Содом и Гоморра

При входе в этот зал меня остановила маркиза де Ситри, еще красивая, но чуть не с пеной у рта от ярости. Она была весьма благородного происхождения, стремилась к блестящему замужеству и добилась желаемого, выйдя замуж за г-на де Ситри, чья прабабка была герцогиня Омальская и Лотарингская. Но как только она достигла искомого, так сразу из-за присущего ей духа отрицания возненавидела аристократов, что не мешало ей время от времени участвовать в светской жизни. Мало того что на вечерах она насмехалась над всеми, но к тому же насмешки эти были такими ожесточенными, что злобного смеха ей было недостаточно и он переходил в гортанный свист. Кивнув мне на герцогиню Германтскую, которая только что со мной рассталась и немного отошла, она сказала: «Нет, меня воистину поражает, как это она может вести подобную жизнь!» Что это было – вопль разгневанной святой, изумленной тем, что язычники не приходят к истине сами, или выкрик анархистки, жаждущей резни? Как бы то ни было, ее филиппика была как нельзя менее справедлива. Во-первых, жизнь, которую вела герцогиня Германтская, до безобразия мало отличалась от жизни самой г-жи де Ситри. Г-жу де Ситри изумляло, что герцогиня способна настолько пожертвовать собой, чтобы приехать на вечер к Мари-Жильбер. Надо сказать, что в виде исключения г-жа де Ситри очень любила принцессу, в самом деле очень добрую женщину, и знала, что, приехав к ней на вечер, доставит ей большое удовольствие. Ради того чтобы побывать на ее празднике, она отменила гениальную, как говорили, балерину, которая должна была посвятить ее в тайны русской хореографии. Другая причина, несколько обесценивавшая упорную ярость, обуревавшую г-жу де Ситри при виде того, как Ориана здоровается с гостем или с гостьей, заключалась в том, что герцогиня Германтская проявляла, хотя и в куда менее запущенном виде, симптомы того же недуга, что снедал г-жу де Ситри. Впрочем, мы видели, что возбудитель этой болезни присутствовал в ней от рождения. И наконец, герцогиня Германтская была умнее г-жи де Ситри, а потому имела больше прав на этот нигилизм (отнюдь не только светский), но, по правде говоря, некоторые достоинства скорее помогают смиряться с недостатками ближнего, чем добавляют страдания, и щедро одаренный человек обычно обращает меньше внимания на глупость ближнего, чем дурак. Мы достаточно долго описывали остроумие герцогини, чтобы показать, что пускай ему было далеко до острого интеллекта, все же это был какой-никакой ум, способный, подобно переводчику, умело пользоваться разнообразными синтаксическими формами. А у г-жи де Ситри не было за душой ничего такого, что давало бы ей право презирать качества, столь похожие на ее собственные. Она всех считала идиотами, но в разговоре и в письмах уступала людям, которых обдавала презрением. Впрочем, ее обуревала такая жажда разрушения, что, когда она почти уже перестала бывать в свете, ее чудовищная подрывная сила обрушивалась на каждое новое удовольствие, которого она искала. Покинув вечерние приемы ради музыкальных вечеров, она стала повторять: «Вы любите слушать эту музыку? О господи, иной раз оно неплохо. А бывает такая тоска! Бетховен – скучища, впору повеситься!» Вагнера, а потом Франка и Дебюсси она даже не удостаивала словом «скучища», а только заводила глаза и давила рукой на горло, изображая висельницу. Вскоре все вообще оказалось скучным. «Все эти красоты сплошная тоска! От картин впору с ума сойти… Письма писать – такая скука, вы правы». В конце концов она объявила нам, что жизнь – сплошная скука, хотя непонятно было, с чем она ее сравнивает.

Не знаю, может быть, я был под впечатлением от того, что говорила мне об этом зале герцогиня Германтская в первый вечер, когда я у нее ужинал, но зал для игры в карты, он же курительная, с его знаменитым плиточным полом, с треножниками, с глядевшими на вас фигурками богов и зверей, сфинксов, разлегшихся вдоль подлокотников, а главное, с огромным столом, не то мраморным, не то покрытым эмалевой мозаикой, испещренной символами, более или менее воспроизводившими этрусское и египетское искусство, – этот зал показался мне настоящей комнатой чародея. В кресле, придвинутом к блистающему жреческому столу, восседал, не прикасаясь к картам, г-н де Шарлюс, равнодушный к тому, что творилось вокруг, и неспособный заметить мое появление: казалось, это чародей составляет гороскоп, сосредоточив на нем всю силу воли и разума. Мало того что он таращил глаза, подобно пифии на треножнике – вдобавок, чтобы ничто не отвлекло его от трудов, требовавших прекращения мельчайших и простейших движений, он, подобно математику, не желающему ни на что отвлекаться, пока не решит задачу, даже отложил в сторону сигару, которая недавно торчала у него во рту, а теперь оказалась помехой его умственным усилиям. При виде двух божеств, рассевшихся на подлокотниках кресла напротив барона, можно было предположить, что он бьется над загадкой сфинкса, но на самом деле его занимала тайна юного, живого и здорового Эдипа, расположившегося как раз в этом кресле, чтобы участвовать в игре. Фигура, на которой г-н де Шарлюс так напряженно сосредоточил все свои душевные силы, правду сказать, не принадлежала к тем, которые принято изучать more geometrico[87 - More geometrico (согласно геометрии, на манер геометрии, лат.) – выражение из трактата Спинозы 1677 г. «Ethica Ordine Geometrico Demonstrata» («Этика, доказанная в геометрическом порядке»).], это была фигура юного маркиза де Сюржи; г-н де Шарлюс так ушел в ее созерцание, как будто перед ним было какое-то слово, вписанное в герб, или загадка, или алгебраическая задача, а сам он пытался не то проникнуть в тайны геральдики, не то вывести формулу. Загадочные знаки и письмена, начертанные на этой скрижали Завета, казались колдовской книгой, сулившей старому колдуну знание путей, которыми ведет юношу судьба. Внезапно он заметил, что я на него смотрю, поднял голову, словно очнувшись, покраснел и улыбнулся мне. Тут второй сын г-жи де Сюржи подошел к брату и заглянул ему в карты. Когда г-н де Шарлюс услыхал от меня, что они братья, на его лице отразилось невольное восхищение семьей, сумевшей создать такие великолепные и такие разные шедевры. Еще больший восторг вызвало у него то, что у двух сыновей г-жи де Сюржи не только общая мать, но и общий отец. Дети Юпитера не схожи между собой, но это потому, что он женился сперва на Метиде, которой было на роду написано произвести на свет мудрых детей, потом на Фемиде, затем на Эвриноме, Мнемозине, Латоне и только после этого на Юноне. А г-жа де Сюржи от одного отца произвела на свет двоих сыновей, и оба унаследовали от нее красоту, но красоту разную.

Наконец к моей радости появился Сванн, но зал был такой просторный, что сперва он меня не заметил. К радости моей примешивалась печаль, которой, наверно, не чувствовали другие гости, но все же она проявлялась у них в том гипнотическом состоянии, в которое повергают нас неожиданные и странные черты близкой смерти, когда эта смерть, как в народе говорят, уже написана у кого-то на лбу. И все взгляды с каким-то бесцеремонным изумлением, к которому примешивались и нескромное любопытство, и жестокость, и безмятежное и озабоченное вслушивание в себя («suave mari magno» и «memento quia pulvis»[88 - …«suave mari magno» и «memento quia pulvis»… – Первая латинская цитата (точный перевод: «хорошо море с берега»), заимствована из поэмы Тита Лукреция Кара «О природе вещей», кн. 2, ст. 1; цит. по пер. Ф. Петровского: «Сладко, когда на поверхности моря, взволнованной ветром…» Вторая означает «Помни, что ты прах», это фраза, с которой католический священник обращается к своей пастве в «пепельную среду» – среду первой недели Великого поста. Ее источник – Библия, Книга Бытия, 3: 19: «В поте лица твоего будешь есть хлеб, пока не вернешься в землю, из которой ты взят: ибо ты прах и в прах возвратишься».], сказал бы Робер), обратились на это лицо с его щеками, изглоданными болезнью, похожими на луну на ущербе, так что, если смотреть под определенным углом, наверняка не так, как смотрел на себя Сванн, они будто раскрошились, осыпались, словно непрочный орнамент, которому только оптическая иллюзия способна придать кажущуюся плотность. А сванновский нос Полишинеля, долгое время не бросавшийся в глаза на его приятном лице, теперь – не то из-за истаявших щек, которые раньше его скрадывали, не то из-за отравлявшего организм артериосклероза, покраснел, как у пьяницы, стал бесформенным, как у морфиниста, и теперь казался огромным, опухшим, багровым, уместным скорее на лице у старого еврея, чем у любопытного Валуа. Заодно в эти последние дни, скорее всего, в силу принадлежности к евреям, в нем ярче обозначились характерный для этого племени физический тип и одновременно чувство духовного единства с другими евреями, единства, о котором Сванн, пожалуй, до сих пор и не вспоминал никогда, а теперь это чувство разбудили, усиливая друг друга, смертельный недуг, дело Дрейфуса и антисемитская пропаганда. Внутри некоторых израэлитов, при всей их тонкости и утонченной светскости, на всякий случай прячутся за кулисами хам и пророк, готовые в нужный миг выйти на сцену, как в пьесе. Сванн достиг возраста пророков. Разумеется, он заметно изменился – взять хотя бы его лицо, на котором под воздействием болезни проступили пустоты, подобные дырам и расщелинам в подтаявшем куске льда. Но еще больше я не уставал удивляться, как изменилось мое отношение к нему. Когда-то меня ничуть не тяготили встречи с этим превосходным, культурнейшим человеком, и теперь я не понимал, как я мог в своем воображении наделять его тайной настолько, что от его появления на Елисейских Полях у меня сильнее билось сердце, и мне стыдно было очутиться рядом с его пелериной на шелковой подкладке; а стоило мне позвонить в дверь, за которой жило это удивительное существо, меня охватывало бесконечное волнение и страх; и вся эта тайна исчезла не только из его жилища, но и из его личности: теперь мысль о том, чтобы с ним поговорить, могла быть мне приятна или неприятна, но моих нервов ничуть не задевала.

И потом, как же он изменился даже за сегодняшний день, с тех пор как несколько часов тому назад я встретил его в кабинете у герцога Германтского. Возможно, он потрясен после бурного объяснения с принцем? Впрочем, в таком предположении не было необходимости. Если человек очень болен, малейшие усилия, которые от него требуются, быстро приводят к переутомлению. Если он, уже усталый, окунается в нагретый воздух званого вечера, лицо его за несколько часов расползается и синеет, как слишком спелая груша или подкисшее молоко. К тому же, шевелюра Сванна местами поредела, ей, как сказала бы герцогиня Германтская, требовался скорняк; казалось, его волосы намазаны камфарным маслом, причем неаккуратно. Я собирался пересечь курительную, чтобы поговорить с ним, но тут, к сожалению, чья-то рука хлопнула меня по плечу. «Привет, дорогой, я на сорок восемь часов очутился в Париже. Заглянул к тебе, а мне сказали, что ты тут, так что тетка обязана честью моего появления на ее празднике именно тебе». Это был Сен-Лу. Я сказал ему, что особняк принцессы Германтской замечательно красив. «Да, как-никак исторический памятник. Меня от этого с души воротит. Давай-ка держаться подальше от дяди Паламеда, а то нас сцапают. Он в полной растерянности, потому что госпожа Моле уже уехала (это она теперь водит его на веревочке). Говорят, это было прекрасное зрелище. Он не отходил от нее ни на шаг и отступился, только когда посадил ее в экипаж. Я на дядю не сержусь, просто мне странно, что в наш семейный совет, всегда по отношению ко мне такой строгий, входят именно самые разгульные из моих родных, начиная с дяди Шарля, заменяющего мне опекуна, – самого заядлого распутника, у которого было не меньше женщин, чем у Дон Жуана, и даже теперь он все никак не утихомирится, в его-то годы. Одно время они хотели взять меня в опеку по суду. Когда все эти старые волокиты собирались вместе, чтобы обсудить вопрос, и призывали меня, чтобы прочесть мне нотацию и сообщить, что я огорчаю мать, они, наверно, с трудом удерживались, чтобы не прыснуть со смеху, когда их глаза встречались. Если взглянуть на состав этого совета, кажется, будто в него нарочно выбрали самых успешных сердцеедов». За вычетом г-на де Шарлюса, по отношению к которому удивление моего друга казалось мне менее оправданным, хоть и по другим причинам (впрочем, вскоре мне предстояло переменить свое мнение на этот счет), Робер напрасно изумлялся, с какой стати молодого человека учат уму-разуму родные, известные в прошлом, а то и поныне своими безумствами.

