Приключения Гекльберри Финна

– Йо-оле-отец не знает, что ему сделать. Он мечется, уйти ему или остаться! Не беспокойтесь, пусть он сам решит, что ему делать! Двое ангелов летают вокруг него. Один из них белый, блестящий, другой – черный. Белый зовёт его к благому, а черный всё поганит. Неясно пока, кто кого одолеет.. Но с тобой все в порядке. У тебя в жизни будет много неприятностей, по и много радости. Иногда тебя будут обижать, иногда ты будешь болеть, но всё вырулит к хорошему. Встретится тебе двое красоток. Одна блондинка, другая —брюнетка. Одна богатая, другая – бедная. Ты сначала женишься на бедной, а потом на богатой. Ты должен держаться подальше от воды, а то не дай бог что-нибудь случится, потому что тебе на роду написано в конце жизни кончить жизнь на виселице.

Когда я зажег свою свечу и поднялся в свою комнату той ночью, там сидел мой ненаглядный папаша собственной персоной!

Глава V

Я притворил дверь за собой. Затем я обернулся, и вот, нате вам, он. Я все время его боялся, он так лупил меня. Я считал, что сейчас тоже испугаюсь; но через минуту, вижу, что ошибался, после первого потрясения, как вы могли бы сказать, когда мое дыхание спёрлось в груди от неожиданности, я как-то сразу пришёл в себя, и вижу, я его не боюсь. Ему было всего пятьдесят, и выглядел он так же. Его волосы были длинные и спутанные, и свисали жирными космами, только его глаза сияли, как звёзды в ночи между деревьями. Чёрные густые бакенбарды свисали вместе с клочьями седины. Лицо его было почти совсем не видно за густой шевелюрой, и было совсем бледным, но не просто бледным, а белым, болезненно белым, как будто это было не лицо человека, а брюхо какой-то мерзкой гадины, рыбы или лягвы. Что касается его одежды – это были просто гнилые тряпки, вот и все. Голая лодыжка лежала на колене, сапог на ноге был разодран в пух и прах, и оттуда торчали два пальца, которыми он шевелил время от времени. Его шляпа лежала на полу – старая черная с провалившимся верхом, как крышка ржавой кастрюли. Я стоял, глядя на него, он смотрел на меня, слегка подавшись вперёд на стуле. Я поставил свечу на пол. Я заметил, что окно было открыто, он залез в комнату с крыши сарая. Он продолжал пристально смотреть на меня. Потом он и говорит:

– Ну, ты и вырядился – франт, нечего сказать! Ты думаете, что ты большая шишка, не так ли?

– Может быть так, а может, и нет! – говорю я.

– Ну, ты не очень-то дерзи мне, щенок! – говорит он, – С тех пор, как я тут не появлялся, похоже, наглости у тебя прибыло, я разберусь с тобой, дай только время. Уже ты наверх пошёл, сказывали, можешь читать и писать. Думаешь, так лучше? По боку тебе отец родной, думаешь, он никто теперь? Я выбью из тебя эту дурь. Кто тебе вбил в голову такую глупость, эй? Кто, говори?

– Вдова. Она сказала мне!

– Ха! Вдова? И кто сказал вдове, что она может совать свой длинный нос в чужие дела?

– Никто ей никогда ничего такого не говорил!

– Хорошо, я научу ее, как вмешиваться. Сиди здесь – и забудь про эту школу, слышишь? Я научу этих жалких людишек, как надо воспитывать мальчика, чтобы он не смеялся над своим отцом и думал, что он лучше, чем он. Не дай бог увижу, что ты околачиваешься у этой дурацкой школы, слышишь? Твоя мать не умела ни читать, ни писать до самой смерти. И я не могу, а вот ты надулся как индюк! Я тебе не позволю этого, слышишь? Ну-ка, плут, давай, читай, хочу послушать, как ты читаешь.

Я взял книгу и начал читать что-то о генерале Вашингтоне и о тех войнах. Когда я прочитал примерно с полминуты, он выбил книгу из рук и хрястнул кулаком по столу. Он говорит:

– Вот так. Читать ты можешь! Сначала я думал, что ты врёшь!. Ты не очень-то задавайся, модник, я тебя отучу от излишеств! У меня не забалуешь! Я тебя умник, буду держать в ежовых рукавицах, и если поймаю тебя в этой школе, пеняй на себя! Шкуру сдеру, но воспитаю! А такой сын мне не нужен!

