Шесть лет во власти

Спустя две недели мы возвратились в Ригу; нужно было сразу же приниматься за реализацию тех контактов и связей, которые наметились в США. С Институтом Хадсона сложилось постоянное сотрудничество со всеми находящимися в то время еще в составе СССР тремя балтийскими республиками. Значительно позже, осенью 1991 года, когда в Индианаполисе встретились все три балтийских премьера, и я имел счастье также там присутствовать, был торжественно представлен результат работы института: свод рекомендаций, как, по мнению ученых США, должны бы развиваться балтийские страны. Увы, я не могу охарактеризовать, что же в этих рекомендациях было такого особенного, к сожалению, я ничего не запомнил, скорее всего, это были самые элементарные вещи, которые таковыми и представляются с высоты сегодняшнего дня.

Баррикады

Новый 1991-й год Департамент внешнеэкономических связей встречал в полуотремонтированных помещениях. И вот грянули январские события в Вильнюсе, и в Риге начали строить баррикады. Мы вынесли из своих рабочих помещений все документы, не говоря уже о наличных деньгах, спрятали компьютерную технику, сколько ее на тот момент у нас вообще было, т. е. готовились работать в условиях подполья. Во все окна были вставлены сетки, по кабинетам разгуливал патруль, в углах стояли бутылки с «коктейлем Молотова».

Не стыжусь этого: я чувствовал себя действительно гордым, что работаю в здании, которое охраняют так много людей: ежедневно, идя на работу, я должен был проходить сквозь заслон из машин, не раз показывать документы. Сам я, правда, по ночам не дежурил, поскольку считал, что я должен ответственно выполнять собственную работу. Но, когда выдавалось хоть немного свободного времени, то я отправлялся на улицы, где дежурила охрана баррикад, ходил и на Домскую площадь. И неопровержимо одно, что, хотя я непосредственно и не принимал участия в организации защиты Риги, это особенные воспоминания о январе 1991 года, думаю, как и у всех, кем бы мы в то время ни были.

Как сейчас помню: вечером 20 января моя дочь Агнесса отмечала свои именины (они у нее были на следующий день). В Ригу приехал мой коллега г-н Мехис Пильв – директор Департамента внешнеэкономических связей Эстонии. В восемь вечера у нас с ним был назначен ужин в ресторане гостиницы «Ридзене», которая в то время была главным местом представительства Верховного Совета, поскольку ничего иного подходящего тогда еще и не было, если не считать бар Jever. В том же самом зале, где мы ужинали, были не раз упоминавшийся мною бизнесмен Марк Вудлингер с женой. Поев, я по привычке со вкусом закурил сигару. Вдруг раздался непонятный треск, в зале погас свет, тогда же и опознали мы характерные звуки стреляющего автоматического оружия. Сидящие в зале реагировали на это по-разному. Например, супруги Вудлингер оказались под столом и уселись спиной к стене. Я, чувствуя себя бравурно (глупец!), не мог сидеть на месте и вышел на балкон посмотреть, что происходит. Я увидел, как два омоновца, прислонясь спиной к колонне, стреляли по окнам Министерства внутренних дел.

Я знал, что в этот момент в банкетном зале А. Горбуновс обедает с находящимся в Риге с официальным визитом руководителем польского сейма. Там же среди присутствовавших были Имант Даудиш, Сандра Калниете и др. А на первом этаже (там находится баня) ужинали Раймонд Паулс и Лайма Вайкуле. Когда началась стрельба, А. Горбунова увели в один из номеров гостиницы. Руководитель польского сейма отказался прятаться и остался на «поле битвы» до конца. Вообще паника была весьма умеренной; так, Майра Мора плакала, потому что у нее в гардеробе осталась шуба (чуть позже я принес ей эту шубу). Но вдруг началась стрельба уже в вестибюле гостиницы – треск стал сразу совсем иным. Вошло несколько омоновцев, они дали бесцельную автоматную очередь по балконам внутреннего атриума. Им ответили два чекиста, которые охраняли высокого польского гостя. Надо сказать, что, к счастью, с обеих сторон не было никаких попаданий. Омоновцы, очевидно, ответного огня не заметили, потому что через минуту вышли вон и продолжали стрелять по Министерству внутренних дел; сверху из окон мы видели, как они бегут за углы здания. В том, что стрельба была двусторонней, я полностью уверен, потому что на стеклах, которые потом были заменены, отверстия от пуль были с обеих сторон.

Пару раз я позвонил из гостиницы И. Годманису, он сказал, что все мобилизованы и все организовано, но пока еще не все ясно. В гостинице был также г-н Ларс Фреден – консул рижского отделения генерального консульства Швеции в Ленинграде. Мы взяли шампанское, как-то истерично выпили, помню также, что в какой-то момент от волнения у меня на шее повисла одна из официанток. Вообще каким-то странным образом мы больше околачивались на кухне, куда то и дело заходили и уходили люди. Кто-то принес известие, что ранен кинооператор Андрис Слапиньш. В какой-то момент я разговаривал с Сандрой Калниете, потом, поскольку стрельба стихла, решил, что надо пойти в Совет министров, и пошел.

Зашел к И. Годманису. Там шли переговоры относительно того, что же делать. Свою точку зрения отстаивали приехавшие из сельских районов преданные Народному Фронту милиционеры. Они считали, что совершенно непростительно спокойно наблюдать, как было захвачено Министерство внутренних дел (кстати министр Алоиз Вазнис именно в тот день уехал в Москву для каких-то переговоров с Борисом Пуго). Эти милиционеры требовали принять решение о наступлении. Надо сказать, что в здании МВД продолжал находиться заместитель министра внутренних дел Зенон Индриковс, и, как это выяснилось позднее, в чрезвычайно сложной ситуации он вел себя с большим достоинством. Все-таки победил здравый смысл, что идти в контрнаступление нельзя, что нужно действовать как раз наоборот: спрятать наши (защитников Совета министров) автоматы. У милиционеров было отобрано оружие и спрятано в подвале. Сегодня такие действия, разумеется, можно оценивать по-разному. Но, как выяснилось позднее, в тот день советская армия была готова захватить власть, армия только ждала, когда начнется хоть какое-нибудь вооруженное сопротивление, чтобы под предлогом защиты гражданского населения выступить. Командующий военным округом Ф. Кузьмин позвонил И. Годманису и потребовал санкций именно для таких действий. И. Годманис его требование отверг, одновременно запретив также и нашим организовывать наступление. Я считаю, что это было несомненно мудрое решение. Впрочем, и тогда были, и до сих пор есть те, кто упрекают И. Годманиса в малодушии. Но, если бы в тот раз не проявилось это «малодушие», трудно сказать, чем бы все это кончилось. В любом случае жертв было бы намного больше.

