Женская месть

Андрей опустился на широкий подоконник, посмотрел в окно: машины, застрявшие на мосту, пытались вырваться из пробки, но это им удавалось хреново. Некоторые уже затравленно гудели, пытаясь хоть таким бесполезно-беспомощным образом выразить свое право на простор и свободу. Отдельные механизмы, рискуя, вырывались на встречную полосу. Но большинство, покорившись обстоятельствам, терпеливо воспринимали реальность. “Сэкономишь минуту – потеряешь жизнь”, – гаишники правы, как всегда.

Сафьянов вспомнил вдруг, как всего пятнадцать лет назад, пришел, тиская смотровой ордер в кармане, в ту свою комнату в коммуналке. Дом после реконструкции только-только начали заселять, в углу выделенных Сафьянову апартаментов высилась смердящая куча дерьма, оставленная может, строителями, может, бомжами.

Тогда, пятнадцать лет назад, Андрей, тридцатилетний здоровый мужик, сел на подоконник и заплакал. Заплакал от радости: осталась позади проклятая необходимость снимать углы-комнатушки, платя деньги, которые неизвестно откуда нужно было добывать. Заплакал от воспоминаний об унижениях, которые пришлось пропустить через себя, давясь гордыней, когда выселялся по первому требованию хозяев жилищ – уходить в никуда со стопочкой книжек и с чемоданчиком.

Тогда, пятнадцать лет назад, начиналась новая жизнь. Обретшему, наконец, свой угол Сафьянову грезилось: жизнь будет яркая, полная огней и славы. Тогда Сафьянов был журналистом еще незнаменитым – известность была впереди. Теперь она – в прошлом. Теперь блестящий, популярный некогда публицист занимается пусть успешно, но куплей-продажей, пусть недвижимости, но опасливо скрывая свои занятия от широкой публики. И телефон его нынче раскаляется не от звонков с поздравлениями по поводу новой острой статьи, его не донимают, как прежде, приглашениями на вечеринки бомонда, приемы в посольства иностранных государств, на выступления перед почтенной публикой, жадно интересующейся новостями политики и громкими разоблачениями тоталитарного режима. Да, это все в прошлом. Но не случилось самого страшного, того, чего Андрей, распробовав хорошенько, боялся больше всего, от чего бежал рьяно и без оглядки на неизбежные потери. Не случилось безденежья, жалкости, которую несет с собой бедность. Сегодня, сидя на широком подоконнике в подготовленной к продаже квартире, Андрей был уверен в своем будущем: он точно знал, что никогда не впустит больше в свою жизнь унижений, ни под каким видом. Не впустит – любой ценой.

Через десять лет после рождения Андрея его семья, исколесив полстраны, поскольку отец был военным, поселилась, наконец, в пристойном городе, в Риге. И Андрей, не без оснований, считал себя рижанином. Его самолюбие несло отчетливый отпечаток известного прибалтийского гонора, порой даже милого и безобидного. Его мироощущение живописно окрашивалось в тона Европы, конкретно той ее части, которая не осознавала еще, благодаря тогдашнему железному занавесу, что она, в общем-то, представляет собой всего лишь задворки славного континента, чем и спасала свою значимость и независимость в собственных глазах. Его вкусы были определены эстетикой рижской игрушечной опрятности. Андрей даже внешне походил на латыша: высокий, значительный в своем немногословии и спокойном темпераменте, с величественной посадкой головы, он выглядел как настоящий рижанин и чувствовал – как рижанин.

После 8 -ого класса Андрей, увлекшись джазом, объявил отцу, что будет поступать в музыкальное училище – учиться по классу саксофона. Отец разбил сыну в кровь губы – чтобы не мог тренироваться на своей дудке – и выгнал из дома. С этого времени и начались для Андрея скитания по чужим углам: становиться, как хотел отец, нужным народному хозяйству инженером, Андрей не мог бы при всем своем желании – это безоговорочно противоречило его природе, в его организме не было ни клетки, ни молекулы, ни атома, из которых мог бы образоваться подобный специалист.

Андрей, несмотря на проклятие отца, все же поступил в музучилище и, чтобы заработать на крышу над головой и кусок хлеба, пошел играть блюзы в ресторан. Впрочем, это было не самое плохое место в те времена для музыканта. Ему приходилось дружить и с одержимыми музыкой, совершенно сумасшедшими существами, и со жлобоватыми официантами, он спал и с неопрятными женщинами, отдававшимися ему за батон хлеба и банку варенья, и бесплатно – с дорогими валютными проститутками. Периодами он бывал подобострастным лабухом, готовым сыграть богатой публике за “парнос” все, что та пожелает, временами он забывал о материальном и воспарял в душевной отрешенности в немыслимые эмпиреи. Словом, Андрей Сафьянов имел возможность наблюдать жизнь в самых разнообразных ее проявлениях. Но он был достаточно молод тогда и извлекал удовольствия из всего на свете, несмотря ни на что.

