Падает снег

Сообщив новости Тане и позвонив Лехе, я побежала собираться. Я тогда была слишком взбудоражена, чтобы задумываться, почему все складывается как по мановению волшебной палочки. А ведь к этому точно кто-то приложил свою щедрую руку.

***

В тот момент, когда раздался лязг открываемого замка и скрип раскрывшейся двери, в квартире уже была романтическая полутьма, разбавленная редким сиянием свечей, и негромко играла приятная восточная мелодия. Я тщательно подготовилась к возвращению Андреева домой, не к чему придраться.

Накрашена я была, как настоящая Жади из допотопного сериала «Клон», и подведенные длинными черными стрелками большие глаза хищно смотрели на меня из зеркала поверх красной паранджи. Волосы я, естественно, распустила по голым плечам, и длинные кудрявые пряди извивались вдоль спины до самого пояса.

Верх от восточного костюма чем-то напоминал обыкновенный бюстгальтер с колоссальным пуш-ап эффектом, и тоже был красный с золотыми камушками. Низ представлял собой специальную юбку-годе – алую с золотыми струящимися вставками, с бесстыдным разрезом до самых бедер, высоко открывающим ногу. На поясе у этой юбки нашиты золотые плоские пуговицы, которые позвякивают при танце. Всегда мне нравилась моя фигура в этом костюме, особенно открытый живот и туго обтянутые бедра. В свете свечей я смотрелась тем более великолепно.

Вошедший в зал Андреев застал меня в полной боевой готовности. Увидев, как я, не двигаясь, стою посреди помещения, на коврах, в позе греческой амфоры, а вокруг меня горят свечи, пахнет восточными благовониями и ненавязчиво играет арабская мелодия, Андреев застыл на месте с таким видом, какого я еще за ним не наблюдала.

Пожалуй, это самое меньшее, чего он ожидал увидеть, вернувшись домой, подумала я с улыбкой, скрытой под паранджой и, медленно извиваясь, двинулась в его сторону. Максим, наблюдая за моим приближением, терялся все больше и шевелил только глазами, еле удерживая рот закрытым. Приблизившись вплотную и взяв его под руку, чтобы отвести на диван, и при этом не переставая танцевать, я отчетливо слышала, как он сглотнул слюну.

Я мягко довела его до дивана и усадила – Андреев двигался так, будто у него отнялись конечности. Поза, в которой он уселся на свой же диван в своей же квартире, напоминала мне скромного семнадцатилетнего ботана, который впервые пришел в гости к девушке. Но смеяться было нельзя, впереди оставалась главная часть – сам танец.

Я отошла на пару шагов и стала извиваться, как уж на сковороде, только медленно, возбуждающе, в такт музыке, кружа бедрами почти под носом у зрителя. Зритель, кстати, немного отошел от шока, широко расставил ноги и впился пальцами в обивку дивана от напряжения. Рот его приоткрылся, а завороженный, затуманенный взгляд скользил то по изгибу моей голой талии, то по открытой груди, то по струящимся локонам, то по ноге, порою откровенно показывающейся в высоком разрезе юбки. По глазам Максима было видно, что он прилагает огромные усилия, чтобы дотерпеть до конца. Выдержка сорокалетнего мужчины подходила к своей последней отметке.

Музыка стихла, и я замерла, изогнувшись прямо перед Андреевым, как волна. Моя фигура в тот миг могла бы напомнить песочные часы. Максим подорвался, словно пружину отпустили, подхватил за бедра, круто развернулся и уронил на диван, тут же навалившись сверху и глухо при этом рыкнув. Я только и успела за эти две секунды паранджу с лица сорвать. Андреев умело расположился между ног, повел большой ладонью по голой коже от колена к бедру, при этом он мычал и шипел от удовольствия.

– Кажется, на меня напал какой-то уголовник, – я даже в этот момент не выдержала, чтобы не пошутить над ним.

Нагнувшись, чтобы укусить меня за мочку уха, Максим просипел:

– Уголовник жаждет женского тела.

