У красавиц нет души

– Конфетки-бараночки, словно лебеди саночки! – как можно громче стараюсь я, в руках невидимая гитара. Смешная.

– Ну она точно артисткой будет! И красавица какая уже! – улыбается женщина с бородавкой на щеке, из бородавки торчит волосок.

Уже тогда я точно знаю, что я красавица. Об этом мне говорят родители, бабушка, часто даже незнакомые люди.

Потом всё как-то неуловимо меняется.

Очереди в магазинах вдруг исчезают, а на улицах появляются маленькие домики, «ларьки», в которых всегда много яркого, разноцветного, желанного.

По телевизору теперь всегда показывают интересное, это называется реклама. В рекламе красивая женщина- полицейский, на фоне горного жаркого пейзажа, обыскивает мотоциклиста и вытаскивает у него из кармана пачку жвачки «Стиморол». Маленькая я очень хочу попробовать «Стиморол». Наверное, эти круглые белые конфетки удивительно вкусные. Мы с мамой идём в «стекляшку» – там «Стиморол» продают поштучно, в маленьких целлофановых пакетиках. Тётя Люда, продавщица, насыпает нам две штуки. Они оказываются вовсе не круглыми, а прямоугольными, и к тому же совсем невкусными – лишь намёк на мяту во рту, быстро переходящий в резину. Зато на праздник родители покупают большой шоколадный батончик из рекламы. Я беру его с собой в садик, и ем так, чтобы все дети видели, что именно я ем. Это круто – есть батончик из рекламы. К тому же, он не разочаровал – это действительно сладко и весело хрустит орехами.

Со временем воздух в квартире всё чаще становился странным, уже даже без прихода бабушки. Я не прошу ничего из «ларька» и стараюсь не смотреть на витрины магазинов. Я точно знаю – что-то плохое произошло в нашей стране, папа потерял работу и у родителей нет денег. На обед будут макароны с маслом, а в коридоре стоит огромный мешок с хлопьями, которые надо залить молоком, чтобы получилось картофельное пюре. Из этого мешка мы ужинаем каждый день. Мама часто сидит на кухне, опустив голову на руки, смотрит прямо перед собой.

В квартире появляются огромные катушки с прозрачной плёнкой. Папа теперь торгует этой плёнкой на рынке, который вдруг образовался рядом с ближайшей к нам станцией метро. Кажется, он очень стыдится того, что ему надо торговать. Порой он почему-то громко ругается, и плюёт на телевизор. Ещё он очень боится, что кто-то из знакомых увидит его на рынке.

Как-то раз, когда темно, я захожу в большую комнату и вижу маму, стоящую у окна. Мама прижалась лбом к стеклу и смотрит вниз. Я залезаю на подоконник и тоже смотрю. Мы видим папу, в свете фонаря. Папа идёт, останавливается на секунду у нашего подъезда, как будто замешкавшись. Потом уверенно идёт дальше. У мамы по щекам текут слёзы, но не печальные, а злые. Я тоже злюсь на папу. Мы с мамой знаем – папа пошёл «пить». Теперь он часто ходит «пить».

После «питья» папа приходит домой очень странный. Он бубнит себе что-то под нос и начинает рассказывать истории, которых не было. Мама кричит и бьёт его ладонью по спине. Но папа будто не чувствует этого. В такие моменты я всегда ухожу в свою комнату, мне стыдно смотреть на родителей.

Вскоре мама устраивается на работу, а меня отвозит на троллейбусе в садик. В переполненном троллейбусе я снова читаю каждое утро стихи и пою песни. Бывает, мне уступают сидячее место, или сажает к себе на колени какая-нибудь чужая тётя. Мама в троллейбусе всегда стоит – ей не уступают место, и никто не сажает её на коленки. Иногда я замечаю, что лица некоторых тёть выглядят лучше, чем мамино. Их губы и ресницы накрашены, а в глазах будто сияют бусинки. В маминых глазах никогда нет бусинок. Даже когда я пою в троллейбусе песни, и все улыбаются мне, мама продолжает сосредоточенно смотреть прямо перед собой. Вечером, когда все дети уходят из садика, я ещё долго жду вдвоём с воспитательницей. Мама приходит, усталая, мы едем домой – по дороге она молчит.