Очень скоро Андрею стало ясно, что он не станет посвящать свою жизнь музыке, поскольку по натуре не был самоотвержен. Он не собирался класть самое дорогое и любимое, что у него было, а именно – себя, на алтарь искусства.

Когда Андрей в первый раз женился, он иронично произнес любимую, впоследствии часто употребляемую им характеристику своего бытия: “Жизнь – непроста”. Латышка Эрика была старше Андрея на десять лет. Не то чтобы он любил ее – Андрей сам себе охотно признавался в том, что его эмоции в отношении окружающих слишком слабы, – но тогда, женившись, он обрел свой дом и, что немаловажно для юноши на пороге восемнадцатилетия, возможность легального, регулярного и комфортного секса, за что испытывал подлинно нежные чувства к супруге. Так что этот брак был и по расчету, и без расчета. В общем, “жизнь – непроста”.

Но благость длилась недолго. Эрика сразу же родила дочь, и начались обычные при этом трудности и семейные скандалы. Боже! Что это были за сцены!

Окидывая мысленным взором свою прошлую жизнь, Андрей всегда поражался: как же ему, так любящему тишину и покой, барственную негу и парение духа, “везло” на скандальных, мелочных, истеричных женщин, умевших превратить его существование в бесконечный кошмар выяснений отношений. Приходя домой после ресторанной работы – с шумом в голове от плохой музыкальной аппаратуры – Андрей неизменно заставал плачущую навзрыд жену, которая тут же при его появлении начинала кататься в истерике по полу и кричать, что он, Андрей, конечно же, непременно ей изменяет. Эрика, разумеется, была права: Сафьянов изменял ей. Но ему удавалось это делать тактично и скрыто, ничего доподлинно она не знала и знать не могла, так что по всему выходило, что Эрика просто бесится с жиру. Тем не менее, никакие увещевания, заверения, убеждения не помогали. Эрика с ним развелась.

Жить опять стало негде, и Андрей здраво рассудил, что единственный выход из создавшегося положения – это поступление в институт в другом городе. Таким образом он убил бы сразу двух зайцев: получил бы высшее образование – не век же дуть в дуду пьяной жующей публике – и решил бы, хотя бы временно, проблему жилья.

Андрей выбрал журфак МГУ. И поступил на удивление легко. На первом же курсе – женился. На одногруппнице. Родители Елены принадлежали к тогдашнему привилегированному классу – они были торговыми работниками. Молодым тут же обломилась однокомнатная квартира в новостройке.

Но коварство судьбы для Сафьянова заключалось в том, что совершаемые им вполне разумные поступки оборачивались отчего-то неуправляемыми, просто-таки губительными для него последствиями.

Как он уговаривал Елену подождать с рождением ребенка! Как он грамотно и убедительно аргументировал свою точку зрения! Елена не послушалась. И очень скоро их уютная квартирка, – где он с таким успехом мог работать, расти над собой, ковать свою карьеру, становиться большим журналистом, – огласилась надрывным детским ревом и осветилась бессонными ночами.

Сафьянов пытался вести прежний образ жизни. Всякий раз это кончалось скандалами, поскольку Елене тоже именно в этот момент неотложно, необходимо было отправляться по делам. Исчерпав все вербальные средства, Андрей молча хлопал дверью. Но часто на остановке автобуса его, как ни в чем не бывало, догоняла Елена, не собиравшаяся менять свои планы. И Сафьянов, плюнув вслед увозящему жену автобусу, возвращался домой: не мог он оставить одногоодинешенького орущего грудного младенца. У Елены нервы были крепче.

И все же иногда Сафьянову удавалось вырваться. Тогда он пускался во все тяжкие. Андрей вообще, как выяснилось в процессе двух женитьб, был человеком антисемейным, он не чувствовал в себе моногамности, ему всегда было тесно в рамках условностей и обязанностей брака.

Однажды Сафьянов, прямо скажем, напившись, дотопал до дома к утру и попытался молча завалиться спать. Но Елена была настроена поскандалить, она не могла, просто так проглотив обиду, дожидаться высочайшего пробуждения. Елена наполнила чайник водой похолоднее и стала поливать из него Сафьянова тоненькой струйкой. Тогда-то долго копившиеся гнев и раздражение Сафьянова отыгрались Елене синяками и сотрясением мозга.