– Совсем оголодал в своей камере.

– Девочка-девочка, а я тебя съем, – пророкотал Андреев перед тем, как совершить нечто уж вовсе неприличное, что даже и описывать стыдно.

В те мгновения мой затуманенный страстью мозг ясно осознавал, что рядом с этим человеком рассеиваются все мои беды, сомнения, неприятности. Максим заслоняет их своей широкой спиной, сам того не замечая. Рядом с ним мне не нужно задавать ненужных вопросов и получать ненужные ответы. Уплывает прошлое, а будущее представляется чистым и прозрачным. Мы можем молчать при встрече, и при этом знать, что чувствует каждый из нас; можем спорить и браниться, но при этом между нами никогда не будет недопонимания; можем быть холодны друг к другу, но при этом чувство, возникшее между нами и крепко нас связавшее, останется неизменным. И самое главное: я вижу и принимаю его без розовых очков, что были всегда спущены мне на нос в отношении Миши.

Боже мой, неужели все, наконец, кончилось? Кончилось благополучно. И это у меня-то? У человека, который поклялся себе больше никогда не верить в добро и в чудо? Жизнь иронична. Но не бывает худа без добра.

Хорошее все-таки случилось со мной, но это оказался не Миша, как я думала раньше. Михаил стал только необходимым барьером для подготовки меня к хорошему. Все дурное нужно уметь пережить, чтобы после, многому научившись и многое осознав по-новому, суметь правильно оценить таких людей, как Андреев, как Громовы.

Любое несчастье случается для того, чтобы подготовить тебя к счастью. К по-настоящему добрым людям, а не к тем, которых ты идеализируешь; к по-настоящему светлым событиям, а не к тому, что ты себе большей частью придумываешь. Тебя учат ошибаться на второсортных, чтобы, когда в твоей жизни появится истинное добро, ты его не проморгала, не пропустила, не ошиблась. Это нужно знать и в это нужно верить, как в нерушимый закон жизни. Ведь жизнь – это великий дар, и у нас нет повода и права не ценить ее.

XXIX. Жизнь

– А Комов-то глаз с тебя не сводит, пока Максим не видит, – заметил Сергей, облокотившись на кухонный стол и ожидая моих указаний.

Леха молча возился с укропом, стоя к нам спиной. Я проверяла степень проваренности картошки, и когда Сергей сказал про Комова, поморщилась. Мне было неприятно об этом думать, потому что я еще давно начала догадываться о непростом отношении Комова ко мне, о котором он сам умалчивает.

– Знаю, – сказала я недовольно. – Сама все вижу. Но вряд ли это дальше взглядов пойдет. Побаивается он Мака.

– Однако, – многозначительно сказал Сергей и хмыкнул.

– Ну что они там? Еще не умерли с голода?

– Если кто и умирает от голода, так это я, – невесело подал голос Леха, мелко кромсающий укроп.

– Погоди ты, троглодит. Уже воду сливаю. Ты порезал?

– Да сто лет назад! – повеселевшим голосом воскликнул Леха.

– Масло тогда достань из холодильника, – сердито сказала я ему, и тут же ласково обратилась к старшему брату, – Сережа, отнеси пока нарезку и оливки на стол. И скажи гостям, что картошка на подходе.

Громов-старший кивнул и с готовностью подхватил широкие блюда. Когда он скрылся в проходе, Леха мялся около меня с пачкой масла в руках, заглядывая мне через плечо и внимательно наблюдая за тем, как я сливаю воду из кастрюли. Я повернулась, чтобы высыпать картошку в подготовленную заранее глубокую чашку, и чуть не обожгла его. На мой укоризненный взгляд он виновато улыбнулся и отступил на шаг назад, распаковывая сливочное масло. Но я быстро сменила гнев на милость.

– Лех, а ведь спасибо тебе.

– М? Ты о чем?

– Ты знаешь, – уверенно сказала я. – Мы оба знаем. Уверена, что только мы вдвоем и знаем. Больше, пожалуй, никто не догадывается.