Когда предметом разбирательства становятся только наследственные черты и семейное сходство, неизбежно оказывается, что дядя, выговаривающий племяннику, обладает примерно теми же изъянами, что тот самый племянник, которого ему поручили отругать. Дядя не вкладывает в свою отповедь никакого лицемерия: ему, как всем, кажется, что если переменились обстоятельства, то это уже «совсем другое дело», а такой взгляд на вещи помогает примиряться с художественными, политическими и прочими заблуждениями, причем все они не замечают, что эти самые заблуждения они принимали за истину десять лет назад, когда речь шла о другом направлении в живописи, которое они критиковали, о другом политическом событии, которое они считали достойным осуждения, от которого отшатнулись, а теперь приветствуют, не узнавая в новом обличье. Впрочем, даже если проступки дяди отличаются от проступков племянника, роль наследственности все равно нельзя отрицать, потому что следствие не всегда похоже на причину, как копия на оригинал, и даже если дядины ошибки пагубнее, сам он вполне может воображать, что они не столь уж тяжки.

Когда г-н де Шарлюс с негодованием читал нотации Роберу, не знавшему, кстати, истинных дядиных вкусов в те времена, и даже если в этих нотациях барон обрушивался на свои собственные вкусы, он запросто мог говорить искренне, считая, как человек светский, что Робер виноват неизмеримо больше, чем он. А ведь в ту пору, когда дяде Робера поручили призвать племянника к порядку, молодого человека чуть не изгнали из среды, к которой он принадлежал! Ему чуть не накидали черных шаров в Жокей-клубе! Его осыпали насмешками за безумные траты, на которые он пускался ради женщины последнего разбора, за дружбу с литераторами, актерами, евреями – людьми уж никак не светскими, и за его убеждения, неотличимые от тех, что высказывали предатели, и за то, сколько горя он причинял всем близким! Да разве можно было сравнивать его скандальную жизнь с жизнью г-на де Шарлюса, которому до сих пор удавалось не только сохранить, но и возвысить славное имя Германтов, всегда оставаться существом исключительным, обожаемым, почитаемым в самом что ни на есть изысканном обществе, не говоря уж о том, что женат он был на принцессе из дома Бурбонов, женщине выдающейся, и сумел дать ей счастье, и окружил ее память таким пламенным, таким неукоснительным поклонением, какого в свете еще не бывало, и был не только прекрасным мужем, но и преданным сыном!

«А ты уверен, что у господина де Шарлюса было столько любовниц?» – спросил я, не питая, разумеется, дьявольского умысла открыть Роберу обнаруженный мной секрет, но все же меня раздражало, когда с такой уверенностью и так самонадеянно настаивают на заблуждении. Он только плечами пожал в ответ на то, что полагал моей наивностью. «Впрочем, я его за это не виню, по-моему, он совершенно прав». И он принялся развивать передо мной теорию, которая приводила его в ярость в Бальбеке, – там он неустанно обличал совратителей, полагая, что они достойны никак не меньше чем смертной казни за свои преступления. Дело в том, что тогда он еще любил и ревновал. Теперь он дошел до того, что стал расхваливать мне дома свиданий. «Там ты всегда найдешь себе обувку по ноге, то, что в армии называется точный калибр». Он больше не питал к этим местам отвращения, как, бывало, в Бальбеке, стоило мне их упомянуть, и теперь, послушав его, я признался, что Блок познакомил меня с этими заведениями, однако Робер возразил, что Блок наверняка посещает «убогие местечки, рай для бедняков». «Хотя, в конце концов, всяко бывает, а куда вы ходили?» Я замялся, припомнив, что на самом деле именно в этом месте отдавалась за луидор та самая Рашель, которую Робер так любил. «Как бы там ни было, я тебе покажу дома получше, женщины там бывают сногсшибательные». Я тут же изъявил желание, чтобы он как можно скорее повел меня в эти дома, наверняка гораздо более шикарные, чем тот, что посоветовал мне Блок, а он выразил искреннее сожаление, что сейчас это никак невозможно, потому что завтра он уезжает. «В следующий приезд, – сказал он. – Увидишь, там даже девушки попадаются, – добавил он таинственным голосом. – Есть одна барышня, из… из Оржвиля, по-моему, потом скажу точнее, она дочь благороднейших родителей, ее мать вроде бы урожденная Лакруа-Левек, это сливки общества, даже в каком-то родстве, если не вру, с тетей Орианой. Словом, на эту девицу только посмотреть, сразу видно, что из хорошей семьи (тут в голосе Робера мне почудилась тень гения Германтов, промелькнувшего, не останавливаясь, на огромной высоте, подобно облачку). Упоительное приключение, по-моему. Родители вечно болеют, дочерью не занимаются. Девочка ищет развлечений, а как же иначе, и я на тебя рассчитываю, придумай, чем повеселить эту крошку!» – «А когда ты возвращаешься?» – «Не знаю; но если ты не настаиваешь на герцогинях (титул герцогини был для аристократов единственным, обозначавшим исключительно блестящее положение: в народе бы сказали „принцесса“), есть и в другом роде, вот хотя бы горничная госпожи Пютбюс»[89 - …горничная госпожи Пютбюс. – Семейство со странной фамилией Пютбюс также представлено в Готском альманахе.].

Тем временем в поисках сыновей в зал вошла г-жа де Сюржи. Заметив ее, г-н де Шарлюс пошел к ней навстречу, сияя дружелюбием, что приятно удивило маркизу: она ждала с его стороны ледяной холодности, ведь барон всегда изображал из себя защитника Орианы и безжалостно держал на расстоянии любовниц брата, между тем как другие родственники слишком часто прощали герцогу его прихоти за то, что он был так богат, и потому, что завидовали герцогине. Поэтому г-жа де Сюржи прекрасно поняла бы, почему барон обходится с ней так, как она опасалась, но совершенно не ожидала от него ни ласки, ни привета. Он с восторгом заговорил с ней о портрете, который когда-то написал с нее Жаке[90 - Гюстав Жан Жаке (1846–1909) – французский художник, жанрист и светский портретист, друг Монтескью.]. Восторг превратился в экзальтацию, отчасти корыстную, ведь он хотел удержать маркизу рядом с собой, «сковать силы противника», как говорил Робер о вражеских войсках, которые требуется удерживать в определенном месте, но, в сущности, барон, возможно, не кривил душой. Ведь недаром же все с удовольствием подмечали у сыновей царственную осанку и глаза г-жи де Сюржи, вот и барон, вероятно, испытывал не меньшее удовольствие, любуясь прекрасными чертами сыновей, собранными вместе в облике матери, как в портрете, который сам по себе не внушает влечения, но будит его и подпитывает эстетическим наслаждением. Ретроспективно эти черты придавали чувственное очарование даже портрету Жаке, и барон сейчас с удовольствием купил бы его, чтобы по нему изучать физиологическую родословную юных братьев Сюржи.

«Видишь, я не преувеличиваю, – сказал Робер. – Ты только посмотри, как дядя увивается вокруг госпожи де Сюржи. Меня это даже удивляет. Если бы Ориана знала, она бы пришла в ярость. Как будто мало других женщин – нет же, он набросился именно на эту», – добавил он; как все те, кто сам не влюблен, он воображал, будто любимую женщину выбирают после того, как взвесят все за и против, приняв во внимание самые разные ее качества и с оглядкой на приличия. Словом, не говоря уж о том, что Робер ошибался в своем дяде, воображая его дамским угодником, он еще и рассуждал о г-не де Шарлюсе чересчур легкомысленно. Чьим бы племянником вы ни были, это родство не всегда сходит вам с рук безнаказанно. Слишком часто через посредника вам передается та или иная наследственная привычка. Можно было бы написать целую галерею портретов под общим названием «Дядя и племянник», заимствованным из немецкой комедии[91 - …из немецкой комедии… – Имеется в виду комедия Фридриха Шиллера «Племянник за дядю» («Der Neffe als Onkel»), вольный перевод пьесы французского драматурга Луи Бенуа Пикара «Еще Менехмы» (1791), восходящей к Плавту. Название пьесы Шиллера во французском переводе звучало как «Дядя и племянник» или «Дядя или племянник?». В русской литературе идеальной иллюстрацией мысли Пруста послужит роман Гончарова «Обыкновенная история» с дядей и племянником Адуевыми.], и дядя на этих портретах с безотчетной, но явной завистью следил бы за тем, как племянник в конце концов становится на него похож. Добавлю даже, что галерея останется неполной, если в нее не добавить дядьев, у которых нет никаких кровных родственников: они всего лишь дядья жены племянника. Господа де Шарлюсы в самом деле вполне убеждены, что только они и есть хорошие мужья, и вдобавок единственные, чьим женам не приходится ревновать, поэтому обычно, из нежной привязанности к племянницам, они выдают их замуж за таких же Шарлюсов. Поэтому разобраться, кто на кого похож, становится уж вовсе невозможно. А нежная привязанность к племяннице иногда сопровождается такой же привязанностью к ее жениху. Подобных браков не так уж мало, и как правило, эти браки все называют счастливыми.

«О чем мы говорили? Ах да, об этой высокой блондинке, горничной госпожи Пютбюс. Она и женщин любит, но думаю, тебе это все равно; скажу тебе откровенно, в жизни не видал такой красотки». – «Наверно, что-то от Джорджоне?» – «Как есть Джорджоне![92 - …Как есть Джорджоне! – В эпоху Пруста женская красота в духе Джорджоне подразумевала тип, запечатленный на картине «Пасторальный концерт», или «Сельский концерт» (ит. Concerto campestre; фр. Le Concert champ?tre, ок. 1509); сегодня это полотно приписывается Тициану (возможно, при участии Джорджоне), но тогда оно считалось работой Джорджоне. Находится в Лувре в Париже. Между прочим, эта картина вдохновила Эдуара Мане на знаменитый «Завтрак на траве» (1863).] Ах, если бы я мог подольше задержаться в Париже, как бы мы прекрасно время провели! От одной к другой… А любовь, видишь ли, да что говорить, я от нее освободился». Вскоре я с удивлением заметил, что он освободился и от литературы, хотя при нашей предыдущей встрече мне казалось, что разочаровался он только в литераторах (они почти все прохвосты и так далее, – сказал он мне тогда), а это могло объясняться вполне оправданной обидой на некоторых друзей Рашели. И в самом деле, они уговаривали ее, что ее талант никогда не раскроется, если она допустит, чтобы на нее влиял «Робер, человек другой породы», и вместе с ней смеялись над ним прямо ему в лицо на обедах, которыми он их угощал. Но в сущности, любовь Робера к литературе была поверхностна, не отвечала истинным потребностям его души, это была производная от его любви к Рашели; она улетучилась вместе с его ненавистью к прожигателям жизни и благоговейным почтением к женской добродетели.

«Какие странные молодые люди эти двое! Какая удивительная страсть к игре, вы только взгляните, маркиза, – сказал г-н де Шарлюс г-же де Сюржи, кивая на ее сыновей с таким видом, будто не знал, кто они такие, – в них есть что-то восточное, какие-то типичные черты, может быть, они турки», – добавил он, желая окончательно убедить ее в своем притворном незнании и продемонстрировать легкую неприязнь, чтобы потом, когда он их обласкает, ясно было, что его доброжелательность обращена именно к сыновьям г-жи де Сюржи и родилась уже после того, как он узнал, кто эти юноши. Кроме того, г-н де Шарлюс был от природы нахален и получал удовольствие от своего нахальства, а потому он, вероятно, наслаждался возможностью притвориться на минуту, что не знает, как зовут молодых людей, чтобы поморочить голову г-же де Сюржи и поиздеваться над ней, как Скапен, который воспользовался тем, что хозяин спрятался в мешок, чтобы обрушить на него град палочных ударов[93 - …воспользовался тем, что хозяин спрятался в мешок, чтобы обрушить на него град палочных ударов. – Имеется в виду эпизод из «Плутней Скапена» Мольера (действие 3, явление 2).].