И если уж разумные поступки сулили Андрею сложности, то это его спонтанное мракобесие повлекло за собой настоящую катастрофу. Мало того, что Елена, разумеется, выгнала Сафьянова из своей квартиры, не дав забрать зубную щетку и пару сменного белья, мало того, что она, конечно же, развелась с ним, навесив еще одни алименты. Елена и ее родители стали бомбардировать газету, в которую с таким трудом устроился Андрей, письмами, где красочно обрисовывался страшный образ саблезубого, плотоядного, аморального монстра, способного не только поднять руку на родную супругу, но и вести антисоветскую пропаганду в семейном кругу. К тому времени Сафьянов был уже членом партии – в партком посылались копии. Надо ли говорить, что Сафьянову быстренько предложили уволиться, и только чудо спасло его от расставания с партбилетом.

Оказавшись без жилья, без зарплаты в городе, где ладно нечего есть и негде переночевать, но негде встать на партучет, что было в те времена страшнее смерти, Андрей понял, каково бывает обложенному со всех сторон зверю, отданному на растерзание злобных голодных собак.

Тем не менее, Сафьянов выпутался: он послал заказным письмом с уведомлением свою учетную карточку в Ригу, по старому месту жительства, присовокупив записку о том, что он скоро вернется, чтобы проживать вместе с родителями, а потому просит поставить его скорее на партучет. Пока документы ходили туда-сюда, пока их недоуменно вертели в руках и писали отказы, Андрею удалось найти работу в молодежном журнале. В тамошнем парткоме он предъявил свою переписку с Ригой – таким образом, перерыва в партстаже не образовалось.

Одна жизненно важная проблема была решена. Но оставалась другая – жилье. Где найти и чем платить? Треть зарплаты в 120 грязными уходило на алименты. Комната стоила 50 рублей в месяц. Но надо было еще на есть-пить-одеваться. В лицо чесночно задышала нищета.

Оскорбительная необходимость принимать от девушек подачки в виде куска мяса, унижающий выбор не той, к которой стремятся душа и тело, а той, что может больше принести пожрать, – все это пришлось пережить. Когда друзья приходили в гости с бутылкой водки, Андрей расстраивался, когда приносили пиво – в доме была радость: наутро Сафьянов быстрой трусцой бежал обращать стеклотару в дензнаки.

Андрей любил пройтись по улице Горького, по Бронной, к Арбату, представляя себе, что он, Сафьянов, живет в этом, нет, вон в том доме с лепниной, в собственной огромной квартире, окруженный добротными дорогими вещами, где к нему приходят те, с кем хочется дружить, а не те, с кем общаться необходимо или кого заносит ветром случая. Он мечтал о неспешных философских разговорах, к которым был склонен, об умных собеседниках, достойных его, Андрея. Он чувствовал: несмотря на то, что вынужден сейчас хитрить, изворачиваться, крутиться, рожден-то он с благородной душой. И, если бы не поганые обстоятельства, лучшие его качества давно расцвели бы пышным цветом. Ведь что, в сущности, нужно благородному дону? Свой дом, небольшая, но стабильная рента, дающая возможность работать не за деньги, а ради удовольствия. Возможно, тогда он даже занялся бы благотворительностью.

В самые тоскливые, безденежные, безнадежно одинокие вечера Андрей снимал трубку, набирал номер справочной международного аэропорта и спрашивал своим барственным, густым, низким, красивым голосом: “Барышня, милая, скажите, когда завтра отбывает самолет в Барселону (Рим, Брюссель, Париж)?” Ему вежливо отвечали, и это грело душу. Андрей понимал, что не полетит на этом самолете – в те времена казалось – никогда. Но ему важно было знать, что теоретически, в принципе, самолет, способный унести его в лучшую жизнь, существует. И именно от этого единства и борьбы противоположностей Андрею становилось легче. “Жизнь – непроста”.

Немножко проще стало, когда Андрей изобрел удобный и приятный вид заработка. Суть его заключалась в том, что Сафьянов брал командировку и, стало быть а стало быть, и командировочные, от своего журнала и еще от какого-нибудь издания. Быстро отписывался – еще и получал два гонорара – поскольку вести “с мест” всегда печатались охотнее, чем столичные материалы.

Андрей вздохнул было свободнее, но тут его засекли “доброжелатели”. И опять же все пасквили исходили от женщины – от его сослуживицы, с которой был роман, а потом закончился против ее желания.

И снова над Сафьяновым нависли тучи угрозы увольнения и партвыговора (в лучшем случае). И опять – череда унижений, оправданий, лебезений.

Господи! За что? Чем он, Андрей, провинился перед тобой? Тем, что знал себе цену, барахтался, как мог, пытаясь, загнанный, вырваться? За что?

