Похождения бизнесвумен. Книга 2. Лихие 90-е

Меня не провожают. Юра на гастролях, Каштан где-то за границей, Саша Инденок дежурит у Ирки в больнице – у неё воспаление лёгких, а Квашенко детей опекает и квартиру стережёт – видимо, от них же.

Жаль, что никто не даёт советов выезжающим за рубеж. А как бы они могли помочь, ведь реальность никак не соотносится с нашим представлением о закордонной жизни. Мне рассказывали о людях, которые просто теряли сознание при виде магазинных полок. Особенно почему-то напирали на сорта сыра – несметное количество сортов, приводящее всех совков в форменный ступор. Тут всё было настолько другим, что в какой-то момент притупившееся сознание переставало воспринимать информацию, объявляло бойкот. Как правило, это заканчивалось совершенным равнодушием к происходящему, даже раздражением и желанием поскорее уехать.

Но пока я ещё дома, и наши таможенники на пару с паспортной службой угрюмо и пренебрежительно фильтруют нас через своё сито. Флаг им в руки, а я как шла, так и прошла. Без страха и заискивания. Как будто никаких препятствий не было, а была потребность с кем-то поговорить, поделиться целью поездки, показать фотки на паспорте, вытащить на свет божий пятнадцать долларов и десять марок, открыть сумку и с вопросом: «С чего начнём?» попытаться выложить барахло прямо таможеннику под нос. Конечно, с улыбкой и прямым, честным взглядом. Мне тоже в ответ улыбаются, кивают – полная идиллия.

Пешее шествие к самолётам, инструкции на двух языках, нам показывают, что делать при посадке на воду, как пользоваться запасным выходом, а под конец для успокоения предлагают напитки из бара. Время в пути – три часа, при этом мы вылетаем в девять утра, а прилетаем в десять. Что-то там с часовыми поясами, а может, с зимним и летним временем, о котором у нас пока ничего не известно, а у них оно есть.

На выходе – толпа встречающих. Меня тоже встречают. Не знаю, кто, но обязательно узнаю. Так сказал Тон. Вглядываюсь в лица, читаю таблички. На одной вижу: «Marina Vazhova», её держит высокий парень с тёмно-русой шевелюрой, весь в чёрном. Иду к нему, улыбаясь. Парень в ответ тоже улыбается, не переставая жевать жвачку, приветливо сияет, протягивает руку. И тут я понимаю, что с ним что-то не так. В овале лица, мгновенном приветственном наклоне головы, непринуждённом жесте, с которым он вынул резинку изо рта и щелчком отправил в урну. И ещё одно: он не стремится взять мой багаж, он его просто не видит. Мы идём вместе к выходу, и уже возле самых дверей парнишка забирает из моих рук самую лёгкую сумку, предоставляя мне возможность тащиться с тяжеленным баулом и папкой. Он договаривается с таксистом, а я, пытаясь сохранять улыбку и достоинство, гружу весь багаж, недоумевая, как можно так спокойно и лениво наблюдать за мной, не предлагая помощь. Садимся на заднее сиденье, он говорит: «My name is Deja»[3 - Меня зовут Дежа.]. Дежа, с ударением на второй слог. Понятно. Это девушка.

Пока едем, Дежа не переставая говорит. Информацию воспринимаю отрывками. Что сейчас едем в гостиницу, где я пробуду неделю, а потом перееду к Хопперсам и неделю поживу у них. Она, Дежа, будет со мной всё время, Инна Хопперс попросила, а ей всё равно делать нечего, да и деньги нужны, почему бы не помочь? Инна – это жена Джоса, они совладельцы типографии. Сначала всё принадлежало Инне, потом Джос на ней женился, стал управляющим, а теперь и партнёром. О’кей, всё понятно?

Что будем делать в первую неделю? Посещать музеи, путешествовать по Голландии, в театр обязательно сходим. Вообще ей велено меня всячески развлекать, кормить, поить, покупать всё вкусное, ну и сигареты, воду, жвачку, спиртное, только немного. Но никаких основательных покупок, подарков и сувениров. Это пока нельзя. И денег мне в руки давать нельзя. Такое распоряжение. Без обид, да?