– Вер, я не понимаю, – искренне сказал он, глядя, как я отрезаю кусок масла и бросаю его плавиться в горячую картошку.

– Чего ты там не понимаешь? Давай сюда укроп, вот так. Все ты понимаешь, Леха. Не вижу я, что ли, вон – глаза отводишь сразу.

Леха тут же стал смотреть мне в глаза, но с таким лицом, что сразу стало ясно – врать он не умеет, притворяться – тоже. В принципе, это было ясно и раньше, ведь ребенок же, чистое, наивное дитя в теле взрослого парня. Человек, не способный сделать кому-то умышленное зло. Хотя, зная его главную тайну, кто-то бы со мной не согласился.

– Держу пари, – продолжила я свое нападение, – что основным прикрытием у тебя была твоя деятельность как летсплейщика, верно? Ну кто же подумает на тебя такое, узнав, что ты всего лишь делаешь прохождения игр? Кто же может представить себе, что ты на самом деле… кхм, еще один, третий человек?

– Давай я перемешаю, – робко предложил Леха, стоя над картошкой с блюдечком мелко нарезанного укропа и виновато опустив глаза.

– Ну, держи, раз так, – подвинула ему тарелку и продолжала пристально смотреть на него. – Значит, избегаешь этой темы? Хорошо, я поняла. Больше не лезу. Но учти, рано или поздно… может быть, через год или через пять лет, когда ты, например, будешь играть в кубики с моим ребенком, я спрошу у тебя: Леша, а сколько же ты им заплатил, чтобы у меня все стало хорошо? – и у тебя не будет права мне не ответить.

– Ладно, – так же тихо сказал младший Громов. – Только не обижайся, Вер.

Я молча махнула на него рукой. Что с него взять?

– Ты только помни мою благодарность. Тем, что мы все здесь сегодня собрались как одна большая семья, мы обязаны только тебе. Но из всех нас знаю об этом лишь я.

– Ладно, – хмыкнул он. – Все готово.

Я забрала у него тарелку, напомнила ему по плетеную корзинку с хлебом и пошла на выход. В проходе я все же не удержалась и остановилась, чтобы оглядеть зал, пока меня никто не заметил.

Взгляду моему представилась прекраснейшая из всех виданных мной картина. Большой накрытый стол, яркий солнечный свет бьет из раскрытых окон, освещая и словно бы расширяя зал, в котором все собрались и ожидают только меня одну.

На одном краю стола ведется тихий, но, по-видимому, довольно приятный разговор: Надежда Платоновна, изображая что-то на пальцах и иногда позволяя себе улыбку, увлеченно рассказывает что-то моей маме; мама время от времени удивленно качает головой, щурится, и во взгляде ее читается неподдельный интерес.

На другом краю стола, кажется, травят суровые мужские байки: ушедший относить нарезку и оливки и наглухо застрявший здесь Сергей стоит у серванта, скрестив руки на груди и немного ухмыляясь, и смотрит с неприкрытой симпатией на рассказчика; закинув ногу на ногу, сидит на стуле, иногда почесывая кончик носа и переглядываясь со слушателями, Гена Комов – лицо его я вижу только в профиль, и теперь его выражение не вызывает во мне и капли отвращения; вытянув и скрестив длинные ноги в темных брюках, глаженных мною давеча утром, на соседнем стуле сидит, прищурив темны очи и покусывая губы, Максим – он неотрывно глядит на рассказчика, иногда проводя ладонью по волосам, кивая или вскидывая густые брови; и наконец, в центре всей этой компании стоит на полусогнутых, что-то оживленно повествуя и при этом яростно размахивая руками, мой отец.

На эмоциональный рассказ, щедро сдобренный междометиями и жестами, слушатели реагируют положительно: улыбаются, переглядываются, качают головами, иногда успевают даже вставить свое слово или спастись от очередного взмаха вездесущих рук моего папы.

– Застряла? – прошептал сзади Леха, и только тут я вспомнила о том, что он шел прямо за мной.

– Так не хочется нарушать эту идиллию.