Ведро, тряпка и немного криминала

– Мариночка!.. Здравствуйте! Как давно мы не виделись!

Чуть вздрагиваю и поворачиваюсь на звук. Директор. Стоит и сахарно улыбается во весь рот. Ой, что-то мне не нравится его тон. Обычно Борис Семёнович клекочет как злобный коршун… а тут он косит под милую фею. Как странно. Да и «Мариночкой» он меня в жизни не называл.

Осторожно отступаю назад, подозрительно разглядываю его желтоватую физиономию. Начальство выглядит нездорово. Большой крючковатый нос заострился, мешки под глазами не от хорошей жизни, дешёвый коричневый костюм болтается, как на вешалке.

– Здравствуйте, Борис Семёнович!

– Здравствуйте! – повторяет директор, после чего из непонятных соображений тащит к себе в кабинет.

Послушно следую за начальством, по пути торможу у большого зеркала и проверяю, не осталось ли на лице следов вчерашней маскировки. А то как-то странно он на меня смотрит.

Заходим в кабинет, директор садится за стол и начинает быстро вращать в сухих крючковатых пальцах неточеный карандаш. Не поняла. То ли он нервничает, то ли решил снять стружку при помощи трения.

Меланхолично разглядываю кабинет, ожидая, когда начальник изволит обратить на меня внимание. Директор угрюмо теребит карандаш. Проходит пара минут, и я уже начинаю прикидывать, как бы поделикатней чихнуть или кашлянуть, как он наконец поднимает глаза и начинает пространную речь про репутацию нашей школы. Не понимаю, куда он клонит, но по спине почему-то бегут мурашки.

Минут через восемь до босса доходит, что я не «въезжаю» в его намёки, и он наконец заявляет открытым текстом:

– У нас тут приличная школа, и нам не нужны проблемы. А вы, дорогая Марина, постоянно влипаете в неприятности. Сначала находите труп, потом ещё два, потом на вас покушаются, да ещё и полиция постоянно таскает на следственные действия, – у него почему-то дёргается щека.

А я сижу, сложив руки на коленях, и всё ещё пытаюсь понять, куда он клонит.

– Борис Семёнович, я не совсем понимаю, что вы имеете…

Директор решительно откладывает карандаш:

– Марина, мы больше не нуждаемся в ваших услугах.

Вот ничего себе… переход.

Встаю и тоже беру со стола карандаш в надежде, что это поможет слегка успокоиться. Эффект нулевой. Все мышцы становятся ватными, пальцы трясутся, к щекам приливает кровь. Директор бросает на меня подозрительный взгляд и ненавязчиво отодвигается из «зоны поражения». Кладу карандаш на место, Борис Семёнович вздыхает с явным облегчением. Продолжать свою речь не спешит – наверное, ждёт моей реплики.

Тут я с опозданием понимаю, что надо что-то сказать. Но в голове ни одной приличной мысли… и с неприличными тоже негусто. Так, вертится пара ругательств из лексикона бывшего мужа, но вряд ли директор оценит, когда я скажу «иди вари борщ, за«цензурская» мразь». И всё же, чувствую, нужно что-нибудь вякнуть – нельзя же сидеть дрожащим столбом. Ну, или заплакать – устроить ему чисто женский «истерикос».

Но плакать не хочется – видимо, потому, что в моей долгой жизни встречались неприятности пострашнее. Три трупа, опять же… о, кстати!

Сцепляю пальцы в замок, поднимаю глаза и максимально спокойно заявляю:

– У-уборщица портит ре-репут-тацию, а… а… а… трупы н-нет!

На строгом лице директора отражается лицемерное сочувствие:

– Ну, с ними уже ничего не поделать. А с вами… – помедлив, директор начинает психологическую обработку. – Поймите, вам это ничем не грозит. Я дам вам рекомендации. Найдёте другую работу, ничего не случится. Уборщицы требуются везде.

Судорожно хватаю ртом воздух:

– Ага, приду, а мне скажут – «нам не нужна сотрудница, которую выгнали из-за убийства».

В глазах директора – вселенское терпение:

– А вы скажите, что испугались и сами ушли. Всё равно без работы не останетесь. Вот вам листочек и ручка, пишите «по собственному».

Ну, делать нечего. Или так, или он всё равно выгонит «по статье», да ещё и напишет чего-нибудь в трудовой книжке. Так меня точно никуда не возьмут. Вот если бы на моём месте была Даша Васильева, она бы сообразила, что делать. Пришла бы, на худой конец, с диктофоном… но мне ведь так далеко до любимой героини, причём не только из-за отсутствия диктофона. Так что хватаю листочек и ручку, царапаю заявление об уходе по собственному желанию. Мысли путаются в голове, руки трясутся. Переписываю заявление трижды, машинально ставлю сегодняшнюю дату… ну вот, опять переписывать. Борис Семёнович сказал, что, если я не хочу отрабатывать две недели, то должна указать число до больничного.