Забавно. Пригласили для «future cooperation»[4 - будущего сотрудничества.] и участия в полумиллионном контракте, а отношение, как к нищей. Ну нет, просить ничего не буду, как-нибудь переживу шоковую товаротерапию.

Довольно быстро подъехали к отелю. Небольшой двухэтажный домик, несмотря на зимнее время увитый зелёным плющом. Есть ещё подвал, там ресторан. Мои пожелания просты: рюмку коньяка и чего-нибудь съесть. Дежа сама выбирает блюда. То ли от усталости, то ли вкус у меня другой, но эти пресные овощи с соусом из кусочков мелко нашинкованной телятины совершенно не лезут мне в глотку. Помогает коньяк. Процедуру его разлива вижу впервые. Для моего скромного заказа выбирают огромный круглый бокал, подставляют его под краник, из которого вылетает струя пара. Только после этого в бокал наливают ароматный напиток, заранее отмеренный прозрачным стаканчиком. Хочешь не хочешь, а перед тем, как выпить, нанюхиваешься парами коньяка из подогретой рюмки.

Утром просыпаюсь от птичьего гомона. На долю секунды воображаю, что я в своём Алтуне, и сойки скандалят, деля жёлуди. Но полосатенькие занавески и особый, чисто европейский запах отеля моментально возвращают меня к действительности. Я – за границей. Через пару часов придёт Дежа и мы отправимся на экскурсию по Амстердаму. Больше всего меня интересует музей Ван-Гога, который имеет самое полное собрание его картин. Ван-Гог – один из моих любимых художников. Я время от времени перечитываю его письма к брату Тео, находя в них некоторые объяснения противоречивому творчеству художника. И его поступкам тоже.

А пока нужно привести себя в порядок и позавтракать. Кое-как разобравшись с душем, спускаюсь вниз, в уютный светлый холл с очаровательными столиками и плетёными стульями. Дежа сказала, что завтрак включён в стоимость проживания. Посматриваю на остальных посетителей и стараюсь делать то же, что они. А они берут разное: кто только кофе с круассанами, другие – по несколько подносов набирают и сидят за завтраком больше часа. Неужели всё по одной цене? Позже я узнаю, что это называется «шведский стол», а пока просто беру то, что хочется. Закончилось это плохо: я не могла осилить всего, что набрала, а оставлять еду на тарелках у нас не принято, посему к приходу Дежи я грустно взирала на оставшуюся нетронутой добрую половину завтрака. Дежа мне быстро помогла, а в дальнейшем я всегда брала побольше, в расчёте на неё. Что-что, а аппетит у моего проводника отменный.

Вообще я поняла, что в её организме больше всего занят делами рот. Она могла есть, пить, одновременно курить, при этом не умолкая говорить, в перерывах жевать жвачку, сосать конфеты. Видимо, это объяснялось тем, что за всё было заплачено, а то, что я не курю, жвачку и конфеты не жую, ей только на руку – она это делала за меня. Мы то и дело заходили в кафе и ресторанчики, отказаться не было никаких сил: и запахи, и интерьеры были очень привлекательными. Желудок вскоре воспротивился такому насилию, да и времени это занимало много, так что в музей мы попали только после обеда.

Стоял солнечный день, и здание музея, построенное в стиле «техно», было насквозь пронизано воздухом и светом. Этажи, соединённые открытыми лестничными пролётами и площадками, как бы подвешены в пустоте, образуя замкнутые кольца. Картины Ван Гога размещены в хронологическом порядке, и я впервые смогла охватить всё творчество, всю боль и страсть художника, начиная с ранних мрачных рисунков до ярких, наполненных светом полотен позднего периода. Мои любимые сине-зелёные картины висели рядом. В первый раз в жизни я видела их в таком большом количестве.

