Эпифании Марии

Но лишь карминные губы
Слегка приоткрыв,
Ослепят жемчуга

И томным прищуром
Поманят глаза,
И как бы ты ни был —

Ни страстен, ни нежен,
Но слаб:
И копьём амазонки повержен.

Она же – как идол любви —
Безупречна.
И новую жертву манит так беспечно,

Как будто жена —
Не орудие рока
Для избранных

Там, где волнуется око,
Пружинит нога,
Выгибается плоть,

И в смету за ночь
Входит право колоть.
Не видит она

Сквозь кровавый сценарий
Мужской пантеон,
А не дамский гербарий.

Не видит Аресом
Затеянный бой,
Славнейших мужей

Прорежающий строй.
Но это попранье в любви —
Не предел.

Есть нега другая:
Души совершенство.
Пройдя испытанье —

Увидишь блаженство.
И это лишь гениев
Гордый удел!

    Москва, Фили, 2 мая 1993 г.

Цветы любви

Красный праздничный цветок,
Желтизна вощинной свечи.

Вдруг откуда-то сверху я услышала:
– Смотрите, это его девочка!

Я кружу вокруг них целую неделю. И они не вянут. Это – белые розы. И их двенадцать.

Это число полноты. Не устаёт вздрагивать стрелка, раскручиваться пружина, маятник не умаялся отбивать минуты. Но всегда есть предел – двенадцать ударов! И снова – всё снова.

Каждый знает о себе сам, где и когда его порядок установили. Моему же начало было положено в мои двенадцать лет – на Голубых озёрах в Псковской области.

В праздник Нептуна на родительский день в туристическом лагере меня назначили Афродитой. По плану лодку с Афродитой спрятали за островом Любви на озере Малый Иван. Там мне девочки-спутницы сплели венок из белых водных лилий, а мальчики-гребцы зажгли два сигнальных красных фальшфейера. Повалил густой розовый дым, и мы заскользили по водной глади к берегу…

Белые розы, которые ты подарил мне, благоухают белыми водными лилиями. И в них та же чистота первозданной изваянности. Я не могу налюбоваться ими. Как не могу налюбоваться Божественной искрой в тебе. Если бы это были алые розы, я писала бы о неуёмности своего любования. Но эти царственные бутоны сбивают волну страстности в белый плотный свиток, внутри которого, я знаю, запечатлены золотые письмена.

Было время, я боялась штампов. Но пришёл день, и я поняла, что есть незыблемые символы. Среди всех цветов, полученных мною в дар, я приняла только два букета. Твой и тот, первый, в день моего пятнадцатилетия, что мне подарили в посёлке Криуляны Молдавской области.

Там мы, московские школьники, проходили трудовую практику: пололи гладиолусы. Бескрайнее поле, заросшее по пояс сорняками. А местные ребята, не знаю, чем занимались днём, вечером же крутились у нас: подпаивали мальчишек, заигрывали с девчонками. Наши руководители решили отметить дни рождения двух человек и организовали посиделки, на которые почему-то пригласили этих крутых парней. Не помню, что подарили Мише Молчанову. Я же от смущения не знала, куда глаза деть. Особенно после того, как незнакомый парень торжественно преподнёс мне единственную розу. Но зато какую! Это была гигантская роза. Если бы её мерили на вес, как местные помидоры, то я сказала бы «кило двести». Или по размерам можно было бы соотнести ее с дыней-колхозницей… Но как можно обходиться в оценках таким образом с Розой! Может быть, из-за этого случая я охладела к дарёным цветам, и особенно к розам.

Долгое время любила я скромные лесные и полевые цветы: ландыши, которые в Болгарии называют «девичьей слезой», лесные фиалки, луговую гвоздику, васильки. Позже – цветы кустарников: бересклет и снежноягодник.

Когда мне исполнилось двенадцать лет, в то самое лето отдыха на Голубых озёрах, я по возвращении домой сидела за обедом напротив мамы, печатающей на машинке. Вдруг мама заплакала. Я очень испугалась за неё и почему-то подумала, что она беременна и поэтому боится. «Ну ничего, – подумала я. – Справимся, мама родит, и всё будет у нас хорошо».

Однако я ошибалась.

Мама долго не решалась сказать мне о причине своих слёз, но, наконец, набравшись духу, пригвоздила меня к стулу:

– Машенька, только скажи, что ты не будешь расстраиваться! – и я пообещала. – Ты знаешь, произошло ужасное: Слава Кудрявцев умер!

Слава был мальчиком из моего класса. Однажды меня выставили за дверь за разговоры на уроке французского. Я стояла в коридоре и смотрела в дверную щёлку, которая приходилась точно на Славу. Только он меня и видел. Смотрел-смотрел, а потом бросил мне записку. В ней было написано: «Что я могу для тебя сделать?»

Я хотя и была безотцовщиной и знать не знала, что такое есть мужчина, но каким-то шестым чувством поняла, что так пишут только настоящие мужчины. Я была потрясена его готовностью что-то сделать для меня в этой безысходной ситуации. Может, надо было поманить его, и он, я уверена, вышел бы ко мне. Но я же была «дикая собака Динго» и просто отвалилась, засмущавшись, от щели. Тут и директор школы мне на помощь подоспела.

Ещё я помню, как Слава привлекал моё внимание шутками в коридоре, но потом все дружно решили, что он влюблён в Ольгу Кузьмину, анемичную блондинку.

И вот теперь меня прошили эти мамины слова. Я начала плакать и всё время повторяла слова из песни: «Знаете, каким он парнем был…»

Похороны должны были состояться на следующий день. Утром я поехала на Ваганьковское кладбище покупать цветы. Почему туда, не знаю. У входа стояла торговка с белыми гладиолусами. Я стала покупать этот сентябрьский школьный букет.

– На свадьбу? – спросила она меня.

И я ответила уже сквозь слёзы:

– На смерть!

Прямо с кладбища я пришла на Арбат. Отыскала дом, где он жил, встретила двух мальчишек из нашего класса. Я была к тому времени очень высокой и яркой девочкой. На вид мне давали четырнадцать, и мальчики были на голову ниже меня. Они прошмыгнули в подъезд, а потом обратно.