На выходных мама убирается дома, а мы с папой идём гулять к пруду – туда можно кидать куски чёрствого хлеба, чтобы его ели утки. Я люблю кормить голодных уток – мне кажется, так я делаю что-то доброе. Маленькая я люблю делать доброе. Мы крошим хлеб, сидим на лавочке, я разглядываю шапки прохожих – как так получается, что у всех людей разные шапки? Папа выпивает три бутылки пива. Только не рассказывай маме.

Дома, раздевшись, я почему-то шепчу на ухо маме про три пива. Кажется, мама просила всегда рассказывать про такое. Папа и мама сильно ругаются. Я стараюсь купить ребёнку хотя бы мяса – кричит мама. Из-за ужасного грызущего чувства вины вечером долго не получается уснуть. Я люблю папу. Я решаю никогда больше не рассказывать маме про пиво.

Иногда мы покупаем мясо, но чаще нет. Когда по телевизору начинают показывать очень интересное под названием «Моя вторая мама», папе приходит в голову идея сдать нашу квартиру на Путевом проезде и переехать к бабушке на Новослободскую. Так у нас будут деньги.

И мы переезжаем. Теперь каждое утро мы с мамой ездим в новый садик, уже на метро. Мне очень нравится станция метро «Новослободская» – стены там украшены яркими картинками, выложенными из разноцветных стёклышек. На одной из настенных картин изображён цветок, который похож на очищенный сочный мандарин на стебельке. Я люблю рассматривать его, пока мы с мамой ждём состав.

Бывает, по вечерам мы с мамой подолгу гуляем под нашими окнами и никак не идём домой. Мы болтаем, едим заранее купленные пирожки, мама качает меня на качели. В наших окнах на пятом этаже горит свет – там нас ждёт бабушка. Евгения Леонидовна – так называет её мама.

Иногда бабушка рассказывает странное. Между папой и мамой, оказывается, есть огромная разница. Папа москвич и закончил МГУ, а мама не москвичка. Мама – «охотница» и «деревенщина». Всё это бабушка рассказывает мне, когда мамы нет дома. Я не понимаю, что это значит, но затыкаю уши. Мне кажется, что это что-то плохое. Плохое про маму я слушать не хочу.

Но бабушку я люблю. Она поёт мне украинские песни и делает вареники с красной смородиной. Рассказывает про город со сказочным названием Чернигов – там вечность назад она была ребёнком. Бабушка любит вспоминать своего мужа, папиного отца, с которым они вместе приехали из Чернигова в Москву. Вспоминая его, она плачет – он умер, Леночка, умер. На стене висит чёрно-белое фото дедушки – там он сидит за письменным столом, потому что работал журналистом. Я знаю – когда-то давно дедушка сидел в тюрьме, потому что рассказал анекдот про человека по имени Сталин. Бабушка всегда называет Сталина усатой гнидой. Когда бабушка не говорит про маму, дедушку или усатого гниду, мы придумываем песни про кота Кузю.

– «Ходит Кузя серенький

Лапы Кузи беленьки

Хвостик пушистый

Глазки лучисты

Любит Кузя днём поспать

Ночью в игры поиграть»

Мне нравится слушать украинские песни, нравится разговаривать про дедушку, злиться на Сталина, сочинять про кота и помогать лепить вареники. Мне нравится бабушкина длинная седая коса, которую она всегда укладывает вокруг головы, как венок.

Но потом вдруг случается этот день.

Мама забегает в комнату, вслед ей летит толстая книга. Книга, брошенная с яростью маме вслед, попадает толстым корешком ей прямо по голове. Вдруг у мамы появляется рана, а из раны кровь. Не сильно, но так, что у меня, сидящей на ковре с игрушками, замирает сердце. У мамы кровь. Она что, сейчас умрёт?

– Тверская шкура! – пугает меня из коридора бабушкин голос – Мразь! Чтоб ты сдохла!

Мама опускается на ковёр. Держится за висок.

В комнату забегает бабушка – в спину её погоняет ненависть. Папа иногда заступается за маму. Но сейчас его дома нет.

Мамино лицо искажено. Мне страшно смотреть на неё, я отворачиваюсь. Мне хочется подбежать к бабушке и мутузить её сухое тело кулаками. Вместо этого, я громко реву. Я хочу, чтобы они помирились и успокоили меня.

– Ребёнка угробишь, тварь! – бабушка указывает на меня пальцем – Чтоб ты сдохла! – повторяет она в который раз, громко уходит на кухню.

