Артефакты

С каждым высказанным слогом я сокращала расстояние, пока не поравнялась дыханием с Романовичем. Мне пришлось подняться на цыпочки, чтобы, не дожидаясь его ответа, скрепить молчание поцелуем. Привычно укусить за губу, схватить за горловину свитера и потянуть к себе.

Алек поддался, никакого сопротивления не оказал, и спустя пару минут я начала осторожно заталкивать его обратно в квартиру, но тут он меня огорошил:

– Прости, я не один.

Меня контузило сказанным будто обстрелом беспилотного бомбардировщика, но я собралась с силами и сделала вид, что меня подобные детали абсолютно не трогают, и при этом яро ощущала, как леденеет все внутри.

– Не один?

Я отпрянула, а Романович виновато тряхнул головой и скорчил мину.

– Сколько ты выпила? – расплылся он в полуулыбке, покусывая собственную губу.

– Достаточно, чтобы ни о чем не жалеть. Можешь сделать так, чтобы оно ушло?

– Оно? Ты даже не спросишь, он это ли она? – Романович принял мой вызов.

Я пожала плечами и, решив перестраховаться, заткнула Романовичу рот, чтобы тот не дай бог не обмолвился. Потому что, пока тебя не поставили перед фактом, в незнании, в иллюзиях ты свободен.

– Даю тебе десять минут!

Поднявшись на два пролета вверх, я обосновалась на массивном высоком подоконнике и закурила. Дым вырывался клубами, и достаточно быстро все обратилось сизой дымкой, создавая ощущение нереальности происходящего. В горле саднило от сигарет, пульсировало в висках – я жадно вдохнула ветер, налетавший порывами сквозь открытые ставни. Чтобы не распознать половую принадлежность гостя по походке, я вставила наушники и на полную громкость включила The Chemical Brothers. Смотрела, как ночь сползает на город и как лифт отражается в мутном, заляпанном краской стекле. Поехал куда-то вниз – наконец-то.

Романович подкрался со спины и положил подбородок мне на плечо. Он уткнулся мне носом в шею, его пальцы прокрались под майку, царапали ребра, просачивались к груди. Мы целовались так неистово, будто нам двадцать и мы пытаемся поставить мировой рекорд. Я обхватила его ногами, пытаясь вжать в себя, присвоить – наверное, это и есть безапелляционные аннексия и контрибуция. За моей спиной переливались электрическим светом башни бизнес-центра, эклектично дребезжали соседские стройки, взвывали разъяренные байкеры на железных конях и начинался ливень, своими шумом и пеленой застилавший нас одеялом от города грехов и соблазнов. Меня не пугало, что я скользила по подоконнику к пропасти, не чувствуя опоры за спиной – только руки Романовича. Изрядно осмелев после граппы, я откинулась назад – перекинулась сквозь оконный проем и ловила лицом слезы стихии. Москва истошно рыдала и хмурилась.

Романович засмеялся, притянул меня обратно и провел пальцами по мокрым щекам, убирая прилипшие к скулам пряди волос. Я запрыгнула к нему на руки, и, ни разу не оступившись, он отнес меня в квартиру.

Дальше прихожей мы не дошли. Попутно стряхивая с консоли всякий скарб, вроде обувной ложки, ключей и портмоне, он водрузил меня на нее и начал расстегивать джинсы. Рывком снимая худи, уронил лампу на пол. Я же, стягивая с него свитер, снесла копилку с мелочью – она разбилась, и монеты покатились врассыпную по коридору. В этом консонансе звуков громче всего было наше дыхание. Мне хотелось жадно выпить эту ночь до дна.

Откатившийся в угол светильник с абажуром набекрень подмигивал в такт нам. Разгромив полквартиры, обрастая занозами, мы перетекли на пол, так и не найдя в себе терпения дойти до кровати. Мы миксовали нежность с дерзостью, резкие движения с легкими прикосновениями, инь и ян, анима и анимус.

Когда все закончилось, Романович достал из холодильника бутылку воды и кинул мне. Он всегда давал мне пить первой и, лишь когда я ополовинивала бутылку, принимался сам. Минималистичные ходики, сделанные из допотопного дорожного знака, показывали три часа ночи.

– Сделать тебе яичницу? – Романович знал мою склонность к ночному обжорству и абсолютную неприспособленность к домашнему быту.

– Давай.

– А где Вл… – заикнулся Алек, разбивая яйца на сковородку, однако прикусил язык, видимо, передумал спрашивать и отправился к холодильнику, шуровать в поисках вина или пива.

За ту пару минут, что Алек шкварчал и шуршал на кухне, все вокруг размыло акварелью. От обилия выпитого включился режим сфумато: контуры предметов обмякли и растеклись. Да и сама я обмякла и растеклась нервной кляксой на диване Романовича. Почему-то только здесь я чувствовала себя как дома.

* * *

В квартире Романовича утро наступало скоропостижно и неистово. Сопротивляться ему было бесполезно: Романович так и не повесил шторы. Я совершила несколько провальных попыток отгородиться от солнца картинами и плакатами, но, кроме акта вандализма, это ни к чему путному не привело. Его раритетный постер с изображением Дэвида Боуи в эпоху Зигги Стардаста был порван по центру и восстановлению не подлежал.

Решив покаяться в содеянном, я нарыла свой телефон в сумке, чтобы позвонить отбывшему на съемки с рассветом Алеку, и обнаружила ответ от Алисы Величенко: «Отлично! Заказчик как раз вернулся в Москву и с радостью с вами встретится в среду, в 14:00, у себя в офисе по адресу: Смоленская площадь, д. 3. Вам удобно?».