Дежа уже давно сидела в нижнем холле, где можно было курить, есть и пить кофе, а я всё ходила из конца в конец этой искусственно закольцованной жизни, попадая то в мрак и сумасшедшую безысходность, то в примитивную непосредственность. Магнетизм коллекции был настолько силён, что мне стоило большого труда вернуться в действительность. Не помню, как нашла Дежу, что ей говорила, и, только обнаружив в своей руке зажжённую сигарету, поняла, что сижу в холле, смотрю на малиновые от закатного солнца облака за стеклянной стеной и курю. Но ведь я не курю…

– Ведь ты не куришь? – удивлённо улыбается Дежа.

Я киваю. Вообще-то не курю…

Три дня мы путешествовали. Посетили Роттердам, практически полностью разрушенный бомбёжками и заново отстроенный после войны. Удивительные здания острого арт-конструктивизма с большой натяжкой можно было назвать архитектурой. Одно – в форме гигантского троллейбуса, вертикально врытого в асфальт, другое – в виде нескольких кубиков, стоящих на остриях, хотя внутри помещений всё на удивление прямое. Заглянули в музей мадам Тюссо, где я немного пообщалась с Маргарет Тэтчер, а она со мной – нет.

Хорошо, что я без денег. В магазины, как и на родине, совсем не тянет. Только причины разные: там нечего покупать, здесь – не на что. Канун католического Рождества, всюду наряженные ёлки, блеск и музыка, свет вибрирует за стёклами витрин, изобилие подавляет. Десять марок с пятнадцатью долларами требуют реализации, хотя бы в виде подарков детям.

Старинный маленький городок, куда мы приехали на автобусе посмотреть ветряные мельницы. Заходим в светящееся разноцветное пространство магазина. После интеллектуального шока, вызванного сочетанием старинных ветряков и современных коттеджей, голова отдыхает. Как под наркозом тащусь сквозь торговые залы, рационально выбирая товар по цене. Джинсы для Лёньки, огромный выбор. Всё дороже моих пятнадцати долларов. Наконец вижу подходящую цену. Ну-ка, что за фирма? Да это наш советский, наш питерский «Маяк». Вот это да! Всё же приятно, что наша лёгкая промышленность прорвалась за рубеж. Но я, похоже, останусь без покупки. Дежа, может, и понимает мою проблему, но инструкция работодателя – это непреложное правило.

На выходе из магазина, у касс она вдруг замечает какую-то мелкую штуковину, с её помощью удаляют ворсовые катышки с одежды, и стоит она десять гульденов. Деже явно такую хочется иметь, купить хотя бы для меня, но я с беззаботным выражением лица показываю, что никаких катышков на моей одежде нет. И тут же предлагаю ей сделку: она покупает машинку для себя, но якобы для моего изношенного костюма, а мне добавляет столько же на подарки детям. Вскоре выхожу на улицу, разглядывая свои покупки. Помимо тёмно-синих, с тройной строчкой и кучей карманов «ливайсовских» штанов, Лёнчику удалось приобрести чудную ярко-жёлтую футболку с большим «эппловским» яблоком на груди. Лийке на оставшиеся деньги была куплена клетчатая юбка в складку, тёплая и практичная.

ДЕТСКИЙ ДОМ

Отлично! Денег, как и забот о них, больше нет. Дежа, получив инструкции по телефону, предлагает дальнейший сценарий. Мы посетим несколько арт-галерей, сходим в издательство одной из крупнейших газет Голландии и ещё зайдём в детский дом. С остальным понятно, но зачем нам детский дом? О, это уникальный детский дом, увидишь! Туда многие хотят попасть, но никого не пускают, а нам, гостям из России, – пожалуйста, к тому же Хопперсы… Хопперсы везде договорились.

На следующее утро стоим у дверей старинного трёхэтажного особняка под красной черепицей. Длинные, узкие окна с бликующими, мелко переплетёнными рамами, вымощенная гравием дорожка, уходящая за дом, где угадываются сад со старыми деревьями, сбросившими свою листву, которую уже убрали, обнажив изумрудный ковёр нечувствительного к лёгким морозам газона.