«Это мои сыновья», – сказала г-жа де Сюржи и покраснела – будь она пускай не добродетельней, но хотя бы хитрей, ей удалось бы этого избежать. Она бы догадалась, что полное равнодушие или насмешливость г-на де Шарлюса, когда они обращены к какому-нибудь молодому человеку, так же неискренни, как совершенно поверхностное восхищение, которое он выказывает даме, и не отражают его истинных чувств. Он бесконечно рассыпался перед какой-нибудь женщиной в льстивых речах, но, в сущности, ей впору было приревновать к взгляду, брошенному во время разговора на молодого человека, которого барон якобы не заметил. Потому что на мужчин он смотрел не тем взглядом, что на женщин; то был особый взгляд, идущий из самой глубины, и даже на вечернем приеме он невольно и простодушно впивался в молодых людей: так взгляды портных выдают их род занятий тем, как сразу устремляются на одежду.

«Удивительно, – небрежно отозвался г-н де Шарлюс, притворяясь, будто его мыслям пришлось проделать долгий путь для осознания действительного положения вещей, столь далекого от его гипотезы. – Но я с ними незнаком», – добавил он, опасаясь, что перестарался с выражением неприязни и отбил у маркизы желание представить ему сыновей. «С вашего разрешения я была бы счастлива их вам представить», – робко отвечала г-жа де Сюржи. «Да боже мой, ну разумеется, буду очень рад, хотя для таких юных людей в знакомстве со мной, вероятно, нет ничего занимательного», – промямлил г-н де Шарлюс с некоторым холодком и сомнением в голосе, характерными для того, кто через силу старается быть любезным. «Арнюльф, Виктюрньен, быстро идите сюда», – позвала г-жа де Сюржи. Виктюрньен вскочил с готовностью, Арнюльф, у которого зрение было хуже, чем у брата, послушно последовал за ним.

«Теперь дошло до сыновей, – заметил мне Робер. – Потеха. Он жаждет угодить и комнатной собачке[94 - Он жаждет угодить и комнатной собачке. – Неточная цитата из комедии Мольера «Ученые женщины» (действие 1, явление 3). Нам, конечно, приходит на ум грибоедовский Молчалин – впрочем, Грибоедов наверняка читал Мольера.]. Смешно, что при этом дядя ненавидит всяких жиголо. И гляди, как серьезно он их слушает. Если бы это мне вздумалось их ему представить, он бы выгнал меня за дверь. Послушай, мне надо поздороваться с Орианой. У меня в Париже так мало времени, что я хочу исхитриться и повидать тут всех, чтобы потом не надо было завозить им карту». – «Какие воспитанные юноши, с какими прекрасными манерами», – говорил тем временем г-н де Шарлюс. «Неужели?» – отвечала польщенная г-жа де Сюржи.

Сванн меня заметил и подошел ко мне и Сен-Лу. Еврейский юмор у Сванна выходил не столь утонченным, как светские остроты. «Добрый вечер, – сказал он нам. – Боже, втроем мы выглядим как собрание „синдиката“[95 - …как собрание «синдиката». – Во времена дела Дрейфуса французские антисемиты утверждали, что Францией тайно правит некий мифический всемогущий «еврейский синдикат».]. Вот-вот пойдем искать кассу!» Он не замечал, что за спиной у него стоит г-н де Босерфейль и все слышит. Генерал невольно нахмурился. Совсем рядом мы слышали голос г-на де Шарлюса: «Неужели вас зовут Виктюрньен, прямо как в „Музее древностей“», – говорил барон, стараясь поддержать разговор с обоими юношами. «Да, у Бальзака», – отвечал старший Сюржи; он никогда не читал ни строчки этого романиста, но за несколько дней до того преподаватель указал ему, что он носит то же имя, что д’Эгриньон[96 - Неужели вас зовут Виктюрньен… д’Эгриньон. – Виктюрньен д’Эгриньон, персонаж романа Бальзака «Музей древностей», юноша редкой красоты, приезжает в Париж из провинции и попадает там в беду (несчастная любовь, разорение и т. д.).]. Г-жа де Сюржи была довольна, что сын сумел блеснуть, а г-н де Шарлюс восхитился его образованностью.

«Говорят, что Лубе[97 - Эмиль Лубе стал президентом Франции в 1899 г., в разгар дела Дрейфуса, и если его предшественник на этом посту Феликс Фор склонялся на сторону противников Дрейфуса, то Лубе сумел остаться беспристрастным, высказался за пересмотри дела, а когда Дрейфус был осужден во второй раз, даровал ему помилование.] целиком и полностью за нас, я знаю это из вполне надежного источника, – сказал Сванн Роберу, но на сей раз понизил голос, чтобы не слышал генерал: теперь, когда его полностью занимало дело Дрейфуса, он стал больше интересоваться республиканскими знакомыми своей жены. – Я это вам говорю, потому что знаю – душой вы с нами».

«Все не совсем так, вы совершенно заблуждаетесь, – отозвался Робер. – Это неудачная кампания, и я жалею, что в нее ввязался. Мне там нечего было делать. Начнись все сначала, я бы держался в стороне. Я солдат, и армия для меня важнее всего. Если ты остаешься с господином Сванном, я тебя найду позже, сейчас подойду к тете». Но я видел, как он остановился поболтать с мадмуазель д’Амбрессак, и огорчился при мысли, что он солгал мне об их предполагаемой помолвке. Утешился я, когда узнал, что их полчаса тому назад познакомила г-жа де Марсант, желавшая этого брака, поскольку д’Амбрессаки были очень богаты.

«Наконец-то я вижу перед собой образованного, начитанного юношу, который знает Бальзака, – сказал г-н де Шарлюс г-же де Сюржи. – Я рад тем более, что встретился с ним там, где такие встречи случаются все реже, в доме у человека моего круга, близкого мне по духу», – добавил он, подчеркнув голосом последние слова. Сколько бы Германты ни притворялись, что для них все люди равны, однако по торжественным случаям, оказавшись среди людей «с родословной», особенно родословной не особенно роскошной, они, если хотели и могли польстить этим людям, без тени сомнения извлекали на свет древние семейные воспоминания. «Когда-то, – продолжал барон, – быть аристократом означало принадлежать к лучшим, к обладателям самого острого ума, самого великодушного сердца. И вот первый раз передо мной человек, знающий, кто такой Виктюрньен д’Эгриньон. Хотя нет, я не прав. Есть еще Полиньяк, есть Монтескью[98 - Есть еще Полиньяк, есть Монтескью… – Принц Эдмон де Полиньяк (1834–1901) – французский аристократ, композитор, которого знал и весьма ценил Пруст. Робер де Монтескью (1855–1921) – автор стихов, романов, мемуаров, светский денди, меценат, старший друг и корреспондент Пруста. В «Поисках» он один из прототипов Шарлюса, но, как мы видим, упоминается и под своим именем: персонаж ссылается на свой прототип.], – добавил г-н де Шарлюс, знавший, что упоминанию этих двоих рядом с ее сыном маркиза будет рада до беспамятства. – Впрочем, вашим сыновьям было в кого пойти: их дед с материнской стороны обладал знаменитой коллекцией восемнадцатого века. Если вам будет угодно как-нибудь приехать ко мне пообедать, – обратился он к юному Виктюрньену, – я покажу вам мою коллекцию. Вы увидите любопытное издание „Музея древностей“ с исправлениями, внесенными рукой Бальзака. Я буду счастлив собрать вместе двух Виктюрньенов».

Я не мог решиться покинуть Сванна. Он дошел уже до той степени усталости, когда тело больного превращается в реторту, где происходят химические реакции. Его лицо было обсыпано точечками цвета берлинской лазури, которые, казалось, не имели ничего общего с миром живых существ и источали запах, похожий на тот, от которого в лицее после «опытов» бывает так неприятно задержаться в классе «естествознания». Я спросил его, не было ли у них долгой беседы с принцем Германтским и не хочет ли он рассказать мне, о чем шла речь. «Хочу, – отвечал он, – но подойдите сперва к господину де Шарлюсу и госпоже де Сюржи, я подожду здесь».

В самом деле, г-н де Шарлюс предложил г-же де Сюржи перейти из этого зала, где было слишком жарко, в другой и посидеть там, но пригласил составить им компанию не сыновей маркизы, а меня. Таким образом он, бросив молодым людям наживку, притворялся, что не так уж ими дорожит. К тому же он оказывал мне услугу, впрочем не слишком ценную, поскольку репутация у г-жи де Сюржи-ле-Дюк была сомнительная.

Мы расположились в тесной нише у окна, но, к несчастью, мимо проходила г-жа де Сент-Эверт, служившая мишенью остротам барона. Желая то ли притвориться, будто не подозревает, что барон ее недолюбливает, то ли бросить ему вызов, а главное, показать, что близко знакома с дамой, которая запросто с ним беседует, она с ледяной приветливостью поздоровалась со знаменитой красавицей, а та ответила ей, искоса поглядывая на г-на де Шарлюса с насмешливой улыбкой. Но проход был такой узкий, что, желая нас обойти и продолжить поиски завтрашних гостей, она насилу протиснулась мимо нас и выбралась на волю – этот драгоценный момент г-н де Шарлюс, жаждавший блеснуть своим дерзким остроумием перед матерью двух сыновей, просто не в силах был упустить. Один мой дурацкий вопрос дал ему повод для торжествующей тирады, и бедняжке Сент-Эверт, которая все никак не могла выбраться из западни, пришлось выслушать каждое его слово. «Представьте, что этот юный наглец, – сказал он, кивая на меня г-же де Сюржи, – только что у меня спросил, без малейшей скромности, какую мы должны проявлять, говоря о потребностях такого рода, поеду ли я в отхожее место к госпоже де Сент-Эверт, иными словами, как я понимаю, не расстроился ли у меня желудок. Уж во всяком случае я постарался бы облегчиться в более удобном месте, чем у особы, которая, если память меня не подводит, отпраздновала сотый день рождения, когда я только начал бывать в свете, то есть не у нее. Хотя кого и послушать, как не ее? Сколько исторических событий она видела и пережила во времена Первой империи и Реставрации, сколько непристойных историй могли бы мы узнать от этой вертлявой и сентиментальной попрыгуньи Сент-Эверт! Расспросить ее о тех достославных временах мне мешает только чувствительность моего органа обоняния. Мне достаточно оказаться вблизи этой дамы. Тут же на ум мне приходит: „Боже, у меня затопило отхожее место“, а это просто маркиза открыла рот, имея целью пригласить гостя к себе на прием. И вы же понимаете, если бы мне выпало несчастье прийти к ней в гости, отхожее место разрослось бы в огромную выгребную яму. А какое она носит мистическое имя, как оно прекрасно рифмуется – я всегда вспоминаю с любовью и восторгом, хотя для нее-то время любовных восторгов миновало много лет назад, эти якобы „упадочные“ стишки: „Но, вскрыв надушенный конверт, мечтает об абсенте ферт…“. Ну, мне бы чего-нибудь почище этого абсента. Мне говорят, что наша неутомимая греховодница задает „праздники в саду“, но я бы это назвал скорее „приглашение на помойку“. А вы собираетесь туда съездить побарахтаться в грязи?» – спросил он у г-жи де Сюржи, но она замялась. Перед бароном ей хотелось притвориться, что не поедет, но она бы отдала несколько дней жизни ради того, чтобы не пропустить прием у Сент-Эверт, а потому избрала нечто среднее, сделав вид, будто еще не решила. Однако нерешительность приняла у нее такую дилетантскую, такую мелочно-пошлую форму, что г-н де Шарлюс, не опасавшийся обидеть г-жу де Сюржи, даром что хотел ей понравиться, расхохотался в знак того, что на эту уловку не клюнул.

«Всегда восхищаюсь людьми, которые строят планы, – сказала она. – Сама я часто все отменяю в последний момент. Могу передумать из-за какого-нибудь летнего платья. Я буду действовать по вдохновению».