И все-таки Андрей получил тогда свою комнату с кучей дерьма в углу. Он все же отвоевал свой краешек под солнцем. Потом тоже бывало всякое, но тогда уже у Сафьянова появился собственный плацдарм, где можно было занять круговую оборону, отстреливаясь до последнего патрона, а в минуты затишья спокойно зализывать раны. Тем, кто имел крышу над головой всегда, этого не оценить.

… Сафьянов затуманенным воспоминаниями взглядом обвел огромную гулкую комнату. Пододвинул ближе телефонный аппарат – единственную вещь в этой пустоте – набрал номер, который помнил наизусть. На том конце провода приятный голос ответил, что хозяйка подойти не может, но внимательно выслушает оставленное сообщение. В таком контексте Сафьянову нечего было сказать. И он тогда остался просто сидеть – ждать, когда придет смотреть квартиру потенциальный покупатель.

Андрею очень хотелось поговорить с кем-нибудь об Алевтине – о ее смерти, о том, почему это произошло. Но, наученный горьким опытом своей жизни, Сафьянов знал, что предпринимать ничего не должен. Никаких движений. Все образуется само собой.

Андрей Сафьянов сидел под высокими сводами пустой квартиры и ждал.

Уже почти стемнело, когда Игорь Воротов добрался, наконец, до Петровки 38. В метро по дороге от Павелецкой до Тверской следователь по особо важным делам пытался расслабиться и хоть чуть-чуть релаксироваться. За долгие годы работы в прокуратуре Игорь приучил себя использовать всякую минуту и самые не подходящие, казалось бы, места для отдыха и аутотренинга. Иногда у него это даже получалось. Вот и сейчас он покинул метрополитен с гордым чувством свежести и бодрости. Топая по бульвару к назначенной цели, Воротов перебирал в уме приятные картинки бытия: вот его пятилетний сын, Антошка, смешно становится в каратистскую стойку, пытаясь подражать папе; вот жена Света, со счастливым выражением лица, открывает ему, Воротову, дверь, целует его и тут же скрывается на кухне – как же, муж пришел с работы, нужно разогреть ужин и вкусно покормить, расспрашивая за трапезой о том, что случилось за день; вот они все втроем летом идут к даче через поле, солнышко ласково светит, птички поют, пахнет скошенной травой – хорошо… И почему все эти прелести семейной жизни Кудряшов называет скукотищей?

– Ну, где ты там? Позвонить не мог? – набросился раздраженный Славка на умиротворенного Игоря.

– Что-нибудь случилось? – с Воротова враз слетела вся благостность.

– А вот не скажу, – и Кудряшов закрыл себе ладошкой рот.

– Пустейший ты человек, Вячеслав, как тебя только в органах держат?

– В пробе воздуха из квартиры Коляды нервно-паралитический газ не найден.

Игорь удовлетворенно кивнул:

– Буфет закрыт?

– Стало быть, и в правду – гадалку на тот свет спровадил мужик. У женщины сил не хватило бы подтащить к окну упирающуюся Коляду, тем более, выпихнуть ее из окна. А что тебе буфет? Поехали ко мне.

“Ехать” надо было минут пять пешком. Кудряшов жил совсем близко от родной Петровки 38, и по этому случаю, а так же благодаря холостяцкому житью-бытью хозяина, квартира его напоминала проходной двор: на огонек заглядывало все управление. Правда, люди приличные, без звонка не заваливались, тут Кудряшов был строг и неумолим. Первое, что он сделал, войдя, – отключил телефон.

– Извини, – сказал Игорю, – неприбрано. Тут у меня вчера ребята групповуху устраивали. Все перевернули. Я уже в самом конце появился – не смог за порядком проследить. Найдешь где предметы дамского туалета – не пугайся.

Воротова передернуло. Слава хихикнул. Кудряшов обожал подкалывать подобным образом добропорядочного Игоря и наблюдать за его исступленным негодованием.

Консервы разогреты и съедены. Кофе заварен, выпит и снова заварен.

Кудряшов успел рассказать о своей поездке с Верещагиной, умолчав, разумеется, о том, что было лично для него примечательным не менее, чем факт пропажи, ты ж понимаешь, какого-то астрологического архива.

Воротов слушал, изредка задавая вопросы, не всегда понятные Кудряшову: упоминала ли Верещагина фамилии Стрелецкий и Ткаченко, где назначены поминки, когда в последний раз Коляда ездила отдыхать и куда. А когда спросил, систематизирован ли был пропавший архив, Кудряшов взорвался тихим недоумением:

– Какой же ты все-таки есть, Ворот, что я тебе сделал?

– Надеюсь, гражданке Верещагиной напомнили, чтобы она на время следствия оставалась в Москве?