Я смотрю на свои белые кроссовки, которые купила перед поездкой, – на них ни одного пятнышка, хотя я их не мою и не чищу. А ведь стоит декабрь, идут дожди, вчера даже выпал лёгкий снег, который почти сразу растаял. У нас в такую пору – самая грязища: не то что обувь, одежду приходится чистить после улицы и поездок в транспорте. Тут я с удивлением припоминаю, что мы нигде не вытирали ноги, но даже на светлом ковролине не оставляли никаких следов. И сейчас, когда нам открыли дверь, и Дежа по-голландски заговорила с приятной молодой женщиной, я увидела невысокую беломраморную лестницу, а чуть позже, подымаясь по ней, украдкой оглянулась. Следов не было.

Этот феномен не давал мне покоя до самого прилёта в Россию, когда, пройдя все перипетии контролей, взмыленная и злая, я ступила на родную землю. В самую грязь! Моментально мои белые кроссовки, пережившие двухнедельное путешествие по североевропейской стране, исходившие почти сотню километров по разным дорогам: по обычному, но такому ровному асфальту; по плитам песчаника с растущими в щелях ковриками растений; по траве, мокрой после дождя; по булыжной мостовой; по узорам из разноцветных плиток, – мои белые хорошенькие кроссовки теперь решительно и безвозвратно потеряли и белый цвет, и тугую прелесть новизны – всё то, что казалось мне как бы уже свойствами самой обуви.

Этот феномен я теперь отлично понимаю. В Голландии, да и во всём цивилизованном мире, нет дорог, за которыми никто не ухаживает, нет ничего общего, но зато много государственного. Там никого не дурили темой, что всё принадлежит народу. Есть государство, а есть народ, просто люди. Каждый чем-то владеет и за это отвечает, в том числе и государство, которое имеет будь здоров какой потенциал и владеть, и управлять владениями. У нас тоже есть государство и будь здоров тоже есть, только владеть – одно, а управлять этим – совсем другая песня. Поэтому в моей богатой и могущественной державе нет ни единой возможности сохранить осенью белый цвет кроссовок…

Увлечённая мыслями о своём бесследном пребывании на голландской земле, я не сразу заметила, что попала в обычную квартиру, правда, с многодетной семьёй. Не было ни групп, разделённых по возрастам, ни воспитательниц, ни спален с рядами кроваток, ни игровых комнат, оборудованных на манер классов. Везде чем-то занимались дети разных возрастов под присмотром то «мамы», то «папы». Вот кого не было видно, так это бабушек с дедушками. Об этом я сразу спросила у заведующей детского дома, которая встретила нас на пороге небольшой комнатки с накрытым для чаепития круглым столом с клетчатой скатёркой.

– Да, у нас работает в основном молодёжь, подходящая по возрасту в «родители», но про бабушек и дедушек – это интересно, надо будет подумать, многие пенсионеры не прочь подработать, а некоторые так и не получили внуков, – заинтересовалась заведующая.

Две дамы, которые составляли нам компанию, согласно закивали, дежурно улыбаясь, – манера общения, к которой я долго не могла привыкнуть за границей и попадала подчас в неловкие ситуации, принимая знак вежливости за подлинное чувство.

Мы побродили по детскому дому, попутно хозяйка нам рассказывала о житье-бытье воспитанников. Оказалось, что только половина детей не имеет родителей, которые либо умерли, либо от них отказались. Остальные живут здесь временно: родители болеют или учатся, у одной девочки мама в тюрьме, у кого-то не хватает средств на воспитание ребёнка, и государство обязало их до лучших времён поместить чадо в детский дом.

– У нас им лучше. Питание, уход, обучение, на лето мы всех вывозим на море. У каждого отдельная спальня.

– И у самых маленьких тоже? Как же они спят одни? – удивилась я, наблюдая, как «папаша» меняет малышу ползунки.