Моя непосредственная работа в те январские дни была связана с одним чрезвычайно важным для Латвии вопросом. Как известно, 2 января 1991 года по приказу А. Рубикса бойцы ОМОН заняли Дом печати. В тот же день меня вызвал И. Годманис и сказал, что правительству надо найти альтернативную возможность издания газет. Арвил Ашераденс (ныне председатель А/О «Диена») знал одного предпринимателя в Швеции, который мог поставить подержанное типографское оборудование. И. Годманис распорядился, чтобы я немедленно отправился в Швецию организовать там покупку печатной машины. Мы ориентировались на счета внешнеторгового объединения «Интерлатвия», на которых у правительства имелось три миллиона долларов. Вечером я улетел в Швецию, тогда уже были прямые рейсы из Риги в Стокгольм. Вылетая из Риги, я заметил, что на летное поле садится несколько военных транспортных самолетов. Подумал, что, наверное, это – десант. В Стокгольме мы остановились у бывшей жены социал-демократа Вилниса Залькална. На следующий день встретились с предпринимателем, которого нам рекомендовал А. Ашераденс, договорились о покупке за полмиллиона долларов подержанного типографского оборудования Solna. Я выписал счет, позвонил в Ригу, в «Интерлатвию», и отдал им распоряжение оплатить этот счет из брюссельских денег, чтобы как можно быстрее это оборудование могло быть доставлено в Ригу. В ответ мне было сказано, что, к сожалению, деньги сразу нельзя перечислить, что для этого нужно по крайней мере несколько недель. На мой вопрос, почему, я получил ответ, что деньги заблокированы. Это было для меня новостью, тогда я еще не знал, что существует такая система, когда деньги на какое-то время блокируются, чтобы на этом можно было бы заработать проценты, т. е. на деньгах правительства «Интерлатвия» зарабатывала себе: в конце концов 5% от 3 миллионов – это довольно приличные деньги. У меня зародились подозрения по поводу действий «Интерлатвии» с правительственными валютными счетами.

По возвращении я начал выяснять, и, оказалось, что денег латвийского правительства на том счету, на котором они должны быть, вообще нет, они одолжены каким-то фирмам под поручительство, собственноручно подписанное И. Цинкусом. Вот это то и послужило причиной отставки И. Цинкуса. Однако никакого криминала ему предъявить не могли, фактически, и следствие-то не велось. После этого случая я посоветовал И. Годманису как можно скорее эти три миллиона перенять. Я поехал в Брюссель, где мы открыли специальный правительственный счет. Разумеется, все это было тогда государственной тайной. Деньги с этого счета можно было снять только тогда, когда были параллельно две подписи – И. Годманиса и моя. Полмиллиона из этих денег были уже истрачены для покупки типографского оборудования. На заседании правительства обсуждалось, как его транспортировать. Министру рыбного хозяйства Гунару Заксу было дано распоряжение подготовить судно для этого, что служило только маскировкой против возможных диверсий со стороны Москвы. В действительности же оборудование доставили паромом в Таллинн, а затем в контейнерах в Ригу. Не исключаю, что еще активно действовавший в то время КГБ только усмехнулся на эти наши хитрости, ну и пусть. Как известно, типографию в тот раз мы установили, и какое-то время она хорошо работала.

В связи с этой типографией есть смысл вспомнить один необычный эпизод с бывшим комсомольским активистом и работником ЦК КПЛ Андреем Цирулисом. Еще в 1990 году, будучи в США, он узнал, что в Индианаполисе в одной из тамошних типографий бесплатно отдают старое оборудование, остается только взять его и перевезти в Латвию. Не знаю уж, как ему удалось обвести вокруг пальца Латвийский фонд свободы, которым тогда руководил Улдис Грава, но деньги они А. Цирулису дали. Он попросил поддержки у правительства, чтобы перевезти оборудование. Мне было поручено подготовить заключение об этом проекте. Я собрал материал и изложил в заключении, что громоздкая старого образца машина из Индианаполиса предназначена для громадного объема печатных работ, а в то время в Латвии это вовсе не было предусмотрено. Но самое интересное: фирма, освобождаясь от своего монстра, прекрасно на этом зарабатывала, поскольку труд, затраченный на демонтаж и вывоз оборудования, стоил бы гораздо больше, чем можно было получить за металлолом. Исходя из моего отрицательного заключения, И. Годманис решил проект не поддерживать. Однако, как бы назло тому, что в правительстве его не поддержали, А. Цирулис все-таки сумел доставить эту груду металлолома в Латвию, и мне кажется, что она где-то до сих пор и ржавеет. Так в трубу вылетела порядочная сумма собранных с таким трудом латышскими эмигрантами денег, а чувство горечи осталось.

Августовский путч

Рано утром 19 августа 1991 года мы с женой Зайгой и детьми ехали в Ригу и еще ничего не знали о событиях в мире. Я проводил конец недели в деревенском доме, наслаждаясь покоем и тишиной. Отправился на работу около половины девятого, на улицах ничего особенного не заметил. Когда я пришел, шло заседание Совета министров; мне сказали, что в Москве в прошедшую ночь произошел путч. Я бросился в зал заседаний. Когда я заходил внутрь, кто-то из секретарей И. Годманиса подал мне телеграмму, в которой говорилось, что сегодня, 19 августа, в Москве состоится заседание Валютного комитета, которое проведет В. Павлов, уже ставший известным путчистом. Зашел к министрам. Шло обсуждение создавшейся ситуации, в обсуждении принимали участие не только министры, присутствовали, например, лидер НФ Ромуальд Ражукс и другие. Прежде всего стало ясно, что ни о каких баррикадах на этот раз не может быть и речи: армия была уже в боевой готовности, любое сопротивление на улицах могло привести только к кровопролитию, скорее всего, нужно было готовиться к подполью или к чему-то в этом роде.

