Братья. Книга 3. Завтрашний царь. Том 2

Два боковых стольца так и остались незанятыми. От этого было ещё неуютней.

Эрелис ничем не выдавал волнения. На плече золотого охабня были выдраны нитки. Пока царевича собирали в судебню, Дымка вертелась у ног и требовательно мяукала, а когда застегнули последнюю пуговку – прыгнула на руки хозяину и отказалась слезать. Благочинник Невлин возмутился, вспомнив давний сором, хотел ссадить её, но поди перечь царской кошке! Не уважила седин и заслуг, разнесла когтями ладонь. С рычащей красавицей не было сладу, пока Эрелис сам не отцепил от охабня её лапки и не отдал кошку сестре, наказав запереть.

Теперь Ознобиша смотрел на болтающиеся нитки, и непонятная тревога охватывала его. Царские кошки отличались от обычных не меньше, чем дети праведных – от обычных людей. Неужели Дымка что-то знала? Чуяла наперёд? И рвалась за хозяином не пустой шалости ради?..

Да что теперь об этом гадать.

…Народ слегка зашумел, полетели смешки. Вдоль стены, улыбаясь, пробирался Машкара. Люди охотно теснились, давая дорогу. Городской особенник, уличный мудрец и чудак, всматривался в каменную резьбу. Который год искал узел, облыжный, заветный.

Ознобиша и его отодвинул из своих мыслей. Прочь, прочь!

Вот Эрелис повёл бровью, кивнул. Ознобиша содрогнулся на сквозном ветру судьбы. Принял важный вид, отдал разрешение дальше, правителю обряда. И уж Фирин громыхнул увитым бубенцами жезлом:

– Да начнётся суд справедливый, суд неумытный!.. Истец правды требует, спешит пред очи закона!.. Кланяйтесь четвёртому сыну Андархайны, поборнику доблести, осрамителю нечестия, Мечу Державы, праведному Гайдияру!

Ознобиша вскинул голову. Вот он, первый подвох!.. Райцу не упреждали загодя, каковы будут тяжбы. Не называли ответчиков и истцов. Почти как на испытаниях в Невдахе, когда уноты до последнего страдали в безвестности. Считалось, праведный всегда разберёт безвинного с виноватым, о чём бы те ни искали. А райца врасплох объявит нужный закон. Если, конечно, праведный достоин государствовать, а райца стоит своего государя. Они не смутятся и не забудутся, даже когда в круг для тяжущихся выйдет великий порядчик:

– Яви правый суд, старший брат! К твоей заступе прибегаю! Взывает кровь пролитая, вопиет к правде!..

Эрелис медлительно проговорил:

– Кто посмел обидеть тебя, доблестный брат?

Ознобише померещилась струйка чада над ближайшим светильником. Что за пролитая кровь? О свежих убиениях мезоньки не доносили…

Эрелис говорил обычным голосом, точно у себя в передней. Гайдияр же – как на широком торгу. По свойству Правомерной Палаты обоих слышали одинаково хорошо. Голоса ясно звучали даже в конце раската, у каменного облокотника над высоченным обрывом.

– Вот злодей!

Порядчики вытолкнули взъерошенного середовича, одетого поверх суконника в потрёпанный кожаный чехол. Такие носили камнеделы, поновлявшие лестницы, разбиравшие мусор после обвалов. Один глаз смотрел с надеждой и страхом, другой не открывался, залитый синяком. Ознобиша сразу вспомнил тяжбу об отринутом сыне, что не сходила с языков во дни его приезда сюда, и помимо воли вздохнул об участи камнедела. Гайдияр, воевода расправы, редко тащил кого-то на суд. Но уж если тащил…

Райца всё сильнее тревожился, нутром чуя волчью яму. «Дел нынче будет не менее двух. Эрелиса метнули в стремнину: хочешь – плыви, хочешь – тони. Почему Фирин сразу выкликнул Гайдияра? Великий приговор – всегда венец представлению. Обещанная заедочка, чтоб позоряне до времени не разошлись. А тут… Что за подклад в этой тяжбе? Хотят сразу остолбушить Эрелиса? Заставить споткнуться, волю утратить?»

Голос с престола прозвучал почти сонно:

– Кто этот человек и в чём его вина?

Гайдияру не требовался ходатай перед законом.

– Это посрамление каменщиков зовётся в людях Латыней, и я предпочёл бы назавтра же забыть его имя. Он был хозяином работ на Верхнем исаде. Его ватага расчищала поле для твоих проводов, великий брат.

«Ишь как подал-то! Для твоих…»

– Здесь говорилось о крови, – с прежней медлительностью заметил Эрелис. – Кто убит?

Гайдияр усмехнулся – больше голосом, чем лицом:

– Досуг ли правителю помнить всякого, кто пал за него…

Ознобиша уверился, что был полностью прав в своих подозрениях. А Гайдияр продолжал:

– Верю, брат, тебе всё же рассказывали, как в первые годы после Беды, знаменитые смутой и неустройством, подлый народишко буйными толпами ломился в города…

«Государь! Государь!.. – мысленно взывал Ознобиша, следя взглядом то жилку, взбухшую на виске у Эрелиса, то хвостики копоти, завивавшиеся уже над несколькими светильнями. – Он выманивает тебя! Искру высечь хочет! Огня добыть!.. Не поддайся!»

