Артефакты

И я решила просто вернуться к Романовичу домой под утро как ни в чем не бывало. У меня же остались ключи. Алек проснется, а я дома. Жарю омлет с шампиньонами. Или просто приму душ и заберусь к нему под одеяло, как будто ничего не случилось. И скажу, что все произошедшее – дурацкий сон, привиделось, померещилось. Мы не ссорились и не расставались. Даже совру, что никакого бронхита у меня не было.

Я повернула ключ в замочной скважине и осторожно зашла в квартиру, не включая света. Озаряла телефоном свой путь, чтобы ни обо что не споткнуться и не разбудить Романовича. Первое, что я увидела, – женские туфли в прихожей. Часть меня советовала уйти, пока не поздно.

Тогда еще можно было уйти и ничего не знать.

Но я набралась мужества и прошла в гостиную – на столе стояли пустые бутылки вина «Сансер», пара бокалов, криво нарезанный сыр. В этот момент я поняла, что сейчас раскашляюсь (чертов бронхит), и скрылась в ванной, чтобы не создавать шумового сопровождения. Я тихо высморкалась, по привычке нажала ногой на кнопку урны, чтобы выбросить салфетку, и увидела то, что ни при каких обстоятельствах не хотела видеть: несколько использованных презервативов.

Шагов к отступлению не оставалось. Поэтому я набрала в грудь воздуха и приоткрыла штору спальни.

По факту это не являлось изменой. И в арсенале имелся целый список разумных доводов не клеймить Романовича предателем. Во-первых, я ушла, и ушла достаточно сознательно, по-трезвому и без истерик, что развязывало ему руки. Во-вторых, каждый залечивает свои раны как может, как никто другой я знала все доступные методы бегства от самой себя. В-третьих, обилие пустых бутылок говорило не о влюбленности в прекрасную даму, а скорее о пьяном соитии от отчаяния или скуки. Но в тот момент ни один из этих доводов меня не отрезвил.

Я сползла по стене и сидела на корточках, вжавшись в угол. Никто из них не просыпался и меня не замечал. Человек-невидимка.

Сквозь щелку я видела ту самую кучерявую спящую Наташу, растопырившую конечности. Казалось, я очутилась в параллельной реальности или незаметно для всех вышла за рамки трехмерного пространства, переплыв на другой берег Стикса, и неслышно для участников жизни созерцаю происходящее. Вместо того чтобы устроить скандал, около часа я провела, разглядывая ее пальцы на ногах, мускулистые икры бегуньи, татуировку в виде дракона на щиколотке, каштановую копну крупно вьющихся волос. Потом я поднялась с пола и направилась в прихожую, достала ее сумку, изучила документы, возраст, косметику, даже попользовалась ее бальзамом для губ, забыв про правила гигиены. Очнулась я с ножом в руке. Понятия не имею, как так получилось. Возможно, хотела порезать хлеб и сделать бутерброды или пырнуть подушку. Так или иначе, как только я осознала абсурдность происходящего, рукоятка ножа выскользнула из потной ладони, и нож упал на пол.

Я выбежала из дома Романовича, прыгнула в машину и приехала в далекий монастырь недалеко от Волоколамска. Жизнь там кипела с рассвета. После утреннего молебна все были при деле: кто покрепче – занимались посадочными работами, таскали мешки с картошкой, другие хлопотали на кухне, старцы прогуливались по тенистой части, будто в рапиде, не сотрясая ни молекулы воздуха. Я села в беседку рядом с послушницей, орудовавшей тяпкой. У нее были светло-серые глаза с выцветшими ресницами и тонкие аристократичные пальцы. Когда она подвинула крохотный кособокий куст розы, я заметила, что руки были забиты по локоть татуировками, а из глаз сочилась печаль. Татуировки были яркими – набиты с месяц-другой назад, но уже в предыдущей жизни. Церковный быт состарил ее, сгорбил, нагнул, прислонил к земле, но не сломил. Она проводила пальцами по листам очередного саженца и, чуть поднимая уголки губ, улыбалась.

Послушница вдыхала лучи солнца, иногда подставляя лицо будто для поцелуя, мне же казалось, что ни один глоток воздуха не проходит глубже трахеи и даже до бронхов не добирается. Я все ждала, что в один миг случившееся покажется мне буффонадой и я буду рассказывать ее за бокалом как смешную байку из своей молодости. Романович, кучерявая тварь, рукоятка ножа, монастырь.

Я не понимала, почему Романович с такой прытью скакнул дальше, перечеркнул, бойко сменил вектор, а меня вышибло, как кегли в боулинге, случайным страйком.

Спустя час я купила банку липового меда и теплый хлеб из монастырской печи, пошла к машине с определенным и четким желанием сделать татуировку. До диалога со Всевышним я все еще не дозрела.

* * *

– Японский городовой. Марат же чуть не поседел от этого ножа! – Романович побагровел от злости и свирепствовал.

– Какой Марат? Какого ножа? – не унималась я.

– Да не было меня в квартире в ту ночь. НЕ БЫ-ЛО! Понимаешь?

– А какого хрена ты на меня орешь?

– Ты могла в спальню зайти и посмотреть, кто вообще с ней в кровати лежит? – взывал он к разуму.