Я сказал, что получил телеграмму из Москвы с приглашением на заседание Валютного комитета. Телеграмма была послана из Москвы еще в пятницу, а путч произошел в ночь с воскресенья на понедельник. В работе Валютного комитета принимали участие представители от всех тогдашних советских республик, там обсуждались общие валютные дела. Я был официальным представителем от Латвии. Я позвонил в Москву и спросил, состоится ли это заседание? Мне ответили, что, конечно, будет. Тогда я сказал И. Годманису, что, может быть, мне стоит поехать в Москву и там на месте все выяснить, что же на самом деле происходит. И. Годманис согласился.

Я заказал билеты, позвонил Зайге предупредить, что отправляюсь в Москву, попросил ее сразу же ехать назад в деревню и сидеть там вместе с детьми, пока все не определится в Риге. Должен признаться, что мною овладело истинное беспокойство перед поездкой в Москву: что там, как здесь, вернусь ли я обратно, а главное тревожила душу неопределенность, неизвестность по сути происходящего вокруг. Самолет выглядел пустоватым, там сидел с очень важным выражением лица один из депутатов Верховного Совета, интерфронтовец. У меня была договоренность с Янисом Петерсом, что он встретит меня в аэропорту. Ехали по московским улицам, они были пусты, по всем обочинам рычали бронетранспортеры, перемещались разные вооруженные группы людей – то ли милиция, то ли армия, то ли еще кто-то. С нами ничего не случилось благодаря водителю, который знал все московские проходные дворы, нас даже ни разу не остановили.

Когда я так удачно добрался до здания Совета министров СССР, где проходили заседания Валютного комитета, оказалось, что я был единственным, кто явился из республик Прибалтики. Но зато в полном составе прибыли представители из Средней Азии. Интересно, что среднеазиатские республики, как правило, представляли премьеры, а мы, балтийцы, чтобы продемонстрировать свое отношение к СССР, делегировали в этот комитет представителей на уровне директора департамента. Замечу, что четко уже ощущалась нервозность. Я подошел к министру внешней торговли СССР А. Катушеву и спросил у него, чего же можно сейчас ожидать. Ничего существенного он мне не сказал. Впрочем, заседание катилось по привычным рельсам, если не считать того, что многие представители Средней Азии вдруг заявили, что они пересмотрели вопрос о пропорциональном разделении внешнего долга СССР. Я же в свою очередь заметил, что Латвия своей позиции не изменит, мы выходим из СССР и все. Те пошумели-пошумели, но ничего особенного не произошло, на том это совещание и окончилось. Я направился обратно в аэропорт, опять через дворы, объезжая посты и ломая голову и беспокоясь: будет самолет или нет, попаду я в Ригу или нет. Прилетел, кажется, что-то около 12 часов ночи, прямо поехал к И. Годманису. Вошел в приемную и сказал, что я только что из Москвы. И. Годманис тут же пригласил меня зайти. Помню точно его слова: «Ну, Марис, мы какое-то время поработали, теперь все, надо ждать ареста». Еще он сказал, что никуда не уйдет, останется до последнего, пусть приходят и забирают. Тут вошел в кабинет Эйнар Репше, уже не помню точно, о чем мы начали говорить, только сразу же разговор перешел на Москву. Эйнар расспрашивал, как у меня шли дела в Москве, я рассказал и тогда же сказал И. Годманису, что, мне кажется: путч этот долго не продлится, что через какое-то время опять все будет в порядке, и мы сможем продолжать работу, как задумали. Я знал достаточно о многих валютных проблемах СССР, имел представление об экономической слабости великой державы. Мне казалось, что начнется экономическая блокада западных стран в связи с путчем. ГКЧП сможет продержаться три-четыре месяца, вряд ли больше. Обо всем этом я рассказал И. Годманису, но с его стороны на все сказанное мною не было проявлено особого энтузиазма.

Когда я уходил из кабинета И. Годманиса, было уже больше часа ночи. Стал думать, что же делать дальше: остаться где-нибудь здесь? Ехать домой? Зашел к помощнице И. Годманиса Илзе Циелаве, она также говорила, как и И. Годманис: все кончилось, всему конец. Около двух часов ночи я все же решил ехать домой спать. Сон, однако не шел, время от времени вскакивал, казалось, что вот сейчас позвонят в дверь, пришли с арестом. На следующее утро я отправился на работу в прескверном настроении, совсем, как у И. Годманиса накануне. В Департаменте обговаривали, что надо делать теперь. Начали с того, что, как и в январе, спрятали компьютеры, программы и документацию. Образовали нечто вроде подпольного штаба. Между прочим, в какой-то момент он был в квартире Лиги Бергмане в Старой Риге. Договорились, каким путем в случае необходимости оповещать людей. В конце дня все уже было мне поперек горла, и я решил поехать в деревню к семье, иначе в случае ареста я их так и не увижу. На всех окраинах города уже стояли бронетранспортеры. Я еще раньше попросил сменить номер на моей служебной машине, но это не было сделано, поэтому я боялся, что машину на улицах можно будет опознать. Я позвонил отцу, сказал, что хочу уехать в деревню, не можем ли мы поехать на его машине. Он согласился. Проехали небольшой кусок, вдруг выяснилось, что какой-то непорядок с фарами; скорее всего, сел аккумулятор. Пришлось вернуться назад в Яунциемс. Муж моей сестры Юрис Савицкис предложил отвезти меня на своей машине. Доехали до центра, в районе ул. Анри Барбюса (ныне ул. Аристида Бриана) лопнула шина. Я далеко не суеверный, но в тот момент что-то мне стало совсем не по себе. Казалось, что кто-то силой удерживает меня от поездки в деревню. Но все окончилось благополучно; по приезде я приласкал младших детей, выпили втроем и разошлись спать, поставив будильник на ранний час. Я решил с самого утра быть в Риге, а там уж что будет.