Ну вот, всё готово. Сую листочек директору, тот аккуратно берёт двумя пальцами, отодвигает на вытянутые руки – у него лёгкая форма дальнозоркости. По мере чтения морщины на лбу слегка разглаживаются, уголки губ чуть-чуть поднимаются – похоже, он думал, что будет сложнее.

Дочитав заявление, Борис Семёнович зачем-то открывает ящик стола и протягивает свёрнутый вдвое тетрадный лист. Недоумённо разворачиваю, вытягиваю розовато-оранжевые бумажки с большим количеством нулей.

– Берите, берите, – кивает директор. – Это небольшая компенсация за неиспользованный больничный.

Ого! Неслабенькая такая компенсация. Видать, всё же совесть замучила. Только не думаю, что это деньги директора. Наверно, взял из какого-то фонда или списал на хозяйственные расходы. Вот только…

– Д-деньги мне не… – пытаюсь сказать это твёрдо, но получается так себе, – не нужны!

Директор внимательно наклоняет голову:

– Ну почему же? Берите.

– Мне нужны не деньги…

Вру и краснею. Точнее, краснею независимо от вранья – просто ещё немного колотит на нервной почве. Всё же не каждый день меня увольняют с работы. И деньги, конечно, нужны – надо же как-то дожить до следующей зарплаты. Тем более непонятно, кто будет её платить.

Только в моих ближайших планах есть вещи и поважнее денег.

– Борис Семёнович, мне… мне нужна информация про погибшего девятиклассника… явки, паро… то есть адреса, телефоны родителей… очень важно… ну пожалуйста…

Глаза директора медленно расширяются, челюсть слегка провисает… с другой стороны, «колоться» он явно не собирается. Вот тут бы не помешало демонстративно разрыдаться у него на столе – но плакать по-прежнему не хочется. Ноги у меня ватные, руки трясёт, мысли в голове одна другой пессимистичней… но в целом я почти успокоилась. А в данном случае это плохо.

Придётся прибегнуть к аутотренингу. Достаточно вспомнить какое-то особенно гадкое воспоминание, и слёзы потекут сами собой. Только какое? Вообще-то я не отличаюсь злопамятностью. Плохое можно помнить неделю, две, месяц… но максимум через год от самого скверного воспоминания остаётся лишь тень. Ты вроде как держишь в памяти что-то печальное, но это уже не заставляет терять равновесие. Нет, ну, конечно, я знаю людей, которые продолжают терзаться годами, десятилетиями, но у них-то случались настоящие трагедии.

А у меня таких трагедий не было, и с драматическими воспоминаниями не сложилось. Над чем прикажете рыдать? Решать надо быстрее, а то Борис Семёнович заподозрит неладное.

Впрочем, у меня, кажется, есть… кое-то.

Сижу за столом, меланхолично разглядываю листок бумаги. Такая жёлтая, тоненькая. Напротив устроился молодой зеленоглазый следак. В глазах – лёгкое сочувствие.

– Марина Васильевна, вы же знаете, столько вам грозит.

Конечно, знаю. Следак меня три часа просвещал.

– И есть вероятность, что вы получите.. ненамного ниже максимума. Но если бы вы согласились сотрудничать со следствием: признали вину, сказали, где спрятано похищенное… – он делает многозначительную паузу. – Для вас, что, так важен этот скелет? Неужели это ваш дедушка?

Следователь продолжает убеждать. Сижу и разглядываю исцарапанный стол – говорить уже нечего. Тысячу раз объясняла, что я ни при чём – ну и, конечно, никто не верит. Сначала, конечно, надеялась, что всё разрешится само собой, менты найдут настоящего похитителя, отыщут злополучного Гамлета (так мы с коллегами «окрестили» пропавший скелет)… но с каждым днём всё становится только хуже.

В последнее время начинаю всё чаще задумываться о «сотрудничестве со следствием» – но все упирается в маленькую проблемку.

Я просто не знаю, где Гамлет.

Следак оказался прав – судья определил мне чуть меньше десяти лет. За это время НИИ развалился, немногочисленные друзья отвернулись, а муж превратился в законченного алкоголика. И я не смогла ничего поделать – и всё потому, что оказалась не в силах ответить на один вопрос.