Белый лама. Книга I

– Нинико, дорогая, какой ты оказывается феноменальный ребенок?! – с лицемерной улыбкой сказала тетя Нуца.

Нинико опустила голову.

– Представьте себе, как только мы с Вахо подъехали к Черепашьему озеру, они нам навстречу едут сверху, он вез ее домой. Как только нас увидели, сразу остановили машину. Слушай, оказывается, знаешь, что с ребенком случилось? Вчера она была на дне рождения однокурсницы, телефон забыла в такси, а потом поздно было возвращаться. А сегодня продолжили кутить, туда пришел этот парень, и они там познакомились. Знаете, какой он? И к тому же у него такая машина! Оказывается, он не пьет, и чем сидеть за столом, они решили прогуляться. В общем, мы с Вахо напрасно волновались.

Женщины внимательно слушали наспех состряпанную историю и улыбались.

– В общем, Нинико от меня полагается подарок. Если бы не эта красивая девочка, мы и эту ночь провели бы без сна от нервов! – вырвалось у тети Нуцы.

Короче, эта история всех развеселила, но ясновидение Нинико привело семью в изумление.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Тяжело поднимался он по каменной лестнице и думал о превратностях судьбы.

Почему так бывает, что для достижения благополучия, люди часто совершают непристойные поступки, не щадя при этом ни чужих, ни близких? Разве достигнутая таким путем удача кому-то пошла впрок? Наверное, одни рождены для того, чтобы