Утром включили радио, и какая-то радиостанция, кажется, «Голос Америки» сообщала, что ночью арестован И. Годманис. Ну, что же, значит ехать тем более надо. Тешил себя мыслью, что в конце концов мы едем на частной машине, не всех сразу подряд будут хватать. Когда в Риге ехали мимо дома Совета министров, то я увидел, что по-прежнему развевается латвийский флаг. Зашел внутрь. Оказалось, что произошло следующее. Вечером накануне явилась делегация советской армии, чтобы переговорить с И. Годманисом. Договорились, что охрана Совета министров сдаст оружие, чтобы не произошло кровопролития. Так и было сделано, и армейская делегация удалилась, но поползли слухи об аресте И. Годманиса; вот такие дела…

Наступила среда, 21 августа. На 10 часов утра было назначено совместное заседание Совета министров и Верховного Совета, чтобы обсудить вопросы организации всеобщей забастовки, а также принятие Декларации независимости. Собрались в Красном зале и обсуждали то и это: подвозить ли хлеб забастовщикам или нет, говорили о возможности всеобщей забастовки, о ее смысле и т. д. И тут помощница А. Горбунова Карина Петерсоне попросила его выйти из зала. А. Горбуновс вернулся очень скоро с просветленным лицом. Он сообщил, что ему только что звонил А. Собчак и сказал, что ему в свою очередь звонил А. Лукьянов, который все обдумал и пришел к выводу, что путч незаконен. В тот же момент все поняли, что произошел перелом, что путчисты провалились. Как я уже говорил, сам я не верил, что это могло бы долго длиться, но то, что только три дня, такое я и предположить не мог.

Как бы это цинично не звучало, но иногда меня посещает мысль, что если путч продолжился хотя бы неделю, то мы бы более точно определили, кто есть кто в действительности у нас в Латвии (надеюсь Господь простит меня за это).

Первая половина заседания близилась к концу, мы приняли решение о проведении забастовки, а я пошел пешком в здание Совета министров. По дороге мне пришлось встретиться с омоновцами в бронетранспортерах, они старательно метали дымовые шашки, сметали своими боевыми машинами оставшиеся еще с января заграждения, кажется, что кто-то из прохожих стал потерпевшим. Я дошел до работы и там услышал по радио, что Верховный Совет принял Декларацию о независимости. И все. А на следующий день мы уже готовили документы, на основе которых переняли имущество СССР и т. п. Началась совсем новая эпоха, время головокружительного международного признания Латвии (как и двух других балтийских государств), время фантастических свершений, ошибок и промахов, началось реальное восстановление независимого Латвийского государства.

Независимость

Нет, нет, да я и задумываюсь над тем, как же в действительности происходило восстановление нашей независимости? Я не претендую на роль аналитического историка, но, поскольку волей судеб я оказался в самом эпицентре происходящего, мне позволительно иметь свой взгляд на это.

Прежде всего, никогда не стоит забывать о чрезвычайно сложном переплетении причин и следствий, при этом все шло в своем определенном порядке и последовательности.

Нужно отдать должное первому и (о, судьба!) последнему президенту СССР М. С. Горбачеву, ведь именно с его приходом к власти стали реальными гласность и свобода печати, благодаря чему все мы узнали такое, о чем до этого и шепотом нельзя было произносить. Плотина прорвалась, и бурный поток перемен уже трудно было сдержать и самому М. С. Горбачеву. К тому же все негативное, все абсурдное, все противное человеку, что копилось в течение 70 лет (у нас в Латвии почти 50 лет) господства большевистского режима, гласность ярко высветила, доведя до критической точки.

Однако я убежден, что М. С. Горбачев совсем не рассчитывал на такие последствия. Он хотел лишь обновить тот же самый, старый но, на его взгляд, подходящий Советский Союз, с прочным фундаментом, нужно только дать дорогу свободной творческой энергии. Так и случилось: энергию он точно освободил. Но прежде всего вскоре стали очевидными процессы с необратимой центробежной силой, подчас даже весьма неожиданные, например, Белоруссия приобрела независимость, о которой вовсе и не помышляла.

Латвия, по-моему, использовала единственный, уникальный шанс, который она получила в этом процессе дезинтеграции. И за эту возможность нам надо сказать спасибо, как это не парадоксально звучит, московским путчистам образца августа 1991 года, личностям, безусловно, трагикомическим, над чьим чрезвычайно слабо организованным, в этаком комсомольском стиле, переворотом общественность издевалась еще долго. Действительно, реальный исторический процесс благодаря им стал необратимым. Впрочем, как мы знаем, история новейшего времени весьма и весьма парадоксальна. Помню, что еще за два года до падения берлинской стены известный лис американской политики Генри Киссинджер высказывался, что, если и есть что-то стабильное и долговечное, так это реальное существование двух Германий. Между прочим, когда, будучи в Америке, я задал ему вопрос на эту тему, г-н Киссинджер ловко уклонился от ответа. Однако объединение Германии состоялось, народы Советского Союза узнали то, что должны были узнать: репрессивные структуры насквозь прогнили и не были больше в силах агрессивно воздействовать на все общество. Прежние страхи, разумеется, сидели в спинном мозгу, но ни о какого рода репрессиях уже не могло быть и речи.

В случае с Прибалтикой роль международной поддержки была неоспорима. Идея независимости Балтийских стран de jure жила все послевоенные годы. Это облегчило России сделать шаг по признанию независимости, к тому же в самой России в то время уже в полную мощь пробудились силы национального самосознания, хотя часто для нас, балтийских народов, они выглядят совсем в неприятном и неприемлемом виде. За национальное возрождение русского народа выступал также Б. Н. Ельцин. Можно сказать, что если заслуги М. С. Горбачева в возрождении независимых Балтийских государств не осознаны, то участие Б. Н. Ельцина, конечно же, вполне определенное и целенаправленное. Декреты, подписанные им, о признании независимости Балтийских государств были в какой-то степени и широким жестом русского барина, как мне кажется.

