Следующее января

Офелия смотрит на меня, бледнеет:

– Вы…

– …полиция будет через минуту.

Неловкая пауза.

– Вот так, значит… гениальный скрипач… не менее гениальный знаток человеческих душ… так вы о себе говорите? – спрашивает Вайлин.

– При всей моей скромности… да, так.

– Человеческих душ… ну-ну… и что же вы знаете о человеке?

– Достаточно, чтобы…

– …а вы можете сказать, когда был одомашнен человек?

– В смысле?

– В смысле. Кто и когда привел людей из дикого леса в города? Кто приучил человека к цивилизации? Кто?

– М-м-м… сказку какую-то помню… Киплинг, что ли… человек был дикий, а женщина его приручи…

– …стоп-стоп-стоп, женщина-то тоже человек, вы что, женщину за человека не считаете? И мужчины и женщины дикие были… кто их в города привел? В дом?

– Э… книга?

– Друг мой, когда книги одомашнили? Вам про Гутенберга напомнить, который одомашнил печатный станок, а там и книги?

– Тогда… огонь?

– Опять мимо.

– Тогда не знаю.

– Вот то-то же. Никто человека не приручал, человек так дикий и остался… с тех самых пор, как первобытные люди выходили из леса, подбирались к пустым домам, принюхивались к запахам жареного мяса, пряностей, в страхе смотрели на огонь, такой пугающий и такой манящий… осторожно входили в дома, примеряли на себя махровые халаты в клетку, кутались в пледы… пробовали чай из чашек…

– Вы полагаете…

– …это очевидно. Никто не одомашнивал человека, никто не отбирал самых покорных и адекватных особей, люди просто пришли… просто… пришли… и мы ничего про них… не знаем…

Хлопает дверь, смотрю на констебля, из-за его широченной спины выглядывают еще двое полицейских, ага, быстро явились…

Спохватываюсь:

– Офелия?

Вайлин беззвучно смеется.

Понимаю.

Все понимаю.

Думаю, как далеко успела улететь Офелия – что-то подсказывает мне, что она не взяла машину, и не оседлала быстрого скакуна на конюшне, а воспользовалась обычной метлой.

Так или иначе, полиции придется немало потрудиться, чтобы найти её… если вообще получится найти…

Понимаю, что мне ничего не остается, как с позором удалиться прочь. Что-то еще не отпускает меня, что-то, что-то…

А.

Ну да.

Спрашиваю, как можно строже:

– Кому вы отдали скрипку?

Вайлин откашливается:

– Я не обязан…

– Вы лжете! Что вы сделали со скрипкой? Где она?

– Я не обязан объяснять, кому…

Понимаю, что ничего не добьюсь. Ни-че-го. Остается только сжать горло Вайлина, колотить врага, пока не сознается, что сделал с несчастной скрипкой. Но под пристальным взглядом констебля я не схвачу Вайлина за горло.

Внезапная догадка осеняет меня, бросаюсь в глубину дома, кухня, кухня, где у них кухня, вот она, выбегаю через кухонный черный ход, мусорка, мусорка, должна быть мусорка, так и есть, роюсь в жестяных ящиках, гнилостный запах бьет в лицо, тошнота подкатывает к горлу, начинаю потихоньку внушать себе, что там ничего нет, ничего…

…есть.

Вытаскиваю то, что осталось от скрипки, прижимаю к груди, инструмент отзывается жалобным плачем. Бегу – через ночь, через дождь, через снег, через подступающий холод зимы – скорее домой, нет, не домой, к тестю, уж не знаю, что он скажет, когда увидит эту скрипку…

Мысли бьются в голове перепуганными бабочками, Вайлин, Вайлин, что за ересь он нес, а если не ересь, а если он знает что-то, чего не знаем мы… Кто мы такие, кто приручил нас, кто привел нас из леса, а если правда никто, а скрипка, а точно ли был Андреа Амати, или не было никакого Амати, а были дикие скрипки в темной чаще, пели свои дикие мелодии в свете полной луны…

Запретное слово

Генерал смотрит на меня. Холодно. Насмешливо. Я уже знаю, что это генерал, хоть он и не говорил мне, тут нечего говорить, тут достаточно чувствовать…

– Так что же вас привело сюда? – спрашивает генерал. Спрашивает холодно. Насмешливо. Он знает что-то, о чем я не догадываюсь, – вы пришли сюда… привели свой народ… зачем?

Откашливаюсь:

– Здесь… здесь нет войны?

– Вот вы какой проницательный… Еще не были в нашей реальности, а уже все знаете…

– Ну… книжки про вас читал…