Отвратительная тирада г-на де Шарлюса меня возмутила. Мне хотелось вознаградить устроительницу праздников в саду всеми благами на свете. К сожалению, в светской жизни, так же как в политической, в жертвах обнаруживается столько низости, что долго сердиться на палачей невозможно. Г-жа де Сент-Эверт, протискиваясь к выходу, который мы ей загородили, невольно задела барона и, повинуясь снобскому рефлексу, пересиливавшему в ней всякий гнев, а может быть, желая испытать себя в новой – или даже не вполне новой – роли, воскликнула, словно вымаливая прощение у повелителя: «Ах, простите, господин де Шарлюс, надеюсь, я вас не слишком обеспокоила». Барон в ответ только иронически ухмыльнулся и обронил «Добрый вечер», притворяясь, будто заметил маркизу лишь теперь, после того как она первая с ним поздоровалась – что прозвучало как новое оскорбление. Наконец с неистребимо мещанской ужимкой, так что мне стало за нее больно, г-жа де Сент-Эверт подошла ко мне и, отведя в сторону, сказала мне на ухо: «Да что я сделала господину де Шарлюсу? Он будто решил, что я для него недостаточно великолепна», – добавила она с натужным смехом. Я слушал ее без тени улыбки. Во-первых, мне казалось глупо с ее стороны притворяться, будто она считает себя самой великолепной дамой на свете, или воображать, что так оно и есть. Во-вторых, те, кто так громко смеется над собственными словами, тем более ничуть не смешными, избавляют нас от обязанности разделять их веселье, потому что заранее взяли этот труд на себя.

«Другие уверяют, будто он обижается, почему я его не приглашаю. Но он не очень-то меня поощряет. Он словно дуется на меня (это выражение показалось мне слабым). Попробуйте выяснить, в чем дело, и расскажите мне завтра. А если он одумается и пожелает составить вам компанию, захватите его с собой… Никто не без греха. Я даже рада буду, а то госпожа де Сюржи огорчается. Действуйте по своему усмотрению. У вас тонкий нюх на такие вещи, а я не хочу выглядеть так, будто заманиваю к себе гостей. На вас, во всяком случае, я твердо рассчитываю».

Я подумал, что Сванн, вероятно, устал меня ждать. И вообще, из-за Альбертины я хотел вернуться не слишком поздно, поэтому распрощался с г-жой де Сюржи и г-ном де Шарлюсом и вернулся в зал для игры в карты, где ждал мой больной друг. Я спросил, правда ли, что в разговоре с принцем в саду он сказал именно то, что передал нам г-н де Бреоте (не называя Бреоте по имени), и что речь шла об акте из пьески Берготта. Он расхохотался: «Ни слова правды, ни слова, это чистая выдумка и страшная глупость. Уму непостижимо, как люди на ходу выдумывают нечто несусветное. Не спрашиваю, кто это вам сообщил, хотя любопытно было б на столь ограниченном матерьяле проследить шаг за шагом, откуда это пошло. И вообще, кому какое дело, что мне говорил принц? Люди уж больно любопытны. Я никогда не страдал любопытством, кроме случаев, когда влюблялся и ревновал. И знали бы вы, что мне только открывалось! А вы ревнивы?» Я ответил Сванну, что никогда не испытывал ревности и даже не знаю, что это такое. «Что ж, я вас поздравляю. Когда ревнуешь слегка, в этом есть даже что-то приятное сразу в двух отношениях. Во-первых, тот, кто всегда был лишен любопытства, начинает интересоваться жизнью других людей или хотя бы одного человека. И потом, как радует чувство обладания, как весело садиться в экипаж с женщиной, не отпускать ее одну. Но это только в самом начале болезни или когда уже почти исцелился. В промежутке терпишь невыносимую пытку. И в сущности, мне ведь мало удавалось порадоваться тем сладким минутам, о которых я вам говорил: вначале потому, что по природе я мало способен к долгим размышлениям, в конце – в силу обстоятельств, по вине женщины, вернее, женщин, которых ревновал. Но это ничего не меняет. Даже когда ты уже ничего не хочешь, тебе не совсем все равно, что когда-то ты этого хотел, ведь причины того, что произошло, все равно никому никогда не понять. Мы ощущаем, что в нас жива память о чувстве, она у нас внутри, и чтобы ее рассмотреть, нужно заглянуть в себя. Не смейтесь над моей идеалистической тарабарщиной, я только хочу сказать, что очень любил жизнь и очень любил искусство. И вот теперь, когда я как-то слишком устал от жизни среди людей, эти прежние чувства, такие личные, волновавшие меня когда-то, представляются мне, как всякому коллекционеру, невероятно ценными. Я открываю сам себе сердце, как витрину, я перебираю одну за другой множество любовей, о которых другим никогда не узнать. К этой коллекции я теперь привязан куда сильнее, чем к другим, и говорю себе, прямо как Мазарини про свои книги[99 - Кардинал Мазарини (1602–1661), хорошо знакомый русскому читателю по роману Дюма «Двадцать лет спустя» (кстати, Пруст с молодости был страстным и внимательным читателем Александра Дюма), был выдающимся библиофилом и завещал государству свою библиотеку, составившую основу Национальной библиотеки (где ныне, между прочим, хранятся рукописи Пруста). Но где именно кардинал высказался о своих книгах, мы не сумели выяснить.], что бросить все это будет страшно досадно. Но вернемся к разговору с принцем, я расскажу о нем только одному человеку, и человеком этим будете вы». Слушать его мне мешал бесконечно тянувшийся разговор г-на де Шарлюса, который вернулся в зал для игры в карты. «А читать вы любите? Чем же вы занимаетесь?» – спрашивал он графа Арнюльфа, не знавшего даже имени Бальзака. Но из-за близорукости все расплывалось перед глазами у юноши, поэтому казалось, что он глядит вдаль, и в его зрачках словно отражались далекие таинственные звезды, что овевало этого статного греческого бога необыкновенной поэзией.

«Давайте пройдемся по саду», – сказал я Сванну, пока граф Арнюльф, пришепетывая, отчего казалось, что в развитии, во всяком случае умственном, он отстает, отвечал г-ну де Шарлюсу с добродушной и наивной основательностью: «Ну, у меня вообще гольф, теннис, мяч, потом еще бег, а главное, поло». Так Минерва, разделившись на разные ипостаси, в каком-то городе перестала быть богиней мудрости и преобразилась в чисто спортивное, конное божество по имени Афина Гиппия. Кроме того, юноша ездил в Санкт-Мориц кататься на лыжах, ведь Паллада Тритогенея поднимается на высокие горные пики и догоняет всадников[100 - …Так Минерва… и догоняет всадников… – Гиппия значит «конная»; Павсаний, описывая Афины, говорит: «Есть тут жертвенники и Посейдону Конному и Афине Конной и святилища Перифою и Тесею, Эдипу и Адрасту…» (Описание Эллады, том I, гл. 30, 4. Пер. С. П. Кондратьева.) Паллада, то есть победоносная воительница, – одно из наиболее распространенных имен Афины. Тритогенея означает «родившаяся на третий день», так называют Афину Гесиод, Гомер и другие древние авторы. Как указывает французский комментатор, здесь у Пруста аллюзия на «Орфические гимны» в переводе Леконта де Лиля; даем цитату из гимна XXXII «Афине» в пер. О. Смыки:…Славная, гонишь коней, истребитель флегрейских гигантов,О Тритогения, демон победный, от зол избавитель…]. «Ах вот как», – отозвался г-н де Шарлюс с надмирной улыбкой интеллектуала, который даже не пытается завуалировать издевку, но, впрочем, чувствует себя настолько выше других и так презирает умственные возможности весьма неглупых людей, что почти не отличает их от круглых дураков, лишь бы эти последние были ему приятны в другом отношении. Г-н де Шарлюс считал, что, беседуя с Арнюльфом, возносит его над другими, так что все должны признать превосходство юноши и позавидовать ему. «Нет, – возразил мне Сванн, – я слишком устал для прогулок, лучше сядем здесь в уголке, меня ноги не держат». Это было правдой, но, разговорившись, он слегка ожил. Дело в том, что самая непритворная усталость, особенно у людей нервных, зависит отчасти от их внимания и сохраняется, лишь пока человек помнит о своей усталости. Как только он испугается, что устал, он тут же чувствует усталость, а чтобы она прошла, достаточно о ней забыть. Сванн, конечно, был совсем не из тех неутомимых изнемогающих бодряков, поначалу осунувшихся, бледных, чуть стоящих на ногах, что в разговоре оживают, как цветок в воде, и способны часами черпать в собственных разглагольствованиях силы, которые, к сожалению, не передаются слушателям: те, по мере того как болтун взбадривается, все более сникают. Но Сванн принадлежал к крепкому еврейскому племени, с его жизненной энергией, которое сопротивляется смерти так, что в этом сопротивлении словно участвуют все его сородичи. Когда каждого из них настигает смертельный недуг, он в точности как все племя, когда его настигают гонения, бесконечно противостоит жестокой агонии, которая может длиться неправдоподобно долго, пока на виду не останутся только борода пророка да торчащий огромный нос, мучительно вдыхающий последние жалкие остатки воздуха, а там уж придет время ритуальных молитв и потянется размеренное шествие дальних родственников, выступающих, как фигуры на ассирийском фризе.

Мы сели, но прежде чем отойти от компании, которую составляли г-н де Шарлюс, двое юных Сюржи и их мать, Сванн, не удержавшись, впился в корсаж маркизы долгим взглядом знатока, зорким и похотливым. Он нацепил монокль, чтобы лучше видеть, и не прерывая нашей с ним беседы, все поглядывал в сторону этой дамы. «Вот вам мой разговор с принцем, слово в слово, – сказал он, когда мы уселись, – и если вы помните, что я вам недавно говорил, то поймете, почему я выбрал наперсником именно вас. Хотя тому есть еще одна причина, когда-нибудь вы ее узнаете. „Мой милый Сванн, – сказал мне принц Германтский, – надеюсь, вы простите мне, если с некоторых пор казалось, будто я вас избегаю. (Я-то ничего не заметил, поскольку сам болел и ото всех прятался.) Прежде всего, по поводу злополучного дела, разделившего страну надвое, я слышал мнения, противоположные моим собственным, и предвидел, что вы их тоже слышали. А мне было бы крайне тяжело, если бы вы их высказывали при мне. Я так нервничал, что, когда принцесса два года назад услышала, как ее кузен, великий герцог Гессенский, сказал, что Дрейфус невиновен, она не только резко ответила ему, но и не передала его слов мне, чтобы меня не огорчать. Примерно в то же время наследный принц Швеции приезжал в Париж и, услыхав, по-видимому, что императрица Евгения дрейфусарка, перепутал ее с принцессой (согласитесь, странная путаница между дамой такого ранга, как моя жена, и какой-то испанкой, далеко не столь высокородной, как многие думают, и замужем за простым Бонапартом) и сказал ей: «Принцесса, я вдвойне счастлив вас видеть, поскольку знаю, что в отношении дела Дрейфуса мы с вами единомышленники, и это меня не удивляет, ведь ваше высочество родом из Баварии». На что последовал ответ: «Сударь, теперь я французская принцесса и мыслю как все мои соотечественники». Так вот, мой милый Сванн, около полутора лет тому назад после разговора с генералом де Босерфейлем я заподозрил, что в ходе судебного разбирательства были допущены не то чтобы ошибки, но не вполне законные действия“».

Сванн не хотел, чтобы его рассказ слышали, и нам пришлось прерваться из-за г-на де Шарлюса, который, не обращая на нас внимания, проходил мимо, сопровождая г-жу де Сюржи, и остановился, пытаясь удержать ее подольше, не то ради ее сыновей, не то из свойственного всем Германтам стремления остановить текущее мгновенье, потому что, видя, как оно проходит, они погружались в тоскливое оцепенение. Кстати сказать, позже Сванн поведал мне нечто такое, что развеяло всю поэзию, осенявшую, как мне казалось, имя Сюржи-ле-Дюк. Маркиза де Сюржи-ле-Дюк обладала куда более высоким положением в свете, куда более блестящим родством, чем ее кузен, небогатый граф де Сюржи, живший в своем имении. Но происхождение слова, которым оканчивался титул, «ле Дюк», оказалось совершенно иным, чем я полагал, сопоставляя его в своем воображении с Бург-л’Аббе, Буа-ле-Руа и так далее. На самом деле один из графов де Сюржи в эпоху Реставрации женился на дочери богатейшего промышленника г-на Ледюка, иначе Ле Дюка, сына фабриканта химической продукции, самого богатого человека своего времени и вдобавок пэра Франции. Для ребенка, родившегося в этом браке, король Карл X учредил маркизат Сюржи-ле-Дюк (маркизат Сюржи уже имелся в семье). Добавление буржуазного имени Ле Дюк не помешало этой ветви породниться с знатнейшими семействами королевства – помогло огромное состояние. А нынешняя маркиза де Сюржи-ле-Дюк, с ее аристократическими корнями, могла бы занять в свете самое блестящее положение. Однако, поддавшись бесу противоречия[101 - «Бес противоречия» (в пер. В. В. Рогова) или «Бес извращенности» (в старом переводе Бальмонта) – заглавие рассказа Эдгара По, который Пруст читал в пер. Бодлера.], она презрела это положение, сбежала из дома своего супруга и стала вести самую что ни на есть скандальную жизнь. В двадцать лет, когда светское общество было у ее ног, она его презрела – но в тридцать почувствовала, что ей его чудовищно не хватает: десять лет никто с ней не здоровался, кроме нескольких верных подруг, и она принялась шаг за шагом прилежно отвоевывать то, что принадлежало ей от рождения (бывают иногда такие метания взад-вперед).