Ситуация внезапно обрушившейся на нас независимости, несомненно, выпустила на волю, как джин из бутылки, лавину спонтанности и необдуманности. Вспоминаю, как министр сельского хозяйства Д. Гегерс с очень серьезным видом декларировал (и действительно сам верил в это, впрочем, как и многие в тот момент!), что теперь нам больше не понадобится никакое планирование. В сущности мы все в то время были сами с усами и довольно туманно представляли себе, что же такое рыночная экономика. Что-то об этом знал Янис Аболтиньш, но фактически он был политиком левой ориентации. В эйфории независимости мы поначалу по-настоящему не поняли, что за это нам нужно будет дорого платить. В конце концов огромное государство, каким был СССР, может во многом функционировать, если так можно сказать, дешевле, маленькому же государству в условиях рынка нужно много усилий для подъема. Поскольку восточный менталитет для нас менее приемлем, то наши политики, понимая необходимость интеграции, теперь стали ориентироваться на противоположную сторону – на Европейский Союз. Я не помню ни одного случая, когда бы среди наших политиков возникали споры о том, что же для нас центр: Москва или Брюссель, речь могла быть только и единственно о Европе. Сегодня вообще будет весьма необдуманно и непопулярно, если политик, считающий себя серьезным политиком, осмелится открыто сказать «нет» Европейскому Союзу. Конечно, всегда есть почва для сомнений, например, говорить о скрытых угрозах и о готовящемся реванше со стороны России и т. п. С другой стороны, есть и политики правого направления, время от времени выражающие желание к самоизоляции, в которой мы в большой мере находились до второй мировой войны, но это уже совсем несерьезно. Я глубоко убежден, что прежде всего нам нужно суметь объединиться в Балтии, создать единое балтийское экономическое пространство со всеми его рычагами, и в этом наша опора.

После августовского путча очевидной стала необходимость изменить структуру правительства. Предварительно были созданы многие департаменты (они были в непосредственном подчинении Совета министров) со статусом юридических лиц. Такими были Департамент внешнеэкономических связей, Департамент муниципального хозяйства, Департамент таможенного контроля. Было также несколько самостоятельных министерств: Министерство морского флота, Министерство транспорта, Министерство связи, Министерство социального обеспечения, Министерство здравоохранения. Прежде всего было принято решение об уменьшении числа управленческих учреждений. Решили ликвидировать и департаменты, фактически присоединить их как подчиненные структуры к соответствующим министерствам. Поскольку Департамент внешнеэкономических связей ведал валютными делами, решили отчасти его передать Министерству финансов. Выдачу лицензий и регулирование торговли (так тогда регламентировалась внешнеэкономическая деятельность) переподчинили Министерству государственных ресурсов, которым руководил Эдгар Заусаев. Это решение было разумным. И. Годманис вызвал меня к себе (кстати в разговоре принимал участие также зампреда СМ Арнис Калниньш) и сообщил, что принято решение о ликвидации нашего департамента. Мне предложили два варианта: стать заместителем Э. Заусаева или же заместителем министра иностранных дел Яниса Юрканса по экономическим вопросам. Я выбрал второе, любопытно, что мне и моим сотрудникам даже не пришлось менять своего местонахождения, ибо в помещении Министерства иностранных дел в Старой Риге (там теперь размещается посольство Дании) для нас не было места, помещений там едва хватало самому Я. Юркансу, канцелярии и Консульскому департаменту. А мой коллега Зивертс пошел работать к Э. Заусаеву. Следует отметить, что этот переходный период тянулся довольно долго (с ноября 1991 г. до конца января 1992 г.). Мы же в свою очередь продолжали ремонт помещений, совершенствовали компьютерную сеть. В январе 1992 года, когда распоряжением Совета министров департамент был ликвидирован, у нас уже все было готово для работы в новом качестве в Министерстве иностранных дел, причем в абсолютно иных, неведомых нам условиях государственной независимости.

В Министерстве иностранных дел

Насколько мне известно, в Министерстве иностранных дел Советской Латвии работало не более десяти человек. Излишне говорить, что в их «активной» деятельности не было ничего общего с иностранными делами в их общепринятом понимании. Поэтому фактически это министерство надо было создавать с нуля. Вначале там было 20—30 сотрудников, а с присоединением Департамента внешнеэкономических связей штат возрос на 35—40 человек. Было создано первое посольство в Москве, обрели новое дыхание уже действовавшие в Лондоне и Вашингтоне. Работа стала набирать свои обороты, требовалось сразу много сотрудников, а возможности подготовить их подобающем образом не было никакой. Нормальная практика в этой сфере такова: дипломат готовится на протяжении многих лет, он должен пройти все соответствующие ступени. Нам же нужны были сиюминутно и послы, и советники, и секретари всех рангов, а также атташе. Как правило, тогда мы вынуждены были поступать так: знаешь языки, три месяца поработай в министерстве, если подходишь – то за дело, вперед! Послов, естественно, подбирали более тщательно: это были или представители эмиграции, или кто-либо из известных творческих работников.

Понятно, что в самом начале никакой концепции внешней политики у Латвии не было. Но Верховный Совет ее потребовал, и мы ее создали. Мартиньш Вирсис был автором политической части, мне пришлось отвечать за экономическую. С помощью Мары Симане и Виты Терауде мы старались свою экономическую часть фундаментально аргументировать: каковы наши цели, чего хотим достичь и каким путем. Как я уже упоминал, ведь даже о таком институте, как ГАТТ, в Латвии тогда мало кто слышал. Создавая свою часть, мы невольно весьма основательно задели политическую часть М. Вирсиса, потому что она главным образом состояла из лозунгов такого типа: «Надо установить хорошие отношения с Германией, Францией» и т. д. Пришлось общими усилиями переработать всю концепцию, и в той редакции, которую получил Верховный Совет, уже была четко указана цель: вступление в ЕС.