Он схватил маленькую синюю книжку с картинкой, на которой был мальчик с коровой и сказал:

– Что это такое?

– Это то, что мне задали на уроке!

Он разорвал книжонку и говорит:

– Я задам тебе кое-что получше – я задам тебе бычьих плетей!

С минуту он что-то бормотал и рычал про себя, а потом говорит:

Какого изнеженного денди я произвёл на свет! Кровать у него, и крахмальное белье, зеркалом, хмырь, обзавёлся, кусок ковра на полу – а его родной отец спит рядом со свиньями на кожевенном заводе. О таком сыне можно только мечтать!. Бьюсь об заклад, я выбью из тебя эту дурь! Я тебя просто размажу! Какая важная фря, говорят, ты разбогател? Эй? И как?

– Они всё врут! Вот как!

– Послушай, сам пошевели мозгами, как ты говоришь со мной? Я терплю, как паинька, уже сам не рад, как я терплю, и мне терпеть больше в лом. Я в городе всего два дня, и я не слышу ничего, кроме россказней про твоё богатство. Я слышал об этом ещё на реке. Вот поэтому я и пришёл. Завтра ты мне отдай денюжки – мне они не помешают!

– У меня нет денег!

– Сынок, что с тобой? Лгать мне? Судья Тэтчер получил их от тебя! Давай, шевелись! Мне нужны деньги!

– У меня нет никаких денег, истинно говорю вам. Спросите у судьи Тэтчера – он скажет вам то же самое!

– Отлично. Я спрошу его, он у меня заговорит! Я узнаю правду! Скажи-ка, что у тебя в кармане? Давай сюда всё!

– У меня ничего нет, только один доллар, и я хочу, чтобы…

– Мне плевать, что ты там хочешь, быстренько раскошеливайся!

Он взял монету и укусил, чтобы убедиться, что она не фальшивая, а потом сказал, что сейчас идёт в город пить виски, потому что у него якобы с утра не было во рту и маковой росинки. Когда он спрыгнул на сарай, то снова всунул свою голову в окно и стал поливать меня руганью за то, что я модник и пытаюсь быть лучше его, и когда я уже хотел вздохнуть свободно, думая, что на сей раз наконец не увижу его, полагая, что он ушел, он вернулся и снова всунул голову, и сказал мне разные гадости о моей школе и предупредил, что подстережёт меня в ней и наваляет мне, как следует. На следующий день он был пьян, и подкатил к судье Тэтчеру и поносил его всячески, а ещё попытался заставить его отказаться от денег, но у него на сей раз ничего не выгорело, и тогда он поклялся всеми святыми, что заставит судью отдать мои деньги по суду. Судья и вдова подали в суд, чтобы суд лишил моего отца отцовства и позволить одному из них быть моим опекуном, но там был новый судья, которого только что назначили, и он не знал моего старикана, поэтому он сказал, что суды не должны вмешиваться и разделять семьи, и последнее дело отлучать ребёнка от родного отца. Поэтому судья Тэтчер и вдова бросили эту затею.

Это так порадовало старика, что он стал выкипать. Он стал орать, что отделает меня так, что на мне не будет живого места и я весь стану синим или даже чёрным, если бы не добуду для него денег. Я одолжил три доллара у судьи Тэтчер, и папуля взял его и тут же напился, пошел шататься по городу, ругался, горланил что ни попадя, стращал всех чугунной сковородой до ночи, и его быстренько сцапали в тюрьму. На следующий день его доставили в суд и снова посадили в тюрьму на неделю. Но там он заявил, что решением суда удовлетворен полностью, и добавил, что теперь он босс над своим чадом, и отделает его под орех. Когда его выпустили из тюряги, новый судья сказал, что собирается сделать из моего папаши человека. В итоге, судья отвел моего отца в свой, одел его там с иголочки в новую одежу, и пригласил за свой стол его позавтракать, пообедать и поужинать за одним столом с семьёй, в общем, почти облизал его с ног до головы. После ужина он стал беседовать с папашей о воздержании и о всяких таких вещах, пока старик не пустил пьяную слезу и сказал, что он был дураком и профукал свою жизнь, но теперь он собирался начать типа с чистого листа, чтобы снова стать человеком, которого никто не стыдится, и он надеялся, что судья поможет ему в этом благом деле, и не будет смотреть на него сверху вниз. Судья сказал, что готов обнять его за слова, и при этом заплакал от умиления, тут и его жена снова разрыдалась. Папуля сказал, что он был человеком, которого раньше превратно поняли, и судья сказал, что он этому поверил всем сердцем. Старик сказал, что его лишили сочувствия и любви, а судья согласился с этим, после чего они зарыдали в два голоса. Утром старик поднялся и, протянув судье руку, сказал:

– Дамы и господа! Посмотрите на эту руку! Ещё вчера это была рука свиньи, но всё переменилось, теперь это рука человека, идущего к новой жизни, и этот новый человек скорее нарежет кони, чем вернётся к старой, грешной жизни. Истинно говорю вам! Запомните же слова, сказанные мной ныне! Теперь это чистая рука! Пожмите её с чистым сердцем! Все двинули пожимать ему клешню его, один за другим, и все при этом пускали трогательную слезу. Жена судьи даже поцеловала его. Вслед за этим старикан дал зарок не квасить, и в знак этого поставил вместо подписи жирный крест на бумаге. Судья сказал, что это самый святой момент в его жизни, или что-то в этом роде. Затем они препроводили старикана в самую красивую комнату в доме, которую берегли для гостей, а ночью, когда он исходил от сильной жажды, он не выдержал, и забрался на крышу, спустился вниз, и обменял обнову на кувшин сорокаградусного пойла, влез на крышу и вернулся назад пьянствовать и куролесить. К утру он допился до чёртиков, снова зачем-то полез в окно, свалился с крыльца и сломал левую руку в двух местах, валялся перед домом и так и замёрз бы, если бы кто-то не нашёл его на рассвете. А когда пришли проведать его в гостевую комнату, у них у всех отвалились челюсти – в комнате можно было учиться плавать.

Судья пришёл в неистовство. Он стал вопить, что бедного старика может исправить только пуля из дробовика, потому что других способов воспитания в данном случае не существует.

Глава VI

Так вот, скоро старик снова оклемался, а затем отправился к судье Тэтчер с жалобой, чтобы заставить его отказаться от денег, а потом принялся за меня, чтобы я прекратил ходить в школу. Он подкараулил меня пару раз и избил, но я все равно ходил в школу и старался избегать встречаться с папашей. Раньше я не любил ходить в школу, но тут я решил, что я теперь буду ходить, папаше назло. Судебное разбирательство шло черепашьим темпом, как будто никто его не собирался делать поэтому время от времени я брал взаймы два или три доллара у судьи, чтобы не получать плетьми по спине. Всякий раз, когда он брал деньги, он напивался, и всякий раз, когда он напивался, он поднимал весь город на уши, и всякий раз, когда он поднимал город на уши, его сажали в кутузку. Он был просто на коне – такая жизнь была по нему. Он слишком долго наседал на вдову, пока ей не надоело, и она наконец сказала ему, что, если он не бросит куролесить, то получит по полной. Ну, и разошёлся же он тогда! Папаша тогда заорал, что покажет всем, кто настоящий хозяин Гека Финна. Поэтому весной однажды он подкараулил и схомутал меня, а затем увёз в лодке мили на две вверх по реке, там перебрался на другой берег в местечке, сплошняком заросшим лесом, там вообще не было домов, кроме старой хижины, которую никто бы и в жизнь не нашёл, если бы не знал, где она находится.