Она давно отринула своих аристократических родителей, и они ее тоже отринули, но теперь она уверяла, что будет счастлива с ними воссоединиться ради воспоминаний детства, которым можно будет предаться всем вместе. И, пытаясь таким образом оправдать свой снобизм, она была, быть может, правдивее, чем ей казалось. «Базен, это вся моя юность!» – говорила она в тот день, когда он к ней вернулся. И в этом действительно была частица правды. Но взять его в любовники было просчетом. Ведь на стороне герцогини Германтской оказались все ее подруги, и г-жа де Сюржи во второй раз заскользила вниз по наклонной плоскости, по которой с таким трудом начала было взбираться. «Ну что ж, – говорил тем временем г-н де Шарлюс, которому хотелось продлить беседу, – нижайший почтительнейший поклон вашему прекрасному портрету. Как он поживает? Что с ним стало?» – «Разве вы не знаете, – отвечала г-жа де Сюржи, – что его у меня больше нет: он не понравился моему мужу». – «Не понравился? Один из шедевров нашей эпохи, равный герцогине де Шатору кисти Натье[102 - …равный герцогине де Шатору кисти Натье… – Мари-Анн де Майи-Нель, маркиза де Ла Турнель, герцогиня де Шатору (1717–1744) была сперва фавориткой герцога де Ришелье, затем фавориткой Людовика XV и пользовалась огромным влиянием в Версале. О ней написано несколько романов, один из них принадлежит перу братьев Гонкуров. В 1740 г. ее портрет написал Жан-Марк Натье, один из первых, если не первый, портретист эпохи. Такая параллель должна была льстить г-же де Сюржи!], и ведь он дерзнул запечатлеть столь же величественную и смертоносную богиню! Ах, этот голубой воротничок! Сам Вермеер никогда не изображал ткань с бо?льшим искусством… но тише, а не то услышит Сванн и набросится на нас, чтобы отомстить за своего любимого дельфтского живописца». Маркиза обернулась, улыбнулась Сванну, протянула ему руку, и он встал, чтобы с ней поздороваться. Однако то ли прожитые годы лишили его моральной стойкости, поскольку чужое мнение было ему теперь безразлично, то ли физические силы ему изменили, а значит, ослабели и пружины, позволяющие скрыть вспыхнувшее вожделение, но едва Сванн, пожимая руку маркизы, увидел вблизи и сверху ее грудь, его внимательный, серьезный, сосредоточенный, чуть не встревоженный взгляд, почти не таясь, окунулся в глубины ее корсажа, а ноздри, опьяненные ароматом ее духов, затрепетали, как бабочка, приметившая цветок и готовая на него слететь. Потом он внезапно стряхнул с себя морок, а г-жа де Сюржи, и сама смутившись, подавила глубокий вздох – уж так иногда заразительно бывает вожделение. «Художник обиделся, – сказала она г-ну де Шарлюсу, – и забрал портрет. Говорят, он теперь у Дианы де Сент-Эверт». – «Никогда не поверю, – заметил барон, – что у шедевра может быть такой дурной вкус».

«Он говорит о ее портрете. Я бы не хуже Шарлюса поговорил с ней об этом портрете, – сказал мне Сванн, растягивая слова на манер повесы и провожая взглядом удалявшуюся пару. – И наверняка мне это доставило бы больше удовольствия, чем Шарлюсу», – добавил он. Я спросил, правда ли то, что рассказывают о г-не де Шарлюсе, солгав при этом дважды, ведь я никогда ничего такого не слышал, да к тому же еще с недавних пор прекрасно знал, что то, что я имею в виду, чистая правда. Сванн пожал плечами, словно я сморозил глупость. «Он превосходный друг, это правда. Но должен добавить, что чувства у него вполне платонические. Он сентиментальнее прочих, вот и все; с другой стороны, в отношениях с женщинами он никогда далеко не заходит, это и придает оттенок правдоподобия нелепым слухам, на которые вы намекаете. Пожалуй, Шарлюс и впрямь очень любит своих друзей, но уверяю вас, все это происходит только у него в голове и в сердце. Ну, сейчас нас, кажется, на минуту оставят в покое. Так вот, принц Германтский продолжал: „Признаться, мысль о том, что в ходе разбирательства проскользнуло нечто незаконное, крайне меня удручала, вы же знаете, как я преклоняюсь перед армией; я еще раз поговорил об этом с генералом, и, увы, у меня на этот счет не осталось ни малейших сомнений. Откровенно говоря, мне еще и в голову не приходило, что позорнейшее наказание постигло невиновного. Но я задумался о нарушении закона, принялся изучать все, чего раньше не хотел читать, и на сей раз меня стали мучить подозрения уже не в процедурных нарушениях, а в невиновности осужденного. Я решил, что не стану делиться этими мыслями с принцессой. Видит Бог, она теперь такая же француженка, как я. И все-таки с того дня, как мы поженились, я с таким размахом показывал ей нашу Францию во всей красе и ее армию, самое великолепное, на мой взгляд, что в ней есть, и теперь мне было бы слишком мучительно делиться с ней подозрениями, которые и касались-то, в сущности, лишь нескольких офицеров. Но я сам из семьи военных и не хотел верить, что офицеры могут ошибаться. Я снова переговорил с Босерфейлем, он признался, что в самом деле обнаружились преступные махинации, что список, возможно, был написан не Дрейфусом, и все же неопровержимое доказательство его вины существует. Это документы, представленные Анри[103 - …документы, представленные Анри. – Французская разведка в 1894 г. нашла некое сопроводительное письмо без подписи (бордеро), в котором какой-то французский офицер анонимно сообщал немецкому военному атташе в Париже, что посылает ему секретные военные документы. Это письмо на основании сличения почерков приписали офицеру-еврею Дрейфусу. Позже выяснилось, что автором фальшивки, которая фигурировала в суде как улика против Дрейфуса, был полковник Анри; он был вынужден признаться в фальсификации, подвергся аресту и покончил с собой.]. А через несколько дней выяснилось, что это фальшивка. С этого момента по секрету от принцессы я принялся каждый день читать «Сьекль» и «Аврору»[104 - Газета «Сьекль» («Век»), выходившая в 1836–1927 гг., требовала пересмотра дела Дрейфуса. Газета «Аврора», выходившая в 1897–1914 гг., более всего примечательна тем, что именно в ней была напечатана в январе 1898 г. статья Золя «Я обвиняю», разделившая французское общество на дрейфусаров и антидрейфусаров.]; вскоре у меня не осталось ни малейших сомнений, я потерял сон. Я признался в моих моральных терзаниях нашему другу аббату Пуаре, с удивлением узнал, что он убежден в том же, и попросил его отслужить мессы за Дрейфуса, его несчастную жену и детей. В это же время, однажды утром, я шел к принцессе и увидел, как ее горничная прячет что-то, что было у нее в руке. Я со смехом спросил, что это она прячет, а она покраснела и ничего не сказала. Жене я безгранично доверял, но этот случай сильно обеспокоил и меня, да наверняка и принцессу, которой камеристка, безусловно, о нем рассказала: за обедом в этот день моя милая Мари почти со мной не разговаривала. В тот день я попросил аббата Пуаре отслужить завтра мессу за Дрейфуса“. Так, ладно…» – воскликнул Сванн вполголоса, прерывая свой рассказ.

Я поднял голову и увидел, что к нам подходит герцог Германтский. «Простите, что прерываю вас, дети мои. Милый мой, – обратился он ко мне, – я послан к вам Орианой. Мари и Жильбер просят нас с вами остаться у них на ужин в обществе всего пяти или шести друзей: принцессы Гессенской, госпожи де Линь, госпожи де Тарант и госпожи де Шеврез. К сожалению, мы остаться не можем, едем на один маленький бал». Я слушал – но каждый раз, когда нам нужно что-нибудь сделать в определенный момент, мы поручаем некоему персонажу, привычному к делам такого рода, следить за временем и вовремя нас предупредить. Этот внутренний слуга, как я велел ему несколько часов назад, напомнил мне, что сразу после театра ко мне приедет Альбертина. Мысли мои сейчас были от нее весьма далеки, тем не менее от ужина я отказался. И не то чтобы мне не нравилось у принцессы Германтской. Но наши удовольствия бывают разного сорта. Настоящее удовольствие – то, ради которого отказываешься от другого. Хотя это другое, если оно очевидно или даже только оно и очевидно, может возобладать над первым, настоящим, оно успокаивает или вводит в заблуждение завистников, сбивает с толку людское мнение. И все же мы готовы принести его в жертву настоящему ради капельки счастья или капельки страдания. Подчас нам еще не открылся третий разряд удовольствий, более суровых, но более важных, о которых самая мысль вызывает у нас только боль и уныние. А между тем позже мы их изведаем. Приведу самый простой пример: в мирное время какой-нибудь военный пожертвует светской жизнью ради любви, но как только объявят войну, он, совершенно даже не нуждаясь для этого в идее патриотизма, принесет любовь в жертву более сильной страсти воевать. И пускай Сванн говорил, что рад рассказать мне свою историю, я хорошо понимал, что время уже позднее, чувствует он себя ужасно, а потому наш разговор обернется для него таким переутомлением, о котором человек, знающий, что убивает себя ночными бдениями и излишествами, горько пожалеет, когда вернется домой; так сокрушаются транжиры, в очередной раз совершив безумную трату, но на другой день все равно не удержатся и швырнут деньги на ветер. Из-за болезни или в силу возраста мы постепенно слабеем, и в какой-то момент любое удовольствие, любое нарушение привычек и заведенного порядка оборачивается для нас досадой. Говорун продолжает разглагольствовать – из вежливости, от возбуждения, но знает, что пропустил время, когда бы ему еще удалось заснуть, и знает, как жестоко будет себя упрекать, когда на него нападут бессонница и переутомление. Причем даже мимолетное удовольствие – и то уже кончилось, дух и тело слишком оголены, чтобы радоваться тому, что собеседнику вашему кажется развлечением. Они как квартира в день отъезда или переезда, когда принимаешь гостей сидя на чемоданах и не сводя взгляда с часов, и все это сущее мучение. «Наконец-то мы одни, – сказал Сванн, – забыл, на чем мы остановились. Я вам, кажется, рассказывал, что принц попросил аббата Пуаре отслужить мессу за Дрейфуса. „Не могу, – возразил мне аббат (я говорю «мне», – заметил тут Сванн, – потому что так сказал принц, вы же понимаете?), – дело в том, что сегодня утром мне уже заказали отслужить за него мессу“. – „Как, – спросил я, – неужели, кроме меня, нашелся другой католик, убежденный в его невиновности?“ – „Надо думать, так и есть“. – „Но этот его сторонник, должно быть, позже меня уверовал в его невиновность“. – „Нет, он просил меня служить мессы за Дрейфуса, когда вы еще считали его виновным“. – „Наверняка это человек не нашего круга“. – „Как раз наоборот!“ – „Неужто среди нас в самом деле есть дрейфусары? Вы меня заинтриговали, я был бы рад поговорить с ним по душам, если я знаком с этой редкой птицей“. – „Вы знакомы“. – „И кто же это?“ – „Принцесса Германтская“. „Я-то опасался ранить национальное чувство моей дорогой жены, ее преданность Франции, а она боялась задеть мои религиозные убеждения, мое чувство патриотизма. Но думала она так же, как я, причем намного раньше, чем я. А то, что спрятала горничная, войдя в ее спальню, было газетой «Аврора», которую она покупала хозяйке каждый день. Дорогой Сванн, с этой минуты я думаю о том, с каким удовольствием буду вам рассказывать, насколько мои мысли на этот счет сродни вашим; простите, что не сделал этого раньше. Вспомните, как долго я таился от принцессы, – тогда вас не удивит, что думать, как вы, означало в то время еще больше отдалиться от вас, чем если бы я думал иначе. Заговорить на эту тему было для меня невыносимо больно. Чем больше я проникаюсь убеждением, что произошла ошибка, более того, что свершились преступления, тем мучительней кровоточит моя любовь к армии. Я полагал, что такие же убеждения, как мои, причиняли вам далеко не такую же боль, но на днях мне рассказали, что вы страстно порицали оскорбления, нанесенные армии, и негодовали, что дрейфусары присоединились к оскорбителям. И я решился; откровенно говоря, мне тяжело было признаться вам в том, что я думаю о некоторых офицерах, к счастью немногочисленных, но какое облегчение, что мне больше не приходится вас избегать, а главное, что вы понимаете: я только потому сперва питал мнение, противоположное вашему, что не сомневался в обоснованности судебного приговора. С той минуты, как во мне зародились сомнения, я только того и желал, чтобы ошибка была исправлена“. Признаюсь вам, эти слова принца Германтского глубоко меня тронули. Если бы вы знали его, как я, если бы представляли, сколь многое ему потребовалось преодолеть в себе, чтобы к этому прийти, вы бы им восхищались, и он в самом деле достоин восхищения. Впрочем, его убежденность меня не удивляет, он человек исключительно прямодушный». Сванн забыл, как днем говорил мне нечто противоположное, дескать, мнения о деле Дрейфуса складываются под влиянием атавизма. Исключения он делал разве что для интеллекта, который у Сен-Лу превозмог атавистическое начало и превратил его в дрейфусара. Но, как только что убедился Сванн, это продлилось недолго и Сен-Лу перешел в другой лагерь. А теперь решающую роль Сванн отводил не интеллекту, а прямодушию. На самом деле мы всегда задним числом обнаруживаем, что наши противники придерживаются своих убеждений по причинам, не зависящим от справедливости этих убеждений, а наших единомышленников объединяет с нами или интеллект (если их душевные качества не столь прекрасны, чтобы на них ссылаться), или прямодушие (если проницательностью они не отличаются).