Смею утверждать, что вообще роль Мартиньша Вирсиса во внешней политике была значительна. Он пришел в Министерство иностранных дел заместителем Я. Юрканса и оставался в этом статусе до того времени, когда мне пришлось возглавить правительство, тогда он был назначен послом в Австрию. Признаюсь, что в этом назначении или, как в подобном случае принято говорить, «ссылке», есть и моя заслуга, потому что отношения с М. Вирсисом складывались у меня не самым лучшим образом. Внешне это никак не проявлялось. Тогда, когда работали вместе – с конца 1991 года до выборов в V Сейм – между нами (а были мы на противоположных полюсах) было довольно сносное сосуществование, ибо статус у нас был одинаков, к тому же сферы нашей деятельности почти не переплетались, поскольку в моем ведении была административная сторона (покупка и ремонт посольских зданий, подготовка людей, вопросы оплаты), в его ведении – чисто внешнеполитические вопросы. Мне кажется, что у М. Вирсиса весьма своеобразный характер. По образованию он историк, и нельзя понять, то ли по своему характеру он выбрал эту профессию, то ли, напротив, профессия сформировала его характер. Для него типично то, что он не решает вопросы открыто, в дискуссиях, но исключительно в кулуарах, часто прибегая к такой, как я уверен совсем не мужской, манере общения, как нашептывание. Интересно было наблюдать, как М. Вирсис совершенно не мог спокойно высидеть все время заседаний правительства: он то и дело выходил и входил, время от времени к кому-нибудь подходил, говорил что-то ему на ухо, отходил. Признаться, было это неприглядно, хотя, возможно, и не было интриганством. С Я. Юркансом у М. Вирсиса были вполне нормальные отношения. При Г. Андрееве влияние М. Вирсиса возросло, особенно после выборов, когда я перешел на работу в Министерство государственных реформ. Кстати Г. Андреевс не принял на мое место предложенную мной кандидатуру Мартиньша Лациса, который ныне работает в посольстве Латвии в Канаде, он взял молодого, многообещающего, но, тогда еще недостаточно зрелого для этой должности Мариса Риекстыньша. Вот тогда-то министерство полностью и перешло в руки М. Вирсиса. Сразу же резко изменилась в Министерстве иностранных дел атмосфера: М. Вирсису всюду мерещились тайные дела и заговоры, активность зарубежных спецслужб, из-за чего все говорили полушепотом. Наверное, это все же что-то параноидальное. Работая в Министерстве иностранных дел, я всегда старался любой вопрос рассматривать коллегиально, а при М. Вирсисе такого больше не было. Существенные вопросы: о командировках, назначениях, поездках на учебу решались теперь не коллегиально, а за закрытой дверью того или иного кабинета. Когда я уже стал премьер-министром, мне пришлось четко ощутить скрытое противодействие. Понятно, что явное или завуалированное соперничество между министром иностранных дел и премьером имеется всегда. Я не мог особенно много времени тратить на внешнюю политику, но все-таки хотел, чтобы с моим мнением хотя бы считались. И, в конце концов, после того, как Эгил Левитс стал членом Европейского суда по правам человека, естественным было решение о назначении М. Вирсиса послом. Небезынтересен тот факт, что в последнее время с радостью для себя я не раз слышал хорошие отзывы о деятельности моего преемника Мариса Риекстиньша в должности государственного секретаря, уверен, что в этом есть своя закономерность.

Итак, мой переход в Министерство иностранных дел в общем прошел нормально. Хотя вначале Я. Юрканс воспринял его с известной настороженностью, мне казалось, даже подозрительно. Наверное, правильнее будет сказать, что между нами установилось своего рода соперничество, ибо я никогда не скрывал своего мнения, что внешняя торговля должна быть отделена от Министерства иностранных дел. Войдя в состав МИД, наш департамент в большей мере сохранил свой прежний статус, потому что то, чем мы занимались: продвигали через представительства и посольства документы, которые связаны с делами народного хозяйства, подготавливали международные договоры в экономической области и т. п. – оставалось и нашей работой сейчас. В общем-то особых проблем в совместном сотрудничестве не было. У меня сложились хорошие отношения с Сандрой Калниете, тогдашним заместителем министра, которую вскоре Я. Юрканс «съел», с ней коллегиальные отношения и обоюдные деловые симпатии за эти годы у нас развивались и сохранились до сих пор. Что же касается Я. Юрканса, то известное недоверие оставалось еще какое-то время, приблизительно полгода, хотя несомненно наши отношения простыми назвать никак нельзя: недоверие, осторожность в них переплетались со взаимной симпатией, подчас даже казалось, что Я. Юрканс пребывает в неизвестности, чего же в действительности можно от меня ожидать? Естественно, что в таких осторожных отношениях свою роль играла ревность, которая была у него еще со времени существования нашего департамента, ведь не секрет, что Министерство иностранных дел хотело взять на себя и внешнеэкономические связи, я же, будучи вроде в ранге министра и в то же самое время нет, в свою очередь считал, что наш департамент должен быть самостоятельным по части внешнеэкономических связей. Правда, этот мой статус генерального директора департамента имел свои недостатки при встречах с представителями других стран, поскольку в их глазах департамент был просто обыкновенным отделом. И никакие объяснения при этом не помогали, что де мы в прямом подчинении Совета министров, а не какого-то министерства. Тем не менее принятое правительством тогда решение я считаю правильным.

Стоит подчеркнуть, что впервые я встретил Яниса Юрканса задолго до того, как судьба свела нас в коридорах власти. Как-то я обратился за консультацией к своему учителю английского языка Улдису Аболтиню. Он то и познакомил меня с маляром, хорошо знающим английский язык, звали его Янис, он красил у него в квартире полы. Поскольку я всегда интересовался различными ремонтными работами, то мы поговорили о том, как шпаклевать пол. Во второй раз мы встретились с Я. Юркансом во время визита американских бизнесменов, организованного Норбертом Клауценом. Я тогда работал в видеоцентре, и на встречу пошел в качестве лица, интересующегося кабельным телевидением. Первое впечатление, которое производит Я. Юрканс, это то, что он чрезвычайно любезный и приятный человек, таков он вообще. Что-же касается его политических взглядов, то мне как политику умеренного центра они представляются левыми, особенно часто выражаемые им за рубежом взгляды о нарушении прав человека в Латвии. Не берусь утверждать, что субъективно по этому поводу думает сам Я. Юрканс, но ведь он – лояльный гражданин и должен понимать совершенно очевидное, что в Латвии нет никаких грубых нарушений прав человека. Но как политика я могу понять его: он работает на свой электорат и говорит с ним о том, что тот хочет слышать.

