажды я наплел, что меня за ногу укусила собака. Я нашел острую ветку и расковырял лодыжку до кровавых ран. Замотал ее бинтом, позволив каплям крови просочиться наружу, чтобы правдоподобнее выглядело. А потом, аккуратно выводя буквы, написал записку в школу якобы от имени своего отца.

Эта ересь и все последующие прокатывали непонятным даже мне образом, и я всегда оставался безнаказанным.

Что касалось друзей, то по непонятной даже для меня причине я выделял самых необычных ребят, в чем-то даже ненормальных. С такими я и начинал водить дружбу.

Учился у нас в школе один мальчик. Стеснительный, тихий, пялился на всех постоянно, но так ни с кем не подружился. Его родители являлись протестантами, и мне это тогда казалось очень интересным, ведь у нас в школе были одни католики.

Короче, я сам к нему подошел, и мы стали дружить. Его звали Славик, он был гением математики, чем я никогда не смог бы хвастнуть.

Славик частенько давал мне списывать домашку по алгебре, а я помогал ему с остальными предметами. Как выяснилось, в музыке он оказался беспросветно туп, но тянулся к ней всеми фибрами души. А мне-то что? Мне его присутствие в музыкалке было только на руку.

Мы образовали полезный друг другу тандем.

Только вот моему приятелю с садика – толстяку Димону, попавшему в один со мной класс, – он сразу не понравился. Он называл Славика скучным и странным.

Но кого это волновало? В нашей маленькой компании я был главарем, и я решал, с кем нам водиться.

Главенствовать я не особенно и стремился. Это получилось само собой после того, как я придумал идею наворовать дома сырых яиц, запрыгнуть на велосипеды и, разъезжая по улицам, швырять яйца в прохожих, машины, окна домов.

А еще у меня у одного был шикарный пластмассовый пистолет с оранжевыми пульками, которые вставлялись в магазин, как настоящие патроны! Этот пистолет подарил мне отец, и я им обычно обстреливал всякую ерунду вроде висящих на веревке вещей. Друзья мне советовали попробовать пострелять в животных. Но я так никогда этого и не сделал. Животных я очень любил. У меня дома жил пушистый кот по имени Кеша. Да, я знал, что Кешами обычно называли птиц, но мне на это было все равно.

***

Наконец, настал день, когда папа снова возник в моей жизни.