– Есть дежурные нянечки, они живут здесь же, на третьем этаже, как и все одинокие сотрудники, не имеющие семей.

Это не детский дом, а Дом Обретших Семью. Я сказала это вслух, и лица присутствующих сразу порозовели, неподдельные на сей раз улыбки, смущённые взгляды. Одинокие люди создали этот приют, чтобы избавиться от одиночества, чтобы жить в семье. Поэтому он такой уникальный, поэтому сюда никого не пускают!

Развязываю тесёмки папки. В последний момент, перед самым отъездом, зачем-то сунула десяток цветных литографий со сказочными сюжетами. Без всякой цели руки просто взяли эти пухлые желтоватые листы с наивными яркими картинками и положили в общую папку к другим, серьёзным работам. И вот эти сказки, перелетевшие в громадной старой, обтянутой холстом, папке тысячи километров, прошедшие таможню, лежали до поры до времени бессмысленно, пока не зашла речь про детский дом. И тут сразу всё встало на свои места – вот оно!

Иногда со мной это бывает. Даже ночью просыпаюсь, хватаюсь за бумагу: записывать, записывать… Что-то делаю, просто хочу именно это делать, а почему и зачем, не знаю. А потом все становится понятным, все объясняется…

Сказочные сюжеты произвели сказочное впечатление. Дамы с улыбкой восхищения, как драгоценность, приняли из моих рук литографии, не переставая благодарить. Они тут же стали выбирать места для эстампов. Да, и названия, названия нужны! Переводчиков с русского трудно найти, а уж кто сможет разобрать рукописные подписи художников, тех и вовсе нет. Больше часа ушло на перевод названий и имён. Последний, запоминающий взгляд на семейную идиллию по сути чужих друг другу людей – и мы выходим в лёгкую морось амстердамской окраины.

ШПИОНЫ И ЛЕСБИЯНКИ

Издательство газеты «Хет парол», название которой отдаёт чем-то шпионским, находится в самом центре Амстердама. Не знаю, что наговорили Хопперсы, но встречают нас внушительным составом. В кабинете, за большим круглым столом, кроме нас с Дежой – ещё человек шесть во главе с главным редактором. Я раскладываю фотографии Лозовского, и хотя всё внимательно просмотрено, удивления и восторга не вызывает. Видимо, для европейцев это обычный уровень репортёрской работы. Но ведь сюжеты, к ним надо ещё иметь доступ…

В этом нет проблем, объясняет главный, доступ сейчас получить легко. Их газете нужен постоянный корреспондент… вы из какого города?… в Ленинграде или Киеве, например. В Москве уже есть, но плоховато знает русский, а перевод, вы понимаете, может значительно искажать. Ну, и важно, что говорят простые люди, как они ко всем переменам относятся. Вот вы могли бы быть нашим корреспондентом? Не нужно никакого особенного качества фотографий. Главное – вовремя оказаться там, где что-то происходит, такой информацией мы вас обеспечим. С передачей материалов тоже нет проблем, через консульство. Есть в Ленинграде голландское консульство? Если вы готовы обсуждать наше предложение, мы могли бы вместе пообедать, здесь недалеко прекрасный ресторан, свежайшие морепродукты, вид из окна… Дежа с каким-то отстранённым выражением лица слушает этот монолог, изредка прерываемый моими робкими возражениями.

Наконец, я собираюсь с духом и, поблагодарив за предложение, от которого вынуждена отказаться, вкратце объясняю истинную цель моей поездки – поиск оборудования, налаживание культурных связей. Похоже, отказ их не смущает, потому что, провожая меня до двери, главный протягивает свою визитку со словами: «На всякий случай, вдруг передумаете».