Сванн теперь считал одинаково умными всех, кто придерживался его мнения, – старого своего друга принца Германтского и моего приятеля Блока, которого прежде он держал на расстоянии, а теперь пригласил на обед. Сванн очень заинтересовал Блока, когда сказал ему, что принц Германтский дрейфусар: «Нужно будет попросить его подписать наше письмо в поддержку Пикара, с его именем это произведет огромное впечатление». Но у Сванна пылкая убежденность иудея соединялась с дипломатичностью и умеренностью светского человека, с которыми он слишком свыкся, чтобы избавляться от них на склоне дней, и он не допустил, чтобы Блок послал принцу письмо на подпись, даже если это будет сделано без всякого вмешательства самого Сванна. «Он не может это сделать, нельзя просить невозможного, – твердил Сванн. – Это чудесный человек, он проделал огромный путь, чтобы к нам присоединиться. Он может принести большую пользу. Если он подпишет ваше письмо, он только скомпрометирует себя в глазах своего окружения, пострадает из-за нас, возможно, раскается в своей откровенности и в дальнейшем будет молчать». Мало того, Сванн и сам отказался подписаться. Он считал, что фамилия у него слишком еврейская и это произведет дурное впечатление. Кроме того, полностью одобряя все, что касалось пересмотра дела, он ни в коем случае не желал примыкать к антимилитаристской кампании. Теперь он, чего прежде никогда не делал, носил орден, полученный в семидесятом году, когда он был совсем юным солдатом национальной гвардии, и добавил к своему завещанию пункт, в котором просил, в противоположность прежним распоряжениям, чтобы ему были отданы воинские почести согласно его степени кавалера ордена Почетного легиона. Это желание собрало вокруг комбрейской церкви целый эскадрон таких кавалеров ордена, чью будущность когда-то оплакивала Франсуаза, думая о грядущей войне. Словом, Сванн отказался подписать письмо Блока, и теперь, хотя многие считали его пламенным дрейфусаром, мой приятель смотрел на него как на умеренного и зараженного национализмом ура-патриота.

Сванн ушел, не пожав мне руки, чтобы избежать прощания со всеми в этом зале, где у него было слишком много друзей, но перед уходом сказал: «Загляните к нам повидать вашу подружку Жильберту. Она очень повзрослела и изменилась, вы ее не узнаете. Как она обрадуется!» Я больше не любил Жильберту. Она была для меня словно покойница, которую я давно оплакал, потом пришло забвение, и если она воскреснет, то уже не сумеет вписаться в жизнь, где ей нет места. Мне больше не хотелось ее увидеть, не хотелось даже доказать ей, что я не жажду ее видеть – а ведь пока я ее любил, я каждый день мечтал ей это продемонстрировать, когда разлюблю.

Так что мне уже ни к чему было притворяться перед Жильбертой, что я от всего сердца мечтаю с ней повидаться и мешают мне только так называемые «непреодолимые обстоятельства», возникающие, по правде сказать, во всяком случае одно за другим, лишь когда мы и не стремимся их преодолевать, – а потому я с легким сердцем выслушал приглашение Сванна и на прощание взял с него слово, что он подробно объяснит дочери, какие препоны все это время мешали мне и до сих пор мешают ее навестить. «Впрочем, я сам ей напишу, как только вернусь домой, – добавил я. – Но скажите ей, что она многим рискует: через месяц или два я буду совершенно свободен и тогда пускай трепещет: я буду ходить к вам так же часто, как раньше».

Перед тем как расстаться со Сванном, я спросил о его здоровье. «Все не так плохо, – отвечал он. – да я вам уже и говорил, я так устал, что заранее смирился с тем, что мне предстоит. Только признаюсь вам, ужасно досадно умирать, пока не окончено дело Дрейфуса. У этих мерзавцев еще немало камней припрятано за пазухой. Не сомневаюсь, что в конце концов их ждет поражение, но ведь они очень могущественны, их повсюду поддерживают. Вот, кажется, дела уже идут на лад – и снова все рушится. Хотел бы я дожить до того, как Дрейфуса реабилитируют, а Пикар вновь будет полковником»[105 - …вновь будет полковником. – После помилования Дрейфуса Пикар был с почетом восстановлен на службе.].

Когда Сванн уехал, я вернулся в гостиную, где была та самая принцесса Германтская, с которой в один прекрасный день мне предстояло так подружиться, о чем я тогда понятия не имел. Ее страсть к г-ну де Шарлюсу открылась мне не сразу. Я только заметил, что с некоторого времени барон, не проявляя к принцессе Германтской ни тени той враждебности, что охватывала его по отношению к самым разным людям и никого не удивляла, и питая к ней ту же или даже более горячую приязнь, хмурился и сердился всякий раз, когда с ним о ней заговаривали. Он никогда не указывал ее имя в списке тех, в чьем обществе желал обедать.

Правда, еще раньше я слыхал, как один весьма злоязычный светский человек говорил, что принцесса очень изменилась, что она влюблена в г-на де Шарлюса, но такое злословие показалось мне возмутительным вздором. Я и раньше с удивлением замечал, что, когда, рассказывая что-нибудь о себе, упоминаю г-на де Шарлюса, внимание принцессы сразу обостряется, словно у больного, когда он, с понятной рассеянностью и равнодушием слушая то, что мы говорим о себе, вдруг улавливает название той самой болезни, от которой страдает, и это его радует, и в нем просыпается интерес. Если я произносил: «Г-н де Шарлюс как раз мне рассказывал…», принцесса собирала свое внимание в тугой узел. А однажды, когда я сказал при ней, что г-н де Шарлюс сильно увлекся одной дамой, в глазах у принцессы мгновенно промелькнула особая черточка, словно по зрачкам пробежала трещинка: так бывает, когда наши речи невольно расшевелили в собеседнике какую-то тайную мысль, которая не воплотится в слова, но поднимется из взбаламученных нами глубин на поверхность взгляда, на миг преобразившегося. Однако я понятия не имел, что? в моих словах так взволновало принцессу.

Впрочем, очень скоро она начала говорить со мной о г-не де Шарлюсе почти без обиняков. Она упоминала слухи о бароне, которые изредка распускали в обществе – но только как нелепые и гадкие измышления. С другой стороны, она говорила: «Мне кажется, что женщина, которая полюбит столь бесконечно достойного человека, как Паламед, должна быть способна на такие возвышенные взгляды и на такую преданность, чтобы понимать и принимать его всецело, таким, каков он есть, чтобы уважать его свободу, его фантазии и только стараться устранять помехи на его пути и утолять его печали». Эти речи принцессы Германтской, при всей их расплывчатости, приоткрывали мне то, что ей хотелось представить прекраснее, чем оно было в действительности; барон тоже иногда проговаривался подобным образом. Я сам слышал, как он говорил людям, до того сомневавшимся, в самом ли деле сплетни о нем – клевета: «У меня в жизни было немало взлетов и падений, я знавал самых разных людей, от воров до королей, причем воры были мне слегка симпатичнее, я стремился к красоте во всех ее формах…» и так далее, и ему самому эти разглагольствования казались хитрыми, он воображал, будто опровергает слухи, о которых его собеседник на самом деле понятия не имел, и не то для собственного удовольствия, не то из педантизма, не то из стремления к правдоподобию норовил вложить в свои речи частицу правды, которая ему самому, в отличие от всех окружающих, казалась минимальной, но у одних слушателей от этих разговоров рассеивались последние сомнения, а у других, ранее ни о чем таком не думавших, возникали первые подозрения. Ведь когда в голове виновного таится сознание собственной вины – это самый опасный вид укрывательства. Он постоянно помнит, что виноват, и это мешает ему понять, что окружающим это и в голову не приходит, что они легко и просто поверят в его ложь; он не представляет себе, в какой пропорции к словам, которые ему самому кажутся невинными, следует подмешивать правду, чтобы слушатели не услышали в них признания. Впрочем, так или иначе, ему нет никакого смысла скрывать свой грех, потому что в высшем обществе любой порок встретит дружелюбное сочувствие и потворство: однажды целый замок был перестроен только для того, чтобы две сестры могли спать вместе, как только выяснилось, что одна из них любит другую не только сестринской любовью. Но любовь принцессы открылась мне внезапно благодаря одному особому случаю, о котором не стану здесь распространяться, потому что он принадлежит совсем другой истории, той, в которой г-н де Шарлюс не предотвратил смерти одной королевы, чтобы не опоздать к парикмахеру, который должен был завить ему волосы щипцами ради некоего кондуктора омнибуса, перед которым он невероятно робел. Однако, чтобы покончить с любовью принцессы, расскажем, какой пустяк раскрыл мне глаза. В тот день я был в карете наедине с ней. Проезжая мимо почты, она велела остановиться. Лакея она с собой не взяла. Она наполовину вытащила из муфты письмо и сделала такое движение, будто хочет выйти из кареты и опустить его в ящик. Я хотел ее удержать, она слегка оттолкнула меня – мы оба уже понимали, что ее первое движение изобличало ее в смущении, а мое свидетельствовало о бестактности: она явно пыталась сохранить свой секрет, я норовил его раскрыть. Она спохватилась первая. Сильно покраснев, она протянула мне письмо, я не посмел уклониться, но когда опускал его в ящик, невольно увидел, что оно адресовано г-ну де Шарлюсу.