Он держал меня на виду все время, и у меня не было никакой возможности убежать. Мы жили в этой старой развалюхе, и он, ложась спать, всегда запирал дверь и клал ключ под голову. У него было ружьецо, которое, я думаю, он где-то украл, и мы ловили рыбу и охотились, тем мы и жили. Каждый раз, когда он запирал меня, он отправлялся к перевозу, в трех милях отсюда, и там с парома торговал рыбой или менял её на виски, а потом притаскивал бутылку домой, напивался до чёртиков и таким образом приятно проводил время, и потом колотил меня. Вдова про это узнала, поняла, где я был, и послала человека, чтобы попытаться вызволить меня, но папаша прогнал его с помощью ружьеца, и это продолжалось так долго, что я привык к такой жизни, и мне в конце концов она стала даже нравиться, всё, кроме плётки. Это было классно и весело, каждый день ничего не делать, курить и ловить рыбу, ни книг тебе, ни учебы. Прошло еще два месяца, и моя одежда превратилась в грязные лохмотья, и я уже не понимал, как мне когда-либо нравилось жить у вдовы, где ты должен был всё время мыться, есть с тарелки, всё время пользоваться расчёской, и ложится спать по расписанию, и вовремя вставать, не выпускать книгу из рук, и при этом старая мисс Уотсон всё время донимала тебя упрёками. Я больше не хотел возвращаться туда. Там я перестал ругаться, потому что вдове это не фортило, но теперь я снова стал сквернословить, и у моего папы по этому поводу не было никаких возражений. Вообще говоря, жить в лесу было вовсе не плохо, я вам говорю!

Но к тому моменту папулёк так распустился, что стал меня лупить палкой, что я не выдержал. Я был весь в синяках. Он так увлекся этим, что теперь меня запирал всегда. А дома ему совсем теперь не сиделось. Однажды он запер меня, и его не было три дня. Мне было страшно одиноко. Я предполагал, что он утонул, и больше мне не выбраться. Я испугался до чёртиков. И я решил, что надо уходить подобру-поздорову. Я пытался выбраться из этой хибары много раз, но у меня ничего не получалось. Там не было ни одного окна такого размера, чтобы хоть собака пролезла. Думовая труба сразу отпала – она была слишком узкой. Дверь была толстенная, сплошные дубовые доски. Папашка был очень осторожен, и позаботился, когда он был в отъезде, чтобы случайно не забыть нож или что-нибудь острое внутри. Я полагаю, во время его отсутствия я обыскал всё по крайней мере раз сто, у меня всё равно не было никакой возможности проводит время по-другому. Но на этот раз я наконец что-то нашел дедйствительно полезное. Я нашел старую ржавую пилу без ручки, её он спрятал под стропилами и дранкой. Я смазал её, привёл в божеский вид и ни минуты не мешкая принялся за работу. В дальнем углу нашей хибары, прямо за столом было приколота старая конская попона, чтобы ветер не дул сквозь щели и не гасил свечу. Я забрался под стол, поднял попону, и стал что было сил пилить брёвна, чтобы получить достаточно широкий проход, через который можно было бы пролезть наружу. Ну, я оттягивался этим довольно долго, и почти допилил брёвна до конца, когда услышал выстрел в лесу. Я быстро прибрал вокруг весь мусор и привёл всё в прежний вид – уронил одеяло на место и спрятал пилу. Довольно скоро явился мой папуля.

Папуля был в скверном настроении, в общем, в таком же, в каком был всегда. Он сказал, что он шлялся в даун-тауне, и все пошло не так, как надо. Его адвокат сказал, что он выиграет это дело и сдерёт с вдовы деньги, если удастся когда-нибудь приступить к судебному разбирательству, но могут отсрочить его надолго, и судья Тэтчер в этом великий мастак. Он ещё сказал, что по слухам какие-то жжалкие людишки готовятся провести еще один судебный процесс, чтобы отнять меня у него и сделать вдову моим опекуном, и они надеются, что на этот раз выиграют. Это сильно потрясло меня. Я больше не хотел возвращаться к вдове и опять начинать жить такой стеснённой, цивилизованной жизнью как они это величали. Я знал по себе, что стоит только выпустить птичку из клетки, как она никогда не захочет жить взаперти, даже с дармовой едой. Затем старик стал ругаться и все ругался, ругался на любого, кто на язык попадался, не пропуская никого, и в выражениях совершенно не стеснялся, а потом стал ругаться на всех разом для блезира, в том числе на тех, кого совершенно не знал по имени и с кем никогда не встречался, что не мешало поливать ему их по полной. Не знаю, ругался ли он на бога и высщие силвы, но думаю – он и их мог обругать в два счёта!

Он буквально визжал, что, мол, мы ещё посмотрим, как у вдовы получится забрать меня. Он орал, что будет следить за мной в четыре глаза, и если они попытаются на него напасть, у него есть место в шести-семи милях отсюда, где он укроет меня так, что они могут охотиться, пока не упадут и не умрут, а всё равно меня им не видеть, как своих ушей. Это снова вызвало у меня беспокойство, но только на минуту. Я знал, что ещё получу свой верный шанс, чтобы сбежать и больше не быть у него под рукой.