– Пошла ты на хуй! – кричит уже мама. Мама задыхается – она тоже ненавидит бабушку. Ненавидеть кого-то тяжело. Мы остаёмся с мамой на ковре, я крепко обнимаю её.

Всё вдруг превращается в сумбур. Мелькают вещи, одежда – закидываются наспех в чемодан, мама натягивает на меня шубу. Кричит бабушка и выхватывает у мамы из рук мой красный нелюбимый, потому что колючий, шарф. Кричит мама. Две женщины – молодая, высокая мама и сухая бойкая бабушка. Мне страшно – прямо передо мной эти две женщины начинают драться. Почему-то я чувствую, что ужасно виновата. Они дерутся из-за меня. Плакать больше не получается. Мне страшно, и я стою, прижавшись к входной двери. Вот бы нам удалось просто уйти.

Наконец, бабушка отступает перед безбрежной уже маминой яростью.

Будто через мгновение мы стоим в большом полупустом здании. Ленинградский вокзал. За окнами метёт, кидает на стекло белые крапинки, но здесь тепло. Буфет и круглый стол на длинной ножке. Снизу мне видно мамины губы, опухшие, и красные веки, будто она не спала несколько ночей. Откуда-то возникает папа. Папина ладонь на уровне моих глаз, тянется к маминой.

– Свет, ну ты должна понимать, – родители не смотрят на меня. – У неё была очень тяжёлая жизнь. Войну человек перенёс. Отец сколько сидел, чего она тогда только не пережила… Я не оправдываю её, она совсем «того» уже… Но она ж моя мать.

– Я просто не хочу видеть её, вот и всё, – мамин голос срывается. Она вырывает свою руку из-под ладони отца.

– Ты как будто не знаешь, – папа снова тянется к руке, – нам деньги нужны.

Мама кивает, как-то странно. Так кивают, когда не согласны, но не могут больше спорить. Снизу мне видно, что на мамином лице появляется решимость.

– Да. Деньги нужны. А ты нажираешься. Пропадаешь по три дня, на работу не выходишь. А я пашу, как лошадь и в мороз гуляю с ребёнком, только чтобы не идти домой.

Из-за этого и был их последний скандал с бабушкой. Мы снова долго гуляли с мамой на морозе, а потом я заболела. У меня была температура всего пару дней, но бабушку было не остановить. А мне так хотелось снова остаться с мамой вдвоём. Я знаю – если бы я не заболела, бабушка кричала бы из-за другого. Она всегда кричит на маму из-за разного. Ещё я знаю, что папа правда иногда напивается. Когда он так делает, бабушка тоже кричит – кричит, что папа пьёт, потому что его обманом и беременностью заставила жениться на себе тверская шкура.

– Тогда мы уезжаем, – мамины опухшие губы вытягиваются в упрямую нитку, – я не хочу оставлять больше Ленку с ней. Ты знаешь, что она делает, что говорит обо мне моей же дочери. Поедем к моей маме, будем жить там.

– Свет, ну почему ты меня бросаешь? – папа говорит с укором. Так, будто мама виновата.

Мама снова странно кивает. Мне шесть лет, но я понимаю – она решила больше ничего не объяснять. Вдруг хочется кричать на папу. Я хочу, чтобы он устроился на три работы, перестал пить. Хочу, чтобы он пошёл домой и запретил бабушке ругать маму. Но я помню – папа боится бабушки ещё больше, чем мама. Я давно заметила – папа слушается свою мать точно также, как и я слушаюсь свою. Кажется, он ослушался её только единственный раз, когда женился.

Мы с мамой уезжаем. Можно на электричке, но электричка только через час. Мама торопится, поезд приходит быстрее. У окошка кассы, когда мама покупает билет, папа рассматривает её спину, а я рассматриваю папу. Он выглядит брошено и как-то удивлённо.

В поезде темно и пахнет несвежим. Мы садимся сбоку, друг напротив друга, через столик. Вот бы поесть, но еды у нас с собой нет и лучше не просить у мамы. Она смотрит в окно.

Вдруг мама резко встаёт, молча вытаскивает меня из-за стола и сажает к себе на колени. Мама обнимает меня так, будто, отпусти она меня вдруг, ей придётся каким-то странным образом утонуть. Так мы и едем в новую жизнь – смотрим на мелькающие за окном огоньки. Они постепенно превращаются в темноту и из-за этого приходится смотреть уже на оконное стекло.

– Ленка, я тебя люблю! – шепчет мама мне на ухо.

– И я тебя, мам!