Несмотря на то что в 1990 году слышал от И. Годманиса, что Я. Юрканс не дорос до уровня министра иностранных дел, мне все-таки кажется, что со своей должностью он справлялся, он был на своем месте, во всяком случае в тогдашних условиях: и его внешний вид, и его речь были более представительными по сравнению с коллегами из Литвы и Эстонии. Хотя правда и то, что проводимые Я. Юркансом министерские совещания весьма раздражали многих их участников, тут нечему удивляться, ибо на всех этих заседаниях в основном говорил только он один. К тому же он часто придирался к некоторым сотрудникам, которые, по его мнению, работали недостаточно активно и хорошо. Вообще его администраторский стиль оставлял желать лучшего. Большие сложности были у него и с помощниками – они постоянно менялись, например, среди них были Карлис Стрейпс, Мартиньш Пертс. Допускаю, что он, возможно, сам чувствовал свою слабость как администратора, а может быть, просто понимал, что я все-таки имею уже какое-то влияние, с которым нельзя не считаться. Так или иначе, мой план создать институт государственного секретаря Я. Юрканс принял. Это стало прототипом начатого в 1993 году реструктурирования системы государственного управления: в министерстве государственный секретарь есть административный руководитель, а министр является политическим руководителем. В задачи министра входит определение политического направления деятельности руководимого им министерства. Размышлял я о реорганизации министерского управления довольно долго, даже тогда, когда плыл через океан, участвуя в знаменитой регате Колумба, я часто раздумывал об этом, делал заметки в блокноте. По возвращении в Ригу я с уже четко оформившимся представлением и методами его воплощения в жизнь принялся за эту реорганизацию.

Совет министров принял решение ввести пост государственного секретаря в статусе первого заместителя министра. Тогда же я и занял этот пост, а Мартиньш Вирсис остался просто заместителем министра, тем самым выпадая из выпестованной мною системы.

В 1992 году, когда фактически произошла вся эта реорганизация, в серьезном положении оказался Я. Юрканс. У него начались основательные разногласия с И. Годманисом, а самое главное – он не смог никак найти общего языка с Комитетом по иностранным делам Верховного Совета. Этой комиссией после того, как от руководства ею был отстранен Маврик Вульфсон, руководил тогда Индулис Берзиньш. Но у Я. Юрканса разногласия были не столько с И. Берзиньшем, сколько с другими. В результате впервые в только что восстановленном Латвийском государстве Верховный Совет пытался выразить недоверие министру, и им оказался Я. Юрканс. Парламентские дебаты были тяжелыми, но на сей раз министр остался в должности; свой портфель ему пришлось отдать позднее.

Необходимо напомнить, что в то же самое время шли острейшие споры и о латвийской оборонной доктрине. Я. Юрканс и министр экономики Я. Аболтиньш выступали против армии, как таковой, ничем это не аргументировали, просто считали, что Латвии не нужна армия (что это глупость), вполне достаточно полиции. В конце концов эта позиция и послужила причиной его последующего освобождения от должности.

Кого назначить на его место? Была предложена кандидатура Георга Андреева, известного врача, который многим в то время казался политически не яркой фигурой и человеком без амбиций. Конечно, те, кто знал его по комиссии иностранных дел Сейма и как представителя от Латвии в Парламентской ассамблее Совета Европы в Страсбурге, знали, что он очень серьезный и многообещающий политик, поэтому нет ничего удивительного в том, что очень скоро Г. Андреевс сумел завоевать заслуженную популярность. С ним у меня сразу же сложились хорошие отношения.

В Министерстве иностранных дел в мои обязанности входили сложные материальные вопросы в связи с создававшимися дипломатическими миссиями Латвии: подыскивание помещений для посольств, их аренда или покупка, размещение и т. д. и т. п. В этой связи вспоминаю, что еще до объединения Германии (1987—1988 гг) СССР начал серьезное наступление на то, чтобы захватить законно принадлежащий Латвии участок земли в Западном Берлине. Он находился в очень престижном районе города и не был застроен. Использовали обычные аргументы, что Латвия с 1940 года – составная часть СССР, поэтому недвижимое имущество естественно принадлежит СССР. Чтобы избежать плачевного результата, Анатоль Динбергс в Вашингтоне принял решение, что землю эту надо продать и деньги сохранить для нужд независимой Латвии. Когда земля в Западном Берлине была продана примерно за 3 млн марок, эти деньги несколько лет находились под опекой западноберлинского суда.

