Девушки сирени

На подходе к дому я обнаружила, что парадные двери распахнуты. Эсэсовцы выносили и складывали на тротуар картонные коробки с книгами, черную докторскую сумку и плетеную детскую коляску. Кто-то наигрывал на рояле народную немецкую песню.

Я прижала книгу к груди и вернулась домой – Кац уже не сможет потребовать ее назад. Аресты ни для кого не были секретом и чаще всего происходили по ночам. Конечно, неприятно смотреть, как чье-то имущество конфискуют подобным образом, но евреев предупреждали, они были в курсе требований фюрера. Пусть правила были жесткими, но о них все знали, и они разрабатывались на благо Германии.

Не прошло и недели, как я случайно стала свидетелем заселения в тот дом семейства с пятью сыновьями и одной дочерью.

Маме нравилось работать в мясной лавке ее брата Хайнца, поэтому она и меня к нему пристроила. Лавка располагалась в богатом районе города за мостом Оберкасселя. Она была маленькой, и каждый свободный квадратный дюйм занимал товар. Дядя, как носки на бельевой веревке, развесил снаружи окорока и длинные свиные реберные серединки, выложил распластанные вспоротые свиные туши с выскобленными и отдельно расфасованными потрохами.

Вначале мне становилось дурно от этой картины, но со временем, как студентка мединститута, я научилась видеть красоту в малоприятных вещах. Срез ребер цвета слоновой кости в расширенной грудной клетке. Голова теленка (он как будто спит) с бахромой черных ресниц на фоне мокрой шкуры.

– Я могу пустить в дело все – от носа до хвоста, – любил повторять дядя Хайнц. – Все, кроме визга.

Он разделывал и варил свинину целый день напролет. Окна запотевали, запах был тошнотворный и одновременно сладкий, именно такой, какой можно почувствовать только в мясной лавке.

После того как большинство евреев покинули город, наша лавка осталась одной из немногих, где торговали качественным товаром, и дела с каждым днем шли все лучше.

Как-то днем Хайнц сообщил столпившимся у прилавка покупательницам весьма полезную новость:

– Дамы, вам лучше отправиться на площадь. Там сейчас распродажа вещей со складов. Я слышал, фрау Брандт отыскала соболью шубу на шелковой подкладке, так что поторопитесь.

О том, что вещи конфискованы у евреев, не говорилось, но все об этом знали.

– Это просто ужасно, что у людей вот так забирают вещи, – пробурчала тетя Ильза, жена Хайнца.

Она старалась как можно реже появляться в лавке, а когда приходила, всегда приносила мне баночку клубничного варенья, которое я как-то раз похвалила. Тетя Ильза, несмотря на теплую погоду, плотно запахнула жакет и пробыла в лавке всего две минуты.

– Грех рыться в чужих вещах, как будто их хозяева уже умерли.

Тетя оплачивала большую часть моего обучения в медицинском институте. Высокая, худая, с очень маленькой, в сравнении с туловищем, головой, она походила на самку богомола. Мать оставила Ильзе значительную сумму денег, которые та тратила осторожно, хотя дядя, конечно, ворчал по этому поводу.

Хайнц улыбнулся, и его свинячьи глазки утонули в складках жира.

– О, Ильза, можешь не волноваться, они, скорее всего, уже мертвы.

Покупательницы отвернулись, но я понимала, что дядя прав. Если Ильза не будет соблюдать осторожность, ее вещи в итоге окажутся в одной куче с вещами евреев. И золотой крестик на шее не поможет. Знала ли она о том, что делает Хайнц в холодильной комнате? Возможно, да. На бессознательном уровне, как теленок, который начинает проявлять беспокойство в день забоя скота.

– Ильза, ты всплакнула, когда прикрыли лавку еврея Кристеля. Моя жена дружит с евреями и отоваривается у моих конкурентов! Это ты называешь верностью?

– У него я могу купить моих любимых цыплят.

– Могла, Ильза. Если пойдут разговоры, это навредит моей торговле. Скоро тебя занесут в «Позорный список».

Я прикусила язык. Дело в том, что я уже видела имя тети Ильзы в «Позорном списке». В «Позорный список» вносились имена немок, которые отоваривались в магазинах евреев. Листовки расклеивались по городу, каждая была по диагонали перечеркнута черной полосой.