Все было в этом ответе прекрасно, кроме среды.

Сотрудники информационных агентств чаще всего работают два через два. Плюс от недели к неделе меняются смены: есть ночные, за которые платят в два раза больше, утренние (с шести утра) с коэффициентом оплаты 1,5 и более-менее человеческие – с обеда до десяти вечера – безо всяких доплат и привилегий. На этой неделе я работала как белый человек, в самые низкооплачиваемые смены: во вторник, в среду и во все выходные в придачу.

Пытаться перенести встречу я сочла неоправданно рискованным, а потому решила прибегнуть к своему союзнику.

– Карин, ты не поверишь, они ответили! – радостно просопела я в телефонную трубку. – Назначили встречу в обед в Смоленском пассаже в среду! Это хорошая новость.

– Ну… – послышалось недовольное мычание басом, – я так понимаю, что без плохих новостей ни один наш разговор не обходится.

– Я работаю два через два и в среду заступаю на вахту ровно в обед. Шансов, что смогу отпроситься на час, минимум. У нас же декретная лихорадка. Ты сможешь меня подстраховать?

– Если сегодня не помру, то все смогу, – и она добавила: – Мне очень плохо после вчерашнего. Я только что в письме сотрудникам обозвала Мандельштама Иосифом, а Бродского – Осипом. Что-то еще объяснять нужно?

– Да. Почему ты пишешь сотрудникам письма о русских поэтах, когда занимаешься современной переводной литературой, например?

– У нас выездной корпоратив в Питере, в «Бродячей собаке», в середине октября. Я его организовываю. Хочешь – поехали!

– Хочу, конечно! – предложение было столь неожиданным, что я не могла не согласиться.

Карина всегда крайне ревностно относилась к своей жизни и не любила связывать и стыковать людей. У нее мухи и котлеты всегда были по разные стороны баррикад. Но, видимо, похмелье сбавило обороты ее бдительности.

– Билеты на «Сапсан» я тебе оплачу. Но командировочных не жди! – было слышно, как Карина активно стучит по клавиатуре.

– Пей, пожалуйста, почаще! Ты мне так нравишься в последние два дня!

– Не дождешься!

Повесив трубку, я блаженно улыбнулась. Романович и Карина снова присутствовали в моей жизни: и пускай с первым у нас очередное «непонятно что», а со второй мы играем в детективов, выслеживая покойника, все равно в моменте я была счастлива, как бы там ни было.

Решив сделать благое дело, я принялась убираться: набрала полный карман мелочи, убрала осколки, скотчем подпоясала светильник, выпрямив покосившийся абажур. Мне пришлось изрядно раскорячиться, чтобы достать из-под банкетки обувную ложку. И вместе с ней я обнаружила то, что заставило меня рассмеяться, а именно – блюдце с разводами высохшего молока.

Когда Алеку было лет на двенадцать меньше, если он вдруг не мог найти загранпаспорт или зачетку у себя в квартире, то шел на кухню, наливал в пиалу молока, клал рядом печенье. И оставлял домовому. Его так бабушка научила. Наутро все утерянное прекрасно находилось. Как вариант, потому что обычно терял он важные вещи на пьяную голову, а находил – на трезвую. И тот факт, что крошки от печенья и блюдце были под банкеткой, доказывал: Романович бо?льшую часть времени проводит один. И стало сразу неважно, кто накануне был у него дома, ведь пока этот дом был под охраной как минимум домового. А с ним я как-нибудь подружусь.

* * *

Еще где-то час я играла в сыщика: с чашкой кофе копалась в вещах Романовича, доставая с потаенных полок коробки – в одной из них наткнулась на CD-диски. Романович их не выбрасывал.

Нет, конечно, можно понять коллекционирование виниловых пластинок, даже если у тебя нет новомодного проигрывателя или на худой конец купленного на блошином рынке патефона. Как минимум это красиво. Ими можно украсить интерьер, а неугодные использовать для подачи сыра и закусок, если нагрянут гости.

Но зачем в эру iTunes и Apple music складировать CD-диски, когда даже у ноутбуков нет отверстия для их ввода, мне было непонятно. Спустя минут пять я это поняла и предалась отвратительной ностальгии.

Вспомнила конец девяностых. Заметенную снегом станцию метро «Багратионовская». Горбушку. С рядами, бесконечными, как восточный базар в Марракеше, рядами аудиовизуальных удовольствий.

Романович сохранил полную коллекцию сборников Cafе del Mar. Я перерыла все его ящики, пока не откопала плеер и даже спустилась за батарейками. Нежный гомогенный лаунж заполнил меня спокойствием и воспоминаниями, отодвинув все остальное на второй план.

На самом деле Cafе del Mar – не просто абстрактное кафе у любого моря. Это вполне конкретное питейное заведение на каменистом пляже в Испании, в местечке под названием Сан-Антонио-Абад (Sant Antoni de Portmany), открытое в 1980 году. Там красивые закаты, но грязная вода. Вкусная пинаколада, но неудобные белые деревянные стулья на веранде. Такой вот оксюморон, а не кафе у моря.

Мы были там с Алеком несколько лет назад. Правда, нам не повезло с погодой.

Но мы не расстроились, потому что никогда не относились к числу тех, кто ждет погоды у моря и благоденствия стихий…