В нашем МИД об этой сделке узнали в 1992 году, когда на повестке дня было скорейшее создание сети латвийских посольств за границей, и тогда Эгил Левитс сказал мне, что за эти деньги можно было бы купить здание для латвийского посольства в Бонне, а также и для других посольств. Было осмотрено много зданий, пока не нашли подходящее прямо напротив Министерства иностранных дел Германии, рядом с посольством Люксембурга. Это здание нам обошлось, кажется, в 800 000 немецких марок. Что же касается денег, находящихся в Берлине, то о них я весьма беспокоился, ибо хватало людей, которые стремились их перечислить в бюджет Латвии, тогда их использование для нужд Министерства иностранных дел стало бы проблематичным. Чтобы мои аргументы о сохранении берлинского счета только для обустройства посольств имели больший вес, я пригласил на заседание правительства Эгила Левита, нашего посла в Германии. Таким моим не согласованным с ним действием Я. Юрканс был достаточно изумлен, но (и это главное) результат был для нас благоприятен. Купили тот самый упомянутый боннский дом, которому необходимы были капитальный ремонт, создание интерьера, покупка мебели и т. п. Кстати именно тогда впервые при восстановленной независимости был устроен конкурс на лучшую строительную фирму для ремонта этого здания. В конкурсе принимали участие шесть фирм, победила Velve, чьи специалисты работу закончили вовремя и очень хорошего качества. Velve была среди строительных фирм, начинающих деятельность в рамках Гильдии ремесленников. Ее первой (или одной из первых) самостоятельной работой была реконструкция помещений Бюро информации Северных стран на бульваре Бастея. Мне кажется, что по крайней мере в то время Velve была несомненно самой квалифицированной компанией в области реконструкции. Среди претендентов было и еще существовавшее Управление реставрации под руководством С. Мейеровица. Оно также участвовало в конкурсе по поводу боннского посольства. Любопытно, они предложили осуществить реконструкцию по расценкам, по крайней мере в шесть раз меньшим, чем допускает нормальный рассудок. Сразу же стало понятно, что здесь что-то не то: скорее всего, они продолжали вести себя в прежнем советском стиле, т. е. показывать чрезвычайно низкую цену, стремясь победить в конкурсе, чтобы потом взвинчивать стоимость работ вверх. В этой связи я считал и считаю по сей день, что заказы на многие важные объекты реставрации и реконструкции, в том числе и ремонт кабинета премьер- министра и примыкающих к нему помещений, Velve получила совершенно справедливо; ибо она всегда побеждала в конкурсе, выдержав конкуренцию с предложениями других фирм. Кстати Velve не является самой дешевой конторой, но они гарантируют высокое качество (и выполняют это всегда) и выдерживают сроки.

Позволю себе здесь небольшое, но чрезвычайно важное отступление. Оно касается моей жены Зайги, поскольку по специальности она именно архитектор-реставратор. Часто приходится слышать, что она как архитектор получает заказы, благодаря моему служебному положению. Понятно, что от подобных разговоров не застрахован никто. Но, к нашему счастью, Латвия достаточно небольшая страна, чтобы все работающие в одной отрасли знали все друг о друге. И те, кто не верят документальным свидетельствам, могут всегда спросить у любого архитектора или строителя, и они скажут, что, начиная с 1990 года, когда я стал работать на государственных должностях, Зайга никогда ничего не делала на объектах, финансируемых государством. Разумеется, я всегда обращаюсь к ней за советом и помощью, впрочем, я и сам в состоянии понять, что происходит или что должно происходить на том или другом объекте.

Итак, вернемся к нашему рассказу. Берлинские деньги были все истрачены: купили еще здание для латвийского посольства в Копенгагене (его нашел Янис Ритенис, который тогда работал в Дании), а также дом в Лондоне.

Говоря о латвийских посольствах и миссиях за границей, нельзя не упомянуть одно весьма и весьма символическое помещение, которое обрело вновь свое значение тогда, когда я стал премьер-министром. Это латвийский зал во Дворце наций в Женеве, он был подарком Латвийского правительства Лиге Наций еще на первой стадии нашей независимости, до войны. Когда я его впервые увидел, то он, будучи очень красивым, находился в плачевном состоянии. Мне показалось, что прежде всего надо срочно отремонтировать двери, инкрустированные янтарными украшениями, которые в течение прошедшего времени были искорежены охотниками за сувенирами. Следовало задуматься и о привлечении средств на ремонт зала. Став руководителем Латвийской миссии при представительстве ООН в Женеве, к этому делу активно подключилась Сандра Калниете, ей удалось найти спонсоров. В их числе были Немецко-Латвийский банк, Рижский коммерческий банк, объединение «Алдарис», поначалу также и банк Балтия. В две очереди зал был не только отремонтирован, но полностью заново обставлен красивой мебелью, изготовленной в Латвии по проектам художника Виестура Вилка.

Окончание реставрации Латвийского зала было связано с празднованием 50-летнего юбилея ООН в 1995 году. Поскольку президент Улманис уже участвовал в подобных торжествах в Нью-Йорке, то на мероприятия в Женеву пригласили меня как руководителя правительства. Несомненно, что в Нью-Йорке размах празднества был большим, зато в Женеве оно было великолепно организовано, царила очень приятная атмосфера. В Швейцарию мы вылетели специальным рейсом. В делегации были также спонсоры: президент Рижского коммерческого банка Владимир Кулик, президент Немецко-Латвийского банка Гирт Мелнбардис, президент объединения «Алдарис» Виталий Гаврилов. При торжественном открытии Латвийского зала с речами выступили я и руководитель представительства ООН в Женеве российский дипломат В. Петровский. Главными гостями на праздновании юбилея ООН в Женеве, разумеется, стали только что избранные президент Франции Жак Ширак и глава Палестинской автономии Ясир Арафат. Присутствовали также президент Швейцарии и бывший президент Южноафриканской Республики Фредерик де Клерк. Было приятно, что, когда мы подъезжали ко Дворцу наций, нас встречал генеральный секретарь ООН Бутрос Бутрос Гали, и что все высокие гости собрались именно в Латвийском зале. Когда меня знакомили с Ж. Шираком, то Бутрос Гали при этом объяснил ему, что столь великолепный зал – подарок Латвии, и именно сейчас происходит его открытие. Хочу подчеркнуть, что данное «совпадение» – несомненная заслуга Сандры Калниете, в результате чего имя Латвии в тот момент соответствующе звучало.

Иностранные дипломаты

В конце 1991 года к нам прибыли представители Европейского Союза, чтобы договориться о программах технической и гуманитарной помощи Латвии. Требованием программы ЕС PHARE было, чтобы вся помощь на месте координировалась национальным координатором. Это дело поручили мне. И тогда, когда наш департамент был присоединен к Министерству иностранных дел, эти вопросы все равно остались в моем ведении. Я создал специальный отдел координации технической и экономической помощи, которым руководила Вита Терауде, из газеты «Диена» в этот отдел перешла работать и Мара Симане.

Вполне понятно, что специфика моей работы требовала от меня постоянно быть в контакте с зарубежными послами, которые все прибывали и прибывали в Ригу. Огромная работа, конечно, была со странами, связанными с программой PHARE.