– Жена Кристеля сюда не заходит, – напомнил Хайнц. – И слава богу. И фрау Зэйтс тоже. Хотела купить кочан капусты, а заплатить могла только за половину. Кто так делает? Я его разрежу, а кто купит вторую половину? Никто.

– Зачем ей покупать целый, если нужна только половина? – спросила тетя.

– Мой бог! Как ты не понимаешь? Она же это специально!

– Не придавливай пальцем весы, Хайнц, иначе совсем без покупателей останешься.

Дядя с тетей продолжали пререкаться, а мы с мамой пошли на распродажу на площади.

Мама редко могла позволить себе походы по магазинам. Каждый день она вставала в полшестого утра, штопала и чинила одежду, а потом шла убирать дома или работать в лавку. Благодаря «экономическому чуду» фюрера у нее появилось хоть немного свободного времени в дневные часы, но к вечеру она все равно выбивалась из сил.

Когда мы переходили через дорогу, мама взяла меня за руку, и я почувствовала, какая у нее загрубелая кожа. Я вообще редко смотрела на ее красные и воспаленные от постоянного мытья туалетов и посуды руки. Никакой ланолиновый крем не смог бы сделать их нежными.

Народ на площади наблюдал за тем, как солдаты вермахта сваливают конфискованные вещи в кучи, а более ценные раскладывают на столах. Когда мы подошли ближе, у меня участился пульс. Вещи были рассортированы на мужские и женские и по категориям использования. Обувь и сумки. Коробки с бижутерией. Пальто и платья. Ничего особенного, но, если покопаться, можно было найти вещь модного дома за бесценок. Мама, вдохновленная такой перспективой, приступила к поискам.

– Смотри – «Шанель». – Я показала маме красную шляпку.

– Только не шляпки, – отозвалась она. – Хочешь вшей подцепить? И зачем тебе скрывать волосы? Такая красота – твое богатство.

Это мне польстило, и я бросила шляпку обратно.

Волосы у меня были средней длины – до плеч, – но стопроцентной блондинкой меня бы никто не назвал. Я была скорее платиновой, что очень хорошо. Каждая немецкая девушка хотела быть блондинкой, а пергидроль не одобрялся.

Мы подошли к горе картин и фотографий в рамках. Сверху лежала картина, на которой была изображена пара обнимающихся мужчин, холст снизу грозило проткнуть острие какой-то статуэтки.

– О господи, еврейское искусство, – сказала мама. – Им что, трудно просто повесить на стенку календарь, как это мы делаем?

Тут к нам присоединился отец, он как раз возвращался из аптеки. Морщины на его лице в тот день казались особенно резкими – последствия тяжелой ночи на диване.

Я взяла с одного из столов фотоальбом и полистала. Черно-белые фотокарточки, сделанные на каникулах каким-то семейством.

– Это недостойно, – проворчал отец. – И вы обе считаете себя христианками?

Разумеется, он нас не одобрял. Удивительно, что он вообще решил остановиться и заговорить с нами. Я бросила альбом обратно.

– Антон, ты можешь хоть на минуту расслабиться? – спросила мама.

Я выбрала из кучи картин в рамках ту, на которой были изображены две коровы на выпасе. Хорошая работа, может даже шедевр. Традиционное немецкое искусство. Именно такое одобряет Министерство пропаганды, что-то в этом роде обязана иметь дома каждая культурная женщина.

– Как тебе, мама?

Мама показала пальцем на коров и рассмеялась.

– О, да это же ты, телушка.

Телушка – прозвище, которое дала мне мама. Маленькая коровка. Я напоминала ей коричневую корову, что была у нее в детстве. Конечно, я давно смирилась с тем, что никогда не стану такой же изящной, как мама, и настоящей блондинкой тоже, но прозвище по-прежнему задевало.

– Не называй так Герту, – одернул ее папа. – Ни одна девушка не заслуживает того, чтобы ее называли коровой.

Всегда приятно почувствовать поддержку отца, даже если он правонарушитель, слушает иностранное радио и читает все иностранные газеты, какие только может достать.

Я выбрала две картины и отложила их в нашу кучку.

– Куда отправили хозяев всех этих вещей? – спросила я, хотя уже имела общее представление.