Пока плывут облака

– Письмо?

Оно шло больше года, это письмо. Вернее, где-то лежало, ожидая команды "можно". Коротенькое, в пол-листочка: жива, замужем за бывшим американским лейтенантом, работает, двое сыновей…

Конечно, Зина спрятала письмо под подушку, читала днем и ночью; конечно, выучила наизусть, плакала, целовала…

А ему сказала:

– Дай слово, что не будешь писать о моем инсульте. У нас все хорошо. Всегда. Понимаешь?

– Но надо же как-то объяснить, почему не ты пишешь ответ.

– Напиши, что с возрастом у меня стал очень неразборчивый почерк. Пожалуйста, Ипполит, пообещай мне…

Он обещал.

И полетели в обе стороны письма. «Полетели» – громко сказано. Они где-то застревали, приходили вскрытые и неаккуратно заклеенные, иногда, с большими перерывами, сразу два или три письма. Хотя какие в них могли быть секреты… Нора присылала фотографии свои, мужа, сыновей – настоящие американцы, каждый с улыбкой в тридцать два белоснежных зуба. Звала родителей к себе, насовсем.

Но с Зиной случился второй инсульт, а Ипполит в письмах отвечал: «Спасибо, доченька. Из меня плохой садовник, но даже я знаю: старые деревья не пересаживают». Почему-то он не мог эту взрослую женщину на фотографии назвать Бельчонком.

А потом случилось то, что случилось. Застрявший с войны осколок как-то неудачно сместился. Сначала отнялись ноги, потом любое движение становилось все более и более затрудненным. Письма Норе стал писать Руслан.

***

В аэропорту Нора взяла такси.

– К главному входу на Старый Базар, пожалуйста.

Странно было говорить по-русски, странно слышать вокруг себя русскую речь… Город она не узнавала, поэтому откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза. Нахлынуло все то, о чем не писала в письмах.

Ганс сдержал слово и довез ее до Парижа. По дороге было много страшного, много смертей и крови, а оккупированный Париж поразил совершенно другой войной. Бабушки с вязанием в руках на стульчиках в саду Пале-Рояль, рыболовы на набережной Сены. У дам в моде – круглые солнцезащитные очки в белой оправе, велосипедные прогулки, бутоньерки и немецкие офицеры.

Профессор, друг Ганса – умер за две недели до их приезда. Ганс заплатил вдове большую сумму денег, чтобы она оставила Нору у себя. Этого хватило бы на год очень безбедной жизни. Вдова кивала головой, вздыхала, терла платочком глаза, а как только Ганс уехал, выгнала Нору на улицу, сказав, что не намерена терпеть у себя в доме «большевистскую заразу». В полном соответствии с плакатами на улицах: «Защитим Францию от большевизма».

Приютил Нору консьерж дома напротив. Он же помог найти работу в столовой для немецких солдат. Там Нора узнала другой Париж. Который боролся и сопротивлялся. В августе 44-го она была вместе с этим, другим Парижем, когда он вышел на баррикады.

Но какое это имело значение, когда вдова профессора скривила презрительно губы и пальцем указала на нее группе молодых людей:

– Вон та девица спала с немецким майором.

Раздался свист, крики:

– Лови бошевскую проститутку, раздевай, брей голову…

Она побежала, они следом. Число «загонщиков» возрастало, они легко могли бы догнать ее, но не хотели, чтобы все закончилось слишком быстро. Она поняла это и побежала к Сене, надеясь оборвать эту гонку раз и навсегда. Крики за спиной вдруг стихли: дорогу толпе преградил молодой американский лейтенант на мотоцикле.

Майкл посадил Нору в коляску мотоцикла и забрал девичье сердце, взамен расставшись со своим. Он увез ее в Америку, они поженились, хотя семья была не в восторге от русской невестки, а когда маккартизм набрал силу, потребовала, чтобы Майкл развелся.

Майкл отказался, заплатив за упрямство потерей наследства, перешедшего к младшему брату.

Они оба работали, растили сыновей, Майкл сумел открыть небольшую юридическую контору… Каждый год, в мамин день рождения, она писала письма в Россию, но Майкл уговаривал не отправлять их, убеждая, что, если семья ее жива, у них могут быть неприятности, вызванные письмами из-за границы. О том, какими именно эти неприятности бывают – она знала.

Но однажды все-таки пришло время, когда Майкл сказал:

– Пожалуй, можно попробовать. Напиши.

Ответ пришел через полтора года. О чем-то в письмах не договаривали, но она знала главное: живы.

А когда и у отца стал неразборчивым почерк, и начал писать Руслан, твердо решила: поедет. Майкл и сыновья отговаривали. Твердили:

– Тебя могут не выпустить обратно.

Она вздыхала:

– Значит, судьба.

И упорно собирала документы, ездила в посольство, добиваясь разрешения.

***

Резкий звонок в дверь. Как странно, оказывается, он все-таки заснул. И уже утро. Или даже день? Слышно, как Руслан пошел открывать.

Это невозможно. Этот голос он узнает из тысячи других, но этого все равно не может быть. И все-таки:

– Мама!

С Зиночкиной кровати донесся шепот:

– Нора, – и вздох облегчения.

Нора подошла к нему, села рядом, взяла пожелтевшую, исхудавшую руку в свою:

– Папа, мамы больше нет. Я не успела.

– Не плачь, Бельчонок. Ты успела. Мама очень ждала тебя, и, дождавшись, ушла со спокойной душой. Не беспокойся, я не оставлю ее одну. Догоню, и мы будем вместе. Поцелуй Руслана, я уже не успеваю.

Он произнес это очень четко, разборчиво и закрыл глаза.

***

Девчонка в розовом ситцевом платьице с длинными тонкими косицами выбежала со двора и ворвалась в комнату с криком:

– Мам! Я видела: из окна Поповых вылетело два облачка один за другим. Вот прямо сейчас. Такие легкие, прозрачные.

– Тебе показалось.

Мама со вздохом отвернулась от дочки, шепнула:

– Отмучились.