Путешествие во внутрь страны

Она берет книгу, отыскивает страницу и принимается за чтение.

Андрей Иванов краснеет и обидчиво возражает:

– Не постигаю-с! Не могу даже постигнуть-с!

Косматая голова переходит на свободное место против «москвича», который только скашивает на нее глаза, но прямо не взглядывает.

Андрей Иванов, желая, вероятно, показать, что его пренебрежение черноглазой девицы мало трогает, обращается к косматой голове:

– Далеко изволите ехать-с?

– В деревню.

– По найму-с?

– Нет, без найма.

– А! В гости, стало быть. К помещикам-с?

– К родителям.

– А! Вы в Питере каким это делом занимаетесь?

– Живу у дяди.

– А дядя-то в каком положении-с?

– Служит.

– Гм! И хорошо-с?

– Ничего.

– Много получает-с?

– Тысяч четыреста в год.

– Что-о-о-с? Да он кто ж такой-с?

– Он…

Тут косматая голова выговаривает такую важную и известную фамилию, что Андрей Иванов изменяется в лице. «Москвич» заметно вздрагивает, и даже черноглазая девица переводит глаза с книги на него.

Только не шевелится украинка, которая все остается с закрытыми глазами.

– Шутите-с? – произносит, именно не говорит, а произносит Андрей Иванов.

«Москвич» внимательно оглядывает косматую голову с ног до маковки.

Этот осмотр его, по-видимому, успокаивает.

– Что за шутки! – отвечает косматая голова.

– Родной дяденька-с?

– Самый родной. Родней и не бывает.

«Москвич» не произносит ни слова возражения, но глаза его неподвижно устремляются на грудь косматой головы, на те именно места, где остаются признаки отсутствующих пуговиц на потертом пиджаке.

– Да, – говорит косматая голова, – да! Провинился я перед дядюшкой! Вообразите, картежничал семь суток! Проиграл пятьдесят тысяч, лошадей, часы – все!

– Ах, несчастье-с какое примерное! – вскрикивает Андрей Иванов.

Это его восклицание совершенно не похоже на все предыдущие. В нем слышится что-то похожее на заискивающий визг маленькой шавки, очутившейся перед большим, хотя и облитым из кухни горячей водою, водолазом или другим каким большим псом.

«Москвич» пока ничего не выражает словесно, но глаза его умасливаются и он, подобно гелиотропу, обращающемуся невольно к солнцу, оборачивается к племяннику «дяди».

Черноглазая девица опять принимается за чтение.

Впрочем, время от времени она поглядывает на косматую голову и на подвижном лице ее ясно тогда читается: как однако же можно ошибиться!

Духота невыносимая. Андрею Иванову хочется до смерти почать апельсин, который чуть не испекся в его мясистой руке, но он считает недозволительным делать это при племяннике важного лица и потому только вертит этим плодом.

– Фу, какая жара! – говорит косматая голова.

– Мучительная, – отвечает с чувством «москвич». – Жажда мучит…

– Да, скверно!

– Нельзя ли у кондуктора воды достать, как вы думаете?

«Москвич» в этих простых, казалось бы, словах искусно выражает что-то особое, – «симпатию душ», как говорится еще в Москве.

– Не угодно ли? – робко спрашивает Андрей Иванов, снова воздвигая свой апельсин на три перста и представляя его «племяннику».

– Спасибо, – отвечает благосклонно тот, берет апельсин, чистит, первый кусочек кладет себе в рот, второй протягивает черноглазой девице, кивком приглашая ее принять участие в пиршестве.

Рука его, вытянувшись во всю длину, обнаруживает распоротый шов рукава.

Но это уже не шокирует ни «москвича», ни Андрея Иванова, потому что ведь шов распоролся не от нужды и горя, а от размаха широкой русской натуры, той натуры, которая особенно хорошо развивается на «собственных» полях нашей обширной родины.

Черноглазая девица взглядывает и резко говорит:

– Не хочу!

– Напрасно! – замечает косматая голова. – Напрасно.

Только что он успевает съесть апельсин, «москвич» предлагает ему тонкую сигару.