Минут десять мы с Дежой идём молча, и это сейчас очень кстати, потому что я продолжаю мысленно приводить аргументы, почему я не гожусь в корреспонденты. «Прямо шпионский фильм», – неожиданно произносит Дежа, так что я даже вздрагиваю. И тут до меня доходит. Какие там корреспонденты, им просто нужны разведданные! Я чуть не задохнулась от негодования. Какая наглость! Посреди дня, в присутствии стольких свидетелей меня пытались завербовать прямо в редакции газеты! Ну, сопля голландская!

Я почему-то вдруг припомнила это выражение моей бабушки, бывшей смолянки. Оно всегда произносилось уничижительно и адресовалось тому, кто спасовал, сглупил, в общем как-то оконфузился. У них в Смольном институте нерадивых и провинившихся ставили возле печек-голландок на всеобщее порицание, как к позорному столбу. Те, кто послабее, через какое-то время начинали точить слезы и исходить на сопли, отсюда и пошло «сопля голландская»…

От злости я распоясалась и потребовала обедать в том самом «прекрасном ресторане». Дежа заикнулась было о высоких ценах и данных ей инструкциях, но я так выразительно на неё взглянула, что мы уже через несколько минут входили в фойе неброского, явно престижного заведения. Моя проводница объясняла что-то подошедшему с радушной улыбкой администратору, а я раскованно и чуть вызывающе отдавала свою скромную курточку в недра гардероба. В конце концов, они (то бишь, Хопперсы) меня затащили в этот шпионский рассадник, пусть теперь платят компенсацию за моральный ущерб. Желательно той же монетой, которой меня только что собирались подкупить. Для душевного равновесия. В шпионы мы не пошли, а в ресторан всё равно попали. Так-то!

В этот вечер, то ли под влиянием хорошей кухни и выпитого вина, то ли вдохновлённая шпионскими страстями, Дежа пригласила меня к себе домой. Поболтать, посидеть у камина, послушать музыку. С котами познакомиться.

У неё живёт кошачья парочка сиамцев. Естественно, стерильных, естественно, воспитанных. Гуляют они на крыше, выходя из окна гостиной через оставленную щель. Иногда их возвращение сопровождается пронзительным щебетом или писком. Это означает, что хищникам попалась добыча, которую они, конечно же, подносят своей хозяйке.

Ещё в квартире имелась крохотная спальня без окон, зато с громадной, чуть не во всю комнату, кроватью. Я увидела её на секунду, когда мы зашли в квартиру, но дверь тут же была прикрыта.

Пока Дежа кормила своих любимцев, воркуя с ними на чуть гортанном и кхекающем языке, я с интересом рассматривала картины на стенах, вернее, огромные монохромные фотографии в паспарту и рамах. Поначалу не могла догадаться, что на них изображено, потом, поняв одну, тут же расшифровала и остальные. Это были фрагменты слившихся в объятиях тел. Чем больше я присматривалась, тем яснее понимала, что все тела женские. Сделано мастерски и смотрится здорово на фоне грубо оштукатуренных стен. Когда газовый огонь в камине загудел, а бокалы наполнились белым вином, я спросила, с чем связан такой выбор.

– Я лесбиянка, – ничуть не смутившись, ответила Дежа и тут же принялась мне показывать другие фотографии: вот она три года назад, ещё с большой грудью, а вот через полгода, после операции, грудь маленькая, как у девочки-подростка.

А вот её любовь, они расстались совсем недавно, та вышла замуж и живёт в другом городе. На фотографии запечатлена уже немолодая, полноватая, заурядной внешности женщина с немного анемичным лицом и светлыми, чуть навыкате, глазами. Вот они на море прошлым летом. Они были так счастливы, так бесконечно счастливы… Этим летом Дежа поняла, что у подруги кто-то появился. Невыносимое, невыносимое чувство. Слезы, ссоры, разлад. Не встречались почти месяц. Потом Дежа ее отыскала, уговорила начать заново. Неделю было так прекрасно, как никогда прежде. А потом всё разом рухнуло. Оказалось, подруга готовилась к свадьбе, но уступила. Для неё это было расставание с прошлым, со свободой, с той, которая продолжает её по-прежнему любить…