Потом старик заставил меня пойти к лодке и принести вещи, которые у него были. Там был пятидесятифунтовый мешок с кукурузной мукой, а также здоровенный кусман бекона, патроны и приличный кувшин виски, а также старая книга и две газеты для изготовления пыжей, помимо куска пакли. Я вытащил груз на береги и сел на носу лодки, чтобы отдохнуть. Я все это обдумал, и понял, что когда я убегу, я пойду в лес и обязательно захвачу батино ружьё и удочки. Мне было ясно, что оставаться в одном месте нельзя, а надо будет бродить по всей стране, как бродят заезжие циркачи, и перемещаться в основном в ночное время, и охотиться и рыбачить, чтобы выживать, и уйти так далеко, чтобы старикан и вдова никогда не могли найти меня. Я решил улизнуть той же ночью, если мой папочка прилично наквасится, и рассчитывал, что он это обязательно сделает. Я так замечтался, что не заметил, как долго оставался там, пока старик не окрикнул, спросив, уснул ли я или утонул?

Пришлось идти к нему. Пока я перетаскивал вещи в избушку, как-то стремительно стемнело. Я стал готовить ужин, а старик в это время пару раз глотнул из бутыли, и опять не на шутку разошёлся, потому что был пьян вдрызг. Я мог бы сказать, что он был пьян вдребезги! Он напился ещё в городе и весь день пролежал в придорожном желобе, и теперь был в жутком состоянии. Такие люди, как мой папа, вообще любят подобные места – придорожные канавы, мучные склады, дровни или придорожные кусты. Их мёдом не корми – только дай упасть мордой в навоз! Это было бревно, Адам, не выбравшийся из грязи! То есть из глины! Всякий раз, когда его раззадоривало спиртное, он чаще всего накидывался на правительство, вот и на этот раз он заявил:

– Ну и правительство! Просто посмотрите на них! Посмотрите, что это такое! Твари поганые! Мерзавцы! Беспредельщики воровские! Я за таких не голосовал! Это что у них за законы? Это и есть закон, когда отнимают сына у человека – собственного сына у отца, который о нём заботился, беспокоился и тратил деньги? Да, точно так же, как этот человек наконец поднял сына и ждёт, что тот готов пойти на работу и начать суетиться ради своего отца, готов дать ему отдохнуть, поднести кружечку… воды… закон тут как тут. И они называют это правительство! Как бы не так! Это никакое не правительство – это свора преступников и проходимцев! На них пробы негде ставить, я так скажу! Это еще не все. Закон поддерживает этот престарелого дурня – судью Тэтчера и помогает ему оставить меня без капитала. Вот что делает закон: закон выгребает у человека шесть тысяч долларов и даже более того, и заталкивает его в старую мышеловку, в грязную конуру, подобную этой, позволяет ему щеголять в рваных лохмотьях, какими бы свиньи побрезговали. И они называют это правительством! Будь я проклят, если это правительство, а не вредительство! Человек не может защитить свои законные права! Человек труда не защищён! Где мои законные права? Где? Да что там говорить, может убраться из этой доброй страны куда глаза глядят? Подобру-поздорову! Да, я так и сказал им! Я сказал старому Тэтчеру прямо в лицо! Мол, так и так! Многие из них слышали меня и могли бы подтвердить, что я им так сказал. Прямо в глаза сказал! Ухнул! Говорю, что я ни в грош не ставлю эту проклятую страну, всё её проклятое правительство, трижды проклятое население, и я никогда, слышите, никогда не вернусь в неё по собствепнной воле! Пусть меня вяжут, пытают и жгут калёным железом – не вернусь! И это называется родина! Уродина! Вот мои слова. Я говорю, посмотрите на мою шляпу, если вы осмелитесь называть это шляпой, посмотрите – верх отвалился, а всё остальное опустилось ниже подбородка, это совсем не шляпа, но скорее моя голова в печной трубе. Посмотрите на это, говорю, такую шляпу носит один из богатейших людей в нашем городе, человек, которого лишили всех его прав!

