Пушкин

– Нет, так ты не веришь?

– Да уйди ты. Мечи, Раевский, нам на дежурство скоро.

– Милостивый государь, я вас вызываю…

– Завтра…

– Немедленно, сейчас.

– На поле бранном тишина,
Огни между кострами…

– Крестьянин в законе мертв, но жив будет, если того захочет.

– Друзья! Здесь светит нам луна,
Здесь кров небес над нами.

– Захочет ли? Вы думаете, русский человек еще умеет хотеть? Взгляните на эти тупые, покорные лица. Разве вас не поражает их странная немота? В нашей крови, должно быть, есть что-то враждебное всякой мысли, всякому движению вперед. Равнодушное презрение ко всему, что есть долг, справедливость…

– Наполним кубок круговой,
Дружнее руку в руку!

– Чаадаев, как вы можете так говорить? В вас нет ни капли любви к отечеству!

– Любовь к отечеству – прекрасная вещь. Но я знаю нечто, еще более прекрасное.

– Что же может быть прекраснее любви к отечеству?

– Любовь к истине.

– …Запьем вином кровавый бой
И с павшими разлуку.

– Чаадаев, вот ты у нас всё знаешь, – скажи, вот говорят, нет худа без добра, это что же, и карточная игра полезна?

– Очень полезна – она тебя избавит от труда писать завещание и платить пошлины с своего капитала…

– Ну и люблю ж я тебя, Чаадаев… Выпьем…

– Господа, пошли на улицу, квартальных бить. Поймаем и…

– Старо!

– В самом деле, пошли на улицу!..

– Сограждане! Это становится стихийным бедствием! Вчера граф целый час душил меня своими одами посреди улицы!

В тесной комнате, непритязательно обставленной, где много книжных шкафов и мало свободного места, за длинным столом восседают молодые люди в красных колпаках, с серьезными лицами и веселыми глазами.

– Лично против графа я ничего не имею – он вполне приличный, добрый человек и не далее как в прошлый понедельник выручил меня деньгами, но его поэтические труды!

– К оружию, сограждане! Перо и бумагу мне! Я должен сейчас же написать эпиграмму!

– Как?! Ты до сих пор этого не сделал? – председательствующий воздел руки в негодовании. – Братья! А мы-то считали Батюшкова поэтом. Да знаешь ли ты, несчастный, что эпиграмма на графа Хвостова – это пропуск в литературу, вступительный пай… Братья! Я в горести и смятении! Может быть, среди нас есть еще кто-нибудь, кто не почтил графа своим вдохновением? Покайтесь, братия, и поднимите руки, кто грешен. Ты, Асмодей? Ты, Кассандра? Ивиков журавль? Сверчок? Где Сверчок – вестник полуночи?

– Он пропустил уже три заседания. Он клубится…

– Занести в протокол. Ты, Эолова Арфа? Ты, вот?

Только двое подняли руки?

– Позор! Волею, данной мне этим собранием, накладываю на вас епитимию – прочесть от начала до конца «Россияду» Хераскова.

– Умоляю! Не сейчас и не здесь. Я сегодня выспался!

– Пусть читают выборочно.

– Но какой же безумец знает это изделие наизусть?

– Светлана, дай им книгу!

– Не могу – стол упадет.

– Подопри Шишковым. Вон он в каком переплете.

Наконец, книга извлечена, и один из провинившихся, ткнув наугад пальцем, загнусил:

– Уже блюстители Казанские измены,
Восходят высоко Свияжски горды стены!
Сумбеке город сей был тучей громовой!..

– Довольно! – взмолился один из присутствующих. – Или он сумасшедший, или я сошел с ума? Как можно такое наяву написать!

Полноватый, с добродушным лицом человек, сладко дремлющий в кресле, только всхрапнул в ответ.

– Эй, Эолова Арфа, проснись! Гусь на столе!

Все дружно заскандировали:

– Где гусь? – Он там? – Где там? – Не знаю!

– Братья! – старался перекричать шум председатель. – Не дайте голосу желудка затмить в вас другие чувства. Сегодня нам выпала большая честь – мы принимаем в наше содружество человека, о славных добродетелях которого говорить в столь поздний час излишне. Николай Тургенев! Готов ли ты?

– Готов.

– Готов ли ты отказаться от имени своего и клянешься ли потерпеть всякое страдание за честь содружества и литературы русской?

– Клянусь.