– А ты бы что подумал, если бы пришел ко мне домой и увидел голого мужика? Что сантехник боится футболку испачкать?

– Ну фиг знает. Но схватиться за нож! Ты крэйзи. Придумать себе хер знает что и ножом размахивать.

– Так! Вот не надо только сейчас меня газлайтить! Ножом я не размахивала. Я его просто уронила.

– А-а-а! – Романович сел и закрыл коленями руки. – Ты несколько месяцев мудохала меня ни за что. Ты вообще понимаешь, что наделала? Вот почему… почему ты не могла просто спросить? Русским, млять, языком?

– Может, перестанете орать? Вы задрали уже своими разборками, – шикнула Настя. В коридоре показался силуэт, в котором угадывались знакомые черты. Взлохмаченная, она щурилась от света и пыталась нащупать ногой выключатель торшера. Когда ей наконец это удалось, она взяла со стола стакан воды и пошаркала обратно в спальню.

– Если бы я сказала, то должна была бы встать и уйти. Без права на камбэчество. А я не готова была тебя потерять, – пришлось перейти на гнусавый шепот.

– Ты веришь мне? Что не я лежал в той кровати? Вот мне! Сейчас! Ты веришь?

– Не знаю. Помнишь нас пять лет назад? Мы были теми, с кем изменяют, мы были теми, кто изменяет. Ты задумывался когда-нибудь, как это больно – оказаться по другую сторону баррикад? Я хочу тебе верить, но тогда…

– Система рухнет?

– Типа того.

– Это же дичь! Понимаешь? Прямо дичь! – мурыжил он подушку со свастикой в руках.

– Ну не драматизируй уж так. Честно, я максимум пырнула бы подушку этим злополучным ножом.

– Да я не про нож! – талдычил Романович, убирая подушки от меня подальше.

– А про что тогда?

– Как будет дебилоид женского рода? – Романович занес ладонь, чтобы отвесить мне знатный подзатыльник, но вместо этого (неожиданно даже для самого себя) обнял, а потом истерически засмеялся.

Мы оба понимали, что все могло быть иначе. Неверно истолковав факты, мы спутали карты – свои и всех вокруг. Однако рассусоливать дальше не решились. Просто прижались друг к другу, оставленные обстоятельствами в этом сумбурном вечере с моральным оправданием не расходиться до утра, пока не погаснет монитор ноутбука, жужжанием сообщающий, что выплюнул последний файл.

Настя зря выключила нам свет, спустя несколько минут мы уснули, переплетя руки и ноги. Романович уткнулся подбородком мне в темечко, а я носом – ему в плечо. От него пахло родным и знакомым, что никогда ни с чем не спутаешь. Даже если оглохнешь и потеряешь зрение, ты никогда не перепутаешь запах родного человека, пусть это родство и эфемерно. Однажды, незаметно проникнув в тебя, запах шеи того, кого любил, встраивается в ДНК и меняет тебя внутривенно, создавая новые нейронные связи и зависимость как от опиоидной группы наркотиков. И мне как никогда требовалась его доза.

Так уходило пестрое шумное лето и приходила спелая благозвучная осень. Времена сменяли друг друга, а я все никак не могла оставить Романовича в прошлом сезоне, как джинсы-дудочки, например, или караоке.

* * *

– Рота, подъем! Сопли-слюни в сторону, нас ждут великие дела! И, кстати, ты за гондоний глаз… ну прости короче, – Настя суетилась на кухне. – Идите есть, я арабскую шакшуку сделала.

– Я ж еврей, – продирал глаза Романович и зевал, не прикрывая рта.

– Ну тогда не ешь.

– Но пахнет-то вкусно! – медленно перетек он за стол.

Настя поставила перед ним сковородку и всунула в руки вилку. Романович помялся с секунду и принялся уплетать за обе щеки.

– Так, я сейчас еду к Линде, а ты давай отсматривай фотографии и телеграфируй, – выпалила речитативом Настя. За последние годы у нее вошло в привычку раздавать всем указания.

– Тебя подкинуть? Гондоний глаз к вашим услугам, если что, – заметно приподнятое настроение Романовича настораживало даже меня. Я хотя бы пыталась строить из себя угрюмого человека, чтобы не показаться блаженным йогом, ненароком достигшим нирваны.

– Ну давай. Только, если что, это временное перемирие. Я тебя еще не простила. – Настя поднялась со стула, кинула тарелку в посудомойку и торопила пристальным взглядом Алека, жадно поглощающего завтрак.

Домашняя еда для Романовича – раблезианские яства.

Уже на пороге, надев кроссовки, Алек потеребил меня по загривку, распушив волосы и поцеловал в уголок губы – так, что технически можно списать за осечку, но оставляет зазор для вольного восприятия ситуации.

– Владу привет! – не сдержался он, чтобы не поддеть меня на прощание.

Он знал, что я никогда не передам этот привет, не сознаюсь, что мы виделись. И мы оба прекрасно понимали: это не последняя наша встреча. Вопрос времени и нескольких бокалов вина.

– Иди давай, – я выпроводила его коленкой под пятую точку и закрыла за ними с Настей дверь.