О, да, замечательное у нас правительство, замечательное. Да посмотри ты! Там был свободный ниггер из Огайо – мулат, почти совсем белый, как белые люди. У него была самая белейшая рубашка, которую вы когда-либо видели, и самая блестящая шляпа! В этом городе нет человека, у которого такая прекрасная одежда, как у него; и у него золотые часы и цепочка, и серебряная трость – ну просто какой-то ужасающий набоб в государстве. И что ты думаешь? Они сказали, что он был учителем в колледже и мог говорить на всех языках и знал все. Вот так повод. Они сказали, что он может голосовать у себя дома. Ну, это меня взорвало. Вот я и думаю, до чего докатилась страна? Это был как раз день голосовани я, и я собирался пойти и проголосовать, если не буду слишком пьян, чтобы туда добраться, но когда они сказали мне, что в этой стране государство, где они разрешают этому негру голосовать, я отвалил. Я говорю, что никогда не буду голосовать. Вот мои слова, и я говорю, слушайте меня, пусть эта страна провалится в тартары – я никогда не буду голосовать, пока я жив. И смотри, как классно ведёт себя этот ниггер – он не уступил бы мне дорогу, если бы я не оттолкнул его. Я говорю вам, почему этот негр не выставлен на аукционе и не продан? Я хочу знать, почему? И что ты думаешь, что они ответили? Ха, они сказали, что он не может быть продан, пока не проживёт в Штате шесть месяцев, а он еще не был там так долго. Вот, вот, это образец для нас! Они называют это законодательством, по которому нельзя продать вольного ниггера, пока он не находится в государстве шесть месяцев. Вот правительство, которому всё позволено, и оно правит, и думает, что это правление, когда нужно морочить голову целых шесть месяцев, прежде чем оно сможет завладеть беглым, воровским, адским, бело-безголовым вольным ниггером, и…

Папаша до того распалился, что уже не замечал, куда его несут его старые ноги, тут он наткнулся на бочонок с солёной свининой и полетел вверх тормашками, ободрав себе коленки, а потом стал поливать ниггеров и правительство самым отборным матом, хотя и бочонку тоже прилично от него досталось. Он прыгал по избе, сначала на одной ноге, а затем на другой, держась то за правую голень, то за левую, и, наконец, внезапно выбросил левую ногу и обвалил бедный бочонок грохочущим ударом. Но это было очень неразумно, потому что на нём был ботинок, из которого торчали в разные стороны два голых пальца, так что в итоге он так завопил, что у меня на голове волосы встали дыбом. На нагорную проповедь он сейчас был точно не способен! Он повалился в самую грязь, стал кататься по полу, схватив ушибленные пальцы, и повадился вопить и ругаться так, что его прежняя ругать по сравнению с этой была просто нежным детским лепетом. Он сейчас это подтвердил своими воплями. Ему привелось послушать в стародавние, лучшие времена ругань старого Соубера Хэгана, и теперь он, по его словам, положилего криком на обе лопатки, но я счёл это всё же преувеличением.

После ужина папашка захапал кувшин и заявил, что у него хватит виски для двух дебошей и одной белочки. Он всегда так говорил. Я прикинул, что он будет в умате примерно через час, а потом я украду ключ или освобожу себя при помощи пилы, одно из двух. А он пил и пил, и потом рухнул на одеяло. Но мне не подфартило. Он не заснул, а только беспокойно ворочался, как слон в берлоге, стонал, блеял и корчился на кровати бесконечно долго. Наконец мне так захотелось на боковую, что сами глаза мои стали слипаться, и в одно мгновение, прежде чем я смог что-то понять, я крепко спал, а свеча осталась коптить.

Я не знаю, сколько мне удалось поспать, но внезапно раздался ужасающий крик. Я вскочил. Папаша выглядел дико, вращаясь волчком, каждый раз кричал о змеях?

– Змеи! Змеи! Они здесь! Они ползают по моим ногам!

Он всё время прыгал и кричал, что его укусили в щеку, но я, разумеется, не видел никаких змей. Он начал и бегал по хижине, крича:

– Сними её с меня! уберите её! Она укусила меня в шею!

Я никогда не видел, чтобы человек имел такой дикий, необузданный вид. Довольно скоро он весь измотался, и упал, тяжело дыша; затем он стал быстро кататься по полу, и при этом пинал все, что попадалось под его руки и ноги, ударит, потом хватает воздух руками и кричит:

– Ловите его! В меня вселился дьявол!