– …Были там люди бедные, бесприютные, а были злые, разбойные. Лиходеям мои порядчики давали от ворот поворот, а бывало, что и насмерть вставали.

Ознобиша бессильно ломал пальцы об отслон судейского кресла, в точности как Эльбиз накануне.

Народ слушал Гайдияра в торжественной тишине. На последних словах молчание вскроил женский стонущий вопль. Так, не находя ушедшего моря, рыдали над старым берегом выскирегские чайки. Так бьются в саднящем, только что разразившемся горе.

«Либо по выученному уроку, по тайному знаку…»

– Да, – обернулся Площадник. – Ты права, горькая вдовинушка. Честной муж твой Званко был тогда меж храбрейшими. Он в глаза не видал шегардайского государя, но осиротил своего сына затем, чтобы годы спустя сын Эдарга вдову его рассудил с ненадобным камнеделом! Да! Ибо не я здесь истец! Покажись нам, добрая Званица, встань без страха перед судьёй!

В круг нерешительно вступила женщина в бедняцкой кручине, сопровождаемая выводком ребятни. Старший сын, верста Ознобише, давно перерос мать, младшие цеплялись за подол. Эрелис слегка кивнул своему райце. Ознобиша обогнул ступени трона, вышел вперёд. В груди копилась икота, ум занимался вопросом: если муж давно сгинул, чьи дети? И коли уж от порядчиков такая забота, почему семьяне «храбрейшего» оставлены в бедности прозябать?..

– На четыре ветра тебе, жена бесскверная, – по-шегардайски приветствовал он Званицу. Пусть окажется кружальной непуткой, пусть засмеют. Всё краше, чем доброй вдове непочтение оказать. – Поведай без робости, в чём обида твоя?

Званица открыла рот, но не издала ни звука. С мольбой посмотрела на Гайдияра. «Робеет? И это мать с детьми за спиной?.. Не поверю. Слова наученные забыла?»

– Я скажу, – вновь взял слово Площадник. – Скажу по долгу праведного быть заступой бессильному, быть устами безмолвному! Итак, место, где со стрелой в груди пал смелый Званко, отметили камнем, дабы сын мог помнить отца и воздавать ему славу. Ибо верному воину, как многим тогда, не досталось погребения ни огненного, ни земного.

Дети захныкали, не очень понимая о чём. Гайдияр опустил голову, скорбно помолчал, а миг спустя загремел уже в полную мощь:

– И что же! Полтора десятка лет минуло! И вот ради однодневного торжества поругают бранное поле! Званков камень из земли без чести корчуют! Валят, как в бою не смогли! На сторону катят, чтобы скоморохам плясать!

Под гнётом этого голоса бывший хозяин работ осел на колени, стал серым, морщинистым, точно гриб, забытый на грядке.

– Не знамши… не ведамши…

Поди, мысленно уже шёл Звёздным мостиком к распахнутой западне.

«А ты – знал», – попрекнул четвёртого царевича Ознобиша. Он видел тот камень. Ни оградки, ни обережного знамени, лишь птичий помёт долгими белыми стёками. У валуна хохотали торговки, справляли нужду лоточники… «Вот на что клопа выдаёшь за тура с рогами? В судебню бедолагу тащишь? Вставил бы ума кулаком, велел камень вернуть да и отпустил с миром…»

На Латыню в самом деле жалко было смотреть. Кашлял, блеял без голоса, тёр корявой пятернёй грудь. Так, будто не вчера плещеями-каменотёсами повелевал. «Да что с ним?»

Тем временем в плотной толпе у выхода на раскат зародилось небольшое волнение. Кто-то ойкнул, кто-то подпрыгнул от неожиданности. Ближе, ближе… Через круг для тяжущихся метнулся хвостатый серый комок.

На колени Эрелису летучим прыжком вознеслась Дымка.

И замерла, распушившись вдвое против обычного. Уставилась на Гайдияра горящими сапфировыми глазами. «А мы её неволили, дураки!» – восхитился Ознобиша, испытывая странное облегчение. Позже они узнали: Эльбиз впрямь закрыла Дымку в спаленке, но кошка так кричала, бросаясь на дверь, что царевна сдалась. Положилась на мудрость древней крови – и отпустила любимицу.

В конце концов, Хадуг Третий, что вывел породу, приходился отцом Гедаху Четвёртому, строителю Правомерной Палаты.

Эрелис кивнул райце, приказывая начинать допрос.

Латынины подначальные, большие, неловкие, топтались за пределами круга. Смотрели на ползающего по земле работного старшину как на одержимого заразной болезнью. Светильники вновь горели ровно и чисто. Лишь полосы копоти, пролёгшие по стенам, подтверждали: Ознобише не померещилось.