Скорей бы зацвели одуванчики

Натянув вязаный джемпер из шкафа, пробормотав на автопилоте покаянный 50-й псалом, заглянув в комнату к маме со словами «Мама прости меня, ну я пошел» и, не дождавшись ответа, поверженный ратник духовной брани вышел из дому.

Глава 4

Парень на роликах едва не сбил их с ног.

– Поосторожнее, о брусчатку навернетесь, мало не покажется… – прервала Алла его робкие извинения и засмеялась. Павел уже хотел было сорваться на незадачливого роллера, но осекся.

– Алла, а ты катаешься? – спросил он.

– Случалось… Здесь на Дворцовой самое место.

– Хорошо катаешься?

– Не знаю… Давно не каталась… Тогда хвалили…

– А чего так, не катаешься?

– Да вот так. Некогда. А ты?

– Не пробовал. Стоит?

– Это как летать. Только по-первости ноги устают.

– Ну так чего ж не летаешь? Ролики-то есть?

– Где-то валяются, если мама куда-нибудь через Авиту какую-нибудь их не сплавила.

Они вышли на набережную. Шпиль Петропавловки блестел на солнце – выглянуло-таки после обеда. После разговора про ролики Алла молчала, и Паша долго боялся спугнуть эту задумчивость, но вдруг у него вырвалось наболевшее:

– Алла, я сегодня с мамой поругался!

– Чего так? – совсем не удивилась Алла.

– Да оболтус я последний, сам виноват. Посуду на ночь не помыл, да еще рубашку просил ее себе погладить…

– Так помирись, прощения попроси! – улыбнулась Алла, совершенно не возмущаясь его тяжкому проступку.

– Да я попросил, только она теперь два дня будет дуться, еще папе все вечером расскажет. Алла! А ты когда-нибудь с мамой ссоришься?

– Ну так… бывает.

Снова молчание. Про маму она говорит неохотно.

Они прошли уже всю площадь и приближались к набережной.

– Ой, смотри-ка одуванчики! Еще и мать-и-мачеха не везде зацвела, а они уже норовят! – Алла потянулась за мобильником. – Надо же!

– Любишь цветы фоткать? – Ну ведь надо же что-то спросить…

– По разному… Одуванчики они такие… живые, что ли. Как солнышки. Их скашивают, чтобы пух не разлетелся, а мне жалко… – Пощелкав с минуту по клавишам «раскладушки», Алла установила на крышке свежее фото только что распустившегося одуванчика.

– А селфи любишь?

– Селфи? Не знаю. На нем даже функции такой нет. Старичок мой…

«Старичок» пискнул, словно легкое сжатие ладони причинило ему боль.

– Я сейчас редко фоткаю. Память у него забита, надо бы почистить. Не решусь никак старое удалить – добавила Алла и сунула беднягу в карман.

Погода снова испортилась. Порыв ветра с Невы чуть не унес кепку Павла, солнце закрыла рыхлая сизая туча.

– Да, зря я зонт не взял… – заметил он.

По дороге к метро они договорились встретиться послезавтра. У Павла был день самостоятельной работы, Алле нужно было готовиться к семинару, и беломраморная публичка на «Парке Победы» представлялась лучшим местом для свидания. Павел уже решил, что отведет ее в столовую – словно в ресторан. Потом они постараются сесть не в зале, а на террасе – там есть такие столики на двоих, с мягкими креслами. Они сядут друг против друга. Болтать не будут, так, перешептываться иногда. Может быть, какая-нибудь пожилая мадам с кичкой и шикнет на них, да какое им дело…

Вот и метро. Он так хотел на прощание поцеловать прилипшую к ее щеке прядку, насквозь промокшую от дождя. Нет, рано. С ней так нельзя.

Паша – сказала она. – У меня первого день рождения. Это будет на Страстной, так что отмечать будем после Пасхи. Придешь?

– Приду! – и он слегка сжал ее ладошку.

Ему еще надо в библиотеку. Ей пора домой. Он проводил ее до турникета, и, выходя из метро, успел помахать ей, прежде чем эскалатор унес ее под землю. Она улыбнулась и помазала в ответ.

Улыбалась она до самого дома. У подъезда стоял пьяный Ахмедка с котом. Кота отдала ему бывшая жена, и он не расставался с ним – даже за водкой в супермаркет таскал на плече. Глядя пустыми глазами в пространство, он изливал потоки отборной русской речи на какого-то ему одному ведомого врага. Когда подошла Алла, он, прервав тираду, произнес ласково-покровительственно: «Аллочка, здравствуй, солнышко» – и на миг взгляд его стал осмысленным. Наверное, он решил, что ее улыбка предназначена ему. Что ж, пусть порадуется. Инна говорит, когда-то с ним здесь жили жена и сын… Не выдержали…

Когда заходила в квартиру, улыбка ещё держалась на ее лице. В прихожей стоял полумрак, хотя до поздних апрельских сумерек оставалась пара часов. Из большой комнаты доносились крики – кто-то осуждал пятнадцатилетнюю мамочку, кто-то ее оправдывал и чернил последними словами ее родню – в общем, ток-шоу как ток-шоу.

В прихожую вышла мама. Алла сразу посерьезнела, как будто улыбаться при ней было не к месту.

– Привет, мама – сказала она тихо и почтительно, и поцеловала маму в щеку.

– Привет. Я там борщ сварила, будешь?

– Да, пожалуй… Спасибо… Мама, я пригласила на день рожденья одного парня…

Мама глядела на нее молча несколько секунд.

– Ну конечно… я рада… – и ушла к себе.

Алла уткнулась лицом в одежду на вешалке. Нет. Нельзя плакать. Нельзя поддаваться чувству вины, которое обволакивает, словно трясина, и тянет в черную бездну. Да, она виновата перед мамой. Но не век же себя казнить…

Глава 5

Павел все никак не мог взяться за работу – душой он был ещё в Ботаническом саду. Это Алла предложила сходить. Радовалась как ребенок. Павел только что обменялся с ней СМС-ками с пожеланием добрых снов и водил пальцем по смартфону, наслаждаясь послевкусием уходящего дня. Тому, кто вопрошает, что есть красота и чистота, просто не случилось пережить такой день. Вот последние фотографии, азалии. Алла среди цветочного моря всех оттенков от белого до алого. Теплые, южные. Вот она с шаловливой улыбкой протягивает руку к лимону, словно к запретному плоду. Вообще-то, в основном цитрусы еще только цветут, и Павел обозвал выскочку – «тощий плод, до времени созрелый». Алла смеялась. Смеется она здорово. Искренне, открыто, как ребенок. Иногда – до слез. Это Достоевский, вроде, писал, что характер человека можно понять по тому, как он смеется… Эх, надо бы освежить. Не все же в предреволюционной прессе копаться.

Смеются они много. Но иногда Алла вдруг замолчит и словно уйдет в себя. Сегодня по дороге домой они какое-то время шли молча. Потом он заговорил, а она смотрела в пространство, словно не слыша. Тогда он позвал ее по имени. Она даже слегка вздрогнула, но тут же внимательно посмотрела на него и улыбнулась – прости, задумалась. Через минуту она уже рассказывала какой-то забавный случай на лекции.

Надо же, она моложе его, а успела пережить такую потерю. Отец… Интересно, в этом причина этих приступов задумчивости? Так хочется узнать ее постичь всю глубину ее души… Но резких движений делать нельзя. Иногда она позволяет ему взять себя за руку. Наверное, пока с него довольно. Они ведь и месяца не встречаются. Нет, нельзя, нельзя. Ни одна телесная мысль не должна ее касаться. Павел, возьми себя в руки и садись за диссертацию. Старик комп уже загрузился.