Но вернемся к этому первому вечеру в гостях у принцессы Германтской; я собирался подойти к ней попрощаться, потому что ее кузен и кузина собирались отвезти меня домой и очень спешили, но герцог Германтский хотел все-таки проститься с братом. Г-жа де Сюржи успела тем не менее в дверях сказать герцогу, что г-н де Шарлюс обласкал ее и ее сыновей, и эта неоценимая любезность со стороны брата, любезность, к какой он вовсе был до сих пор не расположен, глубоко тронула Базена; в нем пробудились родственные чувства, которые никогда надолго не засыпали. Пока мы прощались с принцессой, он, не собираясь внятно благодарить за это г-на де Шарлюса, пожелал как-то выразить ему свою нежность: не то он и впрямь не в силах был сдержать свои чувства, не то хотел напомнить барону, что его брат всегда подметит и оценит подобные поступки – так, чтобы установить на будущее связь между благотворными воспоминаниями, дают сахар собаке, вставшей на задние лапы. «Вот так так, братец! – воскликнул герцог, останавливая г-на де Шарлюса и ласково беря его под руку, – прошел мимо старшего брата и даже головой не кивнул. Мы с тобой не видимся, Меме, и ты даже не представляешь, как мне тебя не хватает. Я тут рылся в старых письмах и набрел на мамины, она о тебе пишет с такой нежностью». – «Спасибо, Базен», – отвечал г-н де Шарлюс изменившимся голосом (о матери он не мог говорить без волнения). «Тебе бы следовало решиться и позволить мне поселить тебя в одном из особняков у нас в поместье», – продолжал герцог. «Как мило видеть двух братьев в таком душевном согласии, – заметила принцесса Ориане. – Немногих братьев связывает подобная дружба». – «Я приглашу вас одновременно с ним, – обратилась ко мне Ориана. – Вы ведь с ним ладите? Но о чем они так долго беседуют?» – добавила она озабоченным тоном, потому что ей плохо были слышны их слова. Она всегда слегка ревновала к удовольствию, которое приносили герцогу Германтскому разговоры с братом о прошлом, потому что жену от этих разговоров он мягко отстранял. Она чувствовала, что, когда они вот так радовались случаю побыть вместе, а она, не сдержав нетерпеливого любопытства, к ним присоединялась, ее присутствие не доставляло им удовольствия. Но нынче вечером к обычной ревности добавлялась другая; дело в том, что, пока г-жа де Сюржи, добиваясь, чтобы герцог Германтский поблагодарил г-на де Шарлюса, рассказывала ему о том, как милостиво этот последний с ней обошелся, преданные друзья герцога и его супруги сочли своим долгом предупредить герцогиню, что любовница ее мужа долго беседовала с глазу на глаз с его братом. И герцогиня Германтская пришла в смятение. «Помнишь, как нам было хорошо когда-то в Германте, – говорил тем временем г-ну де Шарлюсу герцог. – Если ты станешь наезжать туда летом, мы все это повторим. Помнишь старого папашу Курво?[106 - Помнишь старого папашу Курво? – В 1885–1887 гг. в лицее Кондорсе у Пруста был учитель литературы по фамилии Курво.] „На что, по словам Паскаля, похож человек? На тро… тро…“» – «Сник!» – отвечал г-н де Шарлюс, словно отвечая старому учителю. «А почему он не простой тростник, а особенный? Потому что умеет мы… мы…» – «Слить!» – «Прекрасно, вы сдадите экзамен, да наверняка с отличием, и ее светлость герцогиня подарит вам китайский словарь». – «Разве такое забудешь, мой милый Меме! А старинная китайская ваза, которую тебе привез Эрве де Сен-Дени[107 - Маркиз д'Эрве де Сен-Дени, французский писатель и китаевед, был профессором в Коллеж-де-Франс и членом Академии надписей и изящной словесности. Пруст был знаком с его вдовой.], до сих пор стоит у меня перед глазами. Ты грозил нам, что навсегда уедешь жить в Китай, до того ты был влюблен в эту страну; ты уже тогда любил шататься по свету. Да уж, ты у нас был не такой, как все, правду сказать, твои вкусы никогда не совпадали с общепринятыми…» Но едва эти слова сорвались у герцога с языка, как тут же он вспыхнул до корней волос, потому что знал пускай не о поведении брата, но по крайней мере о его репутации. Братья никогда об этом не говорили, и теперь герцогу было неловко, что у него вырвалось нечто вроде намека и тем более что он не скрыл своего замешательства. После минутного молчания он, желая загладить неловкость, продолжал: «Ты, быть может, был тогда влюблен в какую-нибудь китаянку, а уж потом тебе стали нравиться европеянки, да и ты им, судя по той даме, которая была так рада побеседовать с тобой сегодня вечером. Она от тебя в восторге». Герцог твердо намеревался не упоминать г-жу де Сюржи, но бестактность, вырвавшаяся у него, привела его мысли в такой беспорядок, что он ухватился за первое, что пришло ему в голову, хотя именно об этом не следовало упоминать в разговоре, который, впрочем, и завязался из-за нее. Но г-н де Шарлюс заметил, как покраснел его брат. И наподобие преступника, желающего не выказать смущения, когда при нем заходит речь о преступлении, которого он якобы не совершал, и упрямо подхватывающего опасный разговор, он ответил: «Я польщен, но хотелось бы вернуться к твоей предыдущей фразе, которая представляется мне бесконечно справедливой. Ты говорил, что я всегда был не такой, как все, – как это справедливо! Ты сказал, что я отличался особыми пристрастиями…» – «Да нет же!» – возразил герцог Германтский, который выразился не совсем так и, вероятно, не верил, что эти слова можно отнести к его брату. Да и по какому праву стал бы он терзать барона за его особенности, о которых никто не знал, во всяком случае, не знал наверняка, так что они ничем не вредили блестящему положению г-на де Шарлюса? Более того, герцог чувствовал, что положение брата способно сослужить службу его любовницам, и считал, что это обязывает его к некоторой снисходительности; если бы он сейчас узнал про какую-нибудь «особую» связь брата, то в надежде на его поддержку, к которой добавлялись священные воспоминания о прошлом, он бы прошел мимо закрыв глаза, а если надо, то и поддержал бы. «Ну-ну, Базен, всего доброго, Паламед, – сказала герцогиня, потеряв терпение от снедавших ее злости и любопытства. – Если вы решили здесь заночевать, лучше бы мы остались на ужин. Вы уже полчаса держите нас с Мари на ногах». Герцог на прощание картинно обнял брата, и мы втроем спустились по огромной лестнице особняка, принадлежавшего принцессе.

На верхних ступенях с обеих сторон толпились пары, ожидавшие, когда подъедут их кареты. Герцогиня стояла выпрямившись, в стороне от всех, мы ждали рядом; она уже завернулась в свое манто а-ля Тьеполо с воротником, схваченным рубиновым фермуаром; и мужчины, и женщины пожирали ее глазами, пытаясь подглядеть секрет ее элегантности и красоты. Г-жа де Галлардон ждала свою карету на той же ступеньке лестницы, что и герцогиня Германтская, но с другой стороны; она давно уже оставила всякую надежду залучить кузину в гости и теперь отвернулась, чтобы никто не подумал, будто она видит герцогиню, а главное, чтобы никто не заметил, что та с ней не поздоровалась. Г-жа де Галлардон была в весьма злобном настроении, потому что еще раньше сопровождавшие ее мужчины сочли своим долгом заговорить с ней об Ориане. «Мне ничуть не хочется ее видеть, – ответила она им тогда, – я ее, кстати, только что заметила, она начинает стареть и, похоже, никак с этим не смирится. Сам Базен это говорит. А как же, я ведь понимаю: она неумна, злющая как ведьма и не умеет себя вести, ясно, что, когда она подурнеет, у нее за душой ничего не останется».

Я надел пальто, за что герцог, сам боявшийся охлаждения, осудил меня, поскольку было жарко. Поколение аристократов, побывавших в руках у монсеньора Дюпанлу[108 - Феликс Дюпанлу (1802–1878), епископ Орлеанский, депутат, сенатор, автор множества религиозных сочинений, занимался образованием в религиозных учебных заведениях, ратовал за свободу образования.], изъясняется на столь скверном французском, что герцог выразил свою мысль так: «Лучше не надевать шляпу, пока не вышел из дому, по крайней мере в общем случае». Я так и вижу весь этот разъезд гостей, вижу – если только не по ошибке размещаю его на этой лестнице – как вышедший из рамы портрет принца Саганского, для которого это было, кажется, последним выходом в свет, обнажает голову, чтобы раскланяться с герцогиней, и при этом его цилиндр в руке, затянутой в белую перчатку, перекликающуюся с гарденией в бутоньерке, описывает такой широкий полукруг, что удивляешься, почему это не шляпа с пером во вкусе старого режима, недаром же в физиономии этого аристократа отразились лица нескольких его предков, принадлежавших той эпохе. Он задержался перед герцогиней лишь ненадолго, но из его поз мгновенно составилась целая живая картина в духе исторической живописи. Я видел его только мельком, потом он умер, но остался для меня частью истории, по крайней мере светской истории, и я порой удивляюсь при мысли, что знаком с его сестрой и племянником.

Пока мы спускались по лестнице, навстречу нам поднималась с усталым видом, который был ей к лицу, женщина на вид лет сорока, хотя на самом деле она была старше. Это была принцесса д’Орвилье, по слухам внебрачная дочь герцога Пармского; в ее нежном голосе проскальзывала отрывистость легчайшего австрийского акцента. Она шла, высокая, наклонившись вперед, в белом шелковом платье в цветочек, под которым вздымалась восхитительная, трепещущая, утомленная грудь, укрытая броней бриллиантов и сапфиров. Встряхивая головой, как королевская кобыла, которой мешает унизанный жемчугом недоуздок, невообразимо ценный и невыносимо неудобный, она бросала по сторонам нежные прелестные взгляды глаз, чья голубизна уже начинала блекнуть, но от этого делалась только еще ласковей, и одаряла большинство гостей приветливым кивком. «Вовремя же вы приехали, Полетт!» – заметила герцогиня. «Ах, мне так жаль! Но я просто физически не могла поспеть раньше», – ответила принцесса д’Орвилье; это и другие выражения она заимствовала у герцогини Германтской, но к ним добавлялась ее врожденная кротость и искренность, звучавшая в нежнейшем голосе благодаря энергичному отзвуку тевтонского акцента. Этот голос словно намекал на жизненные тяготы, о которых слишком долго было бы рассказывать, а вовсе не на светские праздники, приемы и обеды, даром что она как раз побывала этим вечером на нескольких таких сборищах. Но не светские обязательства были виной ее опозданию. Дело в том, что принц Германтский долгие годы запрещал жене принимать госпожу д’Орвилье, а когда запрет был снят, она, чтобы не подумали, будто она дорожит их приглашениями, стала в ответ просто завозить визитную карточку. Спустя еще два-три года такой стратегии она стала приезжать, но очень поздно, как будто после театра. Этим она давала понять, что ничуть не дорожит ни самим приемом, ни возможностью на нем показаться, а просто приехала с визитом к принцу и принцессе, из симпатии к ним, чтобы повидаться с ними, когда три четверти гостей уже разъедутся и она сможет полнее «насладиться обществом» хозяев. «Ориана докатилась до самого низа, – пробрюзжала г-жа де Галлардон. – Не понимаю, почему Базен терпит, чтобы она разговаривала с госпожой д’Орвилье. Господин де Галлардон мне бы такого не позволил». А я узнал в г-же д’Орвилье женщину, которая, стоя перед особняком Германтов, бросала на меня долгие томные взгляды, оборачивалась, останавливалась перед зеркальными витринами. Герцогиня Германтская меня представила, г-жа д’Орвилье обошлась со мной прелестно, ни слишком любезно, ни обиженно. Она окинула меня, как всех, нежным взглядом… Но с тех пор мне уже ни единого разу не довелось при встрече получать от нее авансы, какие как будто перепадали мне раньше. Бывают такие особые взгляды, в которых читается, что вас узнали, но женщина или мужчина определенного сорта бросают подобные взгляды на молодого человека лишь до того дня, когда с ним познакомятся и узнают, что он дружен с их знакомыми.

Доложили, что экипаж подан. Герцогиня Германтская подхватила свою красную юбку; казалось, она была готова спуститься и сесть в карету, но, возможно, ей стало совестно или захотелось проявить доброту, а главное, воспользоваться тем, что столь скучный поступок по необходимости будет очень кратким благодаря физической невозможности его затягивать, словом, она взглянула на г-жу де Галлардон, а потом, словно только что ее заметив, вместо того чтобы спускаться, вдохновенно преодолела всю длину ступеньки, подошла к восхищенной кузине и протянула ей руку. «Как когда-то», – вымолвила герцогиня и, предпочитая не углубляться в повесть о том, как ей жаль, что они не видятся, и какие неодолимые препятствия могут послужить ей оправданием, с испуганным видом повернулась к герцогу, который и вправду, спустившись вместе со мной к экипажу, рвал и метал, видя, что жена подошла к г-же де Галлардон и застопорила движение других экипажей. «А все-таки Ориана еще очень хороша! – сказала г-жа де Галлардон. – Меня смешат те, кто говорит, что мы с ней не ладим; мы можем годами не видеться по причинам, которые никого, кроме нас, не касаются, но у нас слишком много общих воспоминаний, чтобы когда-нибудь расстаться, и в глубине души она прекрасно знает, что любит меня больше, чем многих людей ниже ее по положению, окружающих ее постоянно». Г-жа де Галлардон была и впрямь как те безответно влюбленные, которые изо всех сил стараются показать, что обожаемая дама любит их больше, чем тех, кого нежит и лелеет. Говоря о герцогине, она, не обращая внимания, что сама себе противоречит, расточала ей похвалы и обиняками доказывала, что Ориана в душе всегда руководствуется правилами, обязательными для великосветской дамы: в тот самый миг, когда ее великолепнейший туалет начинает возбуждать зависть, а не только восхищение, она понимает, что должна преодолеть целую лестницу и тем обезоружить завистников. «Постарайтесь хотя бы не промочить туфли» (накрапывал дождик, начиналась гроза), – сказал герцог, до сих пор злившийся, что ему пришлось ждать.

На обратном пути из-за тесноты в карете красные туфельки оказались в опасной близости от моих ног, и герцогиня, опасаясь, как бы их не задеть, сказала герцогу: «Этому молодому человеку придется сказать мне, как на не помню какой карикатуре: „Мадам, лучше скажите мне сразу, что вы меня любите, только не наступайте мне на ноги“». Впрочем, мысли мои были весьма далеки от герцогини Германтской. С тех пор как Сен-Лу рассказал мне о высокородной девице, ходившей в дом свиданий, и о горничной баронессы Пютбюс, эти две особы, объединившись в моем уме, вобрали в себя все желания, которые возбуждали во мне что ни день красавицы обоих этих классов, – с одной стороны – вульгарные, великолепные, величественные горничные из знатных домов, исполненные гордыни, говорившие о герцогинях «мы», с другой – юные девы, которых я подчас даже не видел, когда они проносились мимо в карете или шествовали пешком, а только читал их имена в отчете о каком-нибудь бале и тут же влюблялся; я старательно искал их в справочниках замков, где они проводили лето (и частенько ошибался, набредая на похожую фамилию), и мечтал поселиться то на западных равнинах, то в северных дюнах, то в южных сосновых лесах. Но сколько я ни перебирал в уме самые восхитительные элементы женской прелести в попытках составить из них, согласно идеалу, что обрисовал мне Сен-Лу, легкомысленную деву и горничную баронессы Пютбюс, обеим моим легкодоступным красавицам не хватало того, что я не в силах был узнать, пока их не увижу, – индивидуальности. Месяцами я, остановив свой выбор на горничной, тщетно пытался себе вообразить горничную баронессы де Пютбюс. Зато, после того как меня так бесконечно долго терзала тревожная страсть то к одному, то к другому мимолетному созданию, причем зачастую я даже не знал, как их зовут, не говоря уж о том, что их было очень трудно разыскать и еще труднее с ними познакомиться, а завоевать и вовсе невозможно, какое облегчение я испытал, когда из всей этой рассеянной повсюду, мимолетной, анонимной красоты выделил два отборных образца, снабженных этикеткой со всеми данными о них, – теперь я хотя бы мог не сомневаться, что до этих двух девиц смогу добраться, когда захочу. Я оттягивал, словно работу, момент, когда доставлю себе это двойное удовольствие, но поскольку твердо знал, что получу его в любой момент, то это как будто было уже не очень нужно, как таблетки снотворного: достаточно иметь их в своем распоряжении, чтобы спокойно заснуть и без них. В целом свете я желал только двух женщин, и не важно, что я не мог себе вообразить их лица, зато Сен-Лу назвал мне их имена и поручился за их благосклонность. Правда, моему воображению он задал тяжкий труд, зато стремлениям моим обеспечил заметную передышку, длительный отдых.

«Прекрасно, – сказала мне герцогиня, – а чем я могу быть вам полезна, кроме ваших балов? Выбрали себе какой-нибудь салон, чтобы я вас туда ввела?» Я отвечал, что, боюсь, единственный салон, куда мне бы хотелось попасть, покажется ей не слишком-то изысканным. «Чей это салон?» – спросила она угрожающим, хриплым голосом, почти не разжимая губ. «Баронессы Пютбюс». На сей раз она изобразила настоящий гнев. «Ну нет, знаете, по-моему, вы надо мной издеваетесь. Не знаю даже, откуда мне известно имя этой крокодилицы. Это же самое отребье. Все равно как если бы вы просили меня представить вас моей галантерейщице. Хотя нет, она прелестная женщина. Вы глупец, мой милый. Так или иначе, слезно вас прошу быть вежливым с теми, кому я вас представила, завозить им визитные карты, навещать их и не толковать с ними о баронессе Пютбюс, они все равно ее не знают». Я спросил о г-же д’Орвилье, не отличается ли она некоторым легкомыслием. «Ничего подобного, вы что-то напутали, она скорее ханжа. Не правда ли, Базен?» – «Да, во всяком случае, по-моему, о ней никогда не было никаких толков», – откликнулся барон.

«Не хотите поехать с нами на бал? – спросил он. – Я вам одолжу венецианский плащ и знаю, что кое-кому это доставит чертовское удовольствие, прежде всего Ориане, об этом нечего и говорить, а еще принцессе Пармской. Она вас все время расхваливает, у нее только и разговоров что о вас. Учитывая ее годы, ваше счастье, что она безупречно целомудренна. Не то она бы непременно превратила вас в своего чичисбея, как говорили в моей молодости, это что-то вроде верного рыцаря».

Мне хотелось не на бал, а на свидание к Альбертине. Поэтому я отказался. Экипаж остановился, лакей попросил отпереть ворота, лошади приплясывали, пока ворота не распахнулись, и экипаж вкатился во двор. «До скорого свидания», – сказал мне герцог. «Я иногда жалею, что живу так близко от Мари, – добавила герцогиня. – Я очень ее люблю, но видеться с ней люблю немного меньше. Но никогда я не жалела так сильно, как нынче вечером, что от нас до них так близко, потому что из-за этого мы с вами провели так мало времени вместе». – «Полно вам рассуждать, Ориана». Герцогине хотелось, чтобы я заглянул к ним на минутку. Когда я объяснил, что не могу, потому что сейчас ко мне приедет в гости девушка, они с герцогом очень развеселились. «Вы удивительно выбираете время для приема гостей», – заметила герцогиня. «Надо поторопиться, дружок, – сказал жене герцог, – без четверти полночь, а нам еще костюмы надевать…» У дверей он наткнулся на двух суровых дам, карауливших у входа; желая не допустить позора, они не побоялись спуститься, опираясь на трости, со своей вершины. «Базен, мы непременно хотели вас предупредить, мы опасались, что вас увидят на балу: час назад бедный Аманьен умер». На мгновение герцог всполошился. Казалось, пресловутый бал рухнул в тот самый миг, когда эти проклятые горянки сообщили ему о смерти г-на д’Осмона. Но он мгновенно воспрянул и воскликнул, обнаруживая не только решимость не отказываться от предстоящего удовольствия, но и неспособность усвоить в точности обороты французского языка: «Умер! Не может быть, это преувеличение, преувеличение!» И, не обращая больше внимания на двух вооруженных альпенштоками родственниц, которым еще предстояло ночное восхождение, он бросился расспрашивать лакея: «Мой шлем привезли?» – «Да, ваша светлость». – «Там есть дырочка, чтобы дышать? Я не хочу задохнуться, черт побери!» – «Да, ваша светлость». – «О чтоб мне провалиться, нынче вечером все идет вкривь и вкось. Ориана, я забыл спросить у Бабаля про туфли-пулены, они для вас?» – «Не беда, дружок, нас ждет костюмер из Опера-Комик, он нам скажет. Но по-моему, они не гармонируют с вашими шпорами». – «Тогда пойдем и спросим костюмера, – сказал герцог. – Прощайте, мой милый, я бы вас зазвал посмотреть на нашу примерку, вы бы позабавились. Но мы заболтаемся, а время к полуночи, и лучше нам не опаздывать, чтобы не портить праздника».

Я и сам спешил как можно скорее расстаться с герцогом и герцогиней. «Федра» заканчивалась в половине двенадцатого. Если считать время на дорогу, Альбертина, вероятно, была уже у меня. Я пошел прямо к Франсуазе: «Мадмуазель Альбертина уже приехала?» – «Никто не приезжал». Господи, значит, никто и не приедет? Я нервничал и, чем меньше я был уверен, что Альбертина приедет, тем больше этого хотел. Франсуаза тоже огорчалась, но совсем по другой причине. Она только что усадила свою дочку за стол и собиралась ее вкусно накормить. Но тут она услышала, что я иду, поняла, что не успевает убрать тарелки и разложить нитки и иголки, как будто они не ужинают, а занимаются шитьем, и объяснила мне: «Она тут проглотила ложечку супа, и я ее заставила обглодать косточку», сводя дочкин ужин к нулю, словно накормить ее как следует было грехом. Даже за обедом или ужином, если я по ошибке заходил в кухню, Франсуаза притворялась, будто уже доела, и даже извинялась: «Я тут проглотила кусочек, отхлебнула глоточек». Но я быстро успокаивался при виде множества блюд на столе, которые застигнутая врасплох Франсуаза, словно злоумышленник (с которым у нее не было ничего общего), не успела убрать с глаз долой. Потом она сказала дочке: «Ну, иди ложись, ты сегодня довольно уже наработалась (ей хотелось, чтобы мы считали, что ее дочка не только нас не объедает и во всем себе отказывает, но еще и изнуряет себя работой на нас). Ты только место занимаешь на кухне и мешаешь молодому хозяину, а он ждет гостей. Иди-ка наверх», – заключила она, будто ей нужно было употребить власть, чтобы послать дочку спать, хотя та, видя, что ужин отменился, торчала на кухне только для виду и, задержись я еще на пять минут, ушла бы сама. Обернувшись ко мне, Франсуаза добавила на своем прекрасном народном французском языке: «Хозяин перемогается, а сам аж осунулся, до того спать хочет». А я был в восторге, что не придется болтать с дочерью Франсуазы.

Как я говорил, она родилась в деревне по соседству с той, где в свое время появилась на свет ее мать, но отличавшейся почвой, способом земледелия, говором, а главное, некоторыми особенностями жителей. К примеру, хозяйка мясной лавки и племянница Франсуазы не очень-то ладили друг с другом, но их роднило то, что когда они ходили с поручениями, то часами застревали «у сестры» или «у золовки» и не в состоянии были закруглить разговор, во время которого причина их выхода из дому совершенно испарялась, так что когда по возвращении у них спрашивали: «Ну что, господина маркиза де Норпуа можно ожидать в четверть седьмого?», они даже не хлопали себя по лбу со словами «Ох, забыла!», а объясняли: «Я и не поняла, что месье об этом просил, я думала, нужно просто передать ему привет». То, что им сказали час назад, «в одно ухо влетало, в другое вылетало», зато невозможно было выбить у них из головы того, что хоть раз сказала им сестра или золовка. Например, если хозяйка мясной лавки слыхала, что в семидесятом году на нас одновременно с пруссаками напали англичане, то сколько я ни пытался ее уверить, что это не так, каждые три недели лавочница в разговоре настаивала на своем: «Это все из-за войны, когда в семидесятом на нас напали англичане с пруссаками». – «Да я же вам сто раз говорил, вы ошибаетесь». Ее ответ подразумевал, что ничто не поколебало ее убежденности: «Как бы там ни было, сердиться на них нечего. С семидесятых немало воды утекло и т. д.» В другой раз она проповедовала новую войну с англичанами, я с ней не соглашался, и она отвечала: «Ясно, лучше бы вообще без войны, но раз уж она нужна, надо начинать сразу. Сестра мне объяснила намедни, что после войны, которую учинили нам англичане в семидесятом, нас разоряют торговые договоры. Когда англичан побьют, каждый их человек будет при въезде во Францию платить триста франков за вход, как мы сейчас платим, чтобы поехать в Англию».

Таков был – помимо изрядной честности и глухого упорства, требовавшего, чтобы в разговоре они не давали себя перебить и по двадцать раз начинали с того же места, на котором их прервали, что придавало их речам незыблемую основательность баховской фуги, – характер жителей этой деревушки в пятьсот человек народу, окруженной каштанами, ивами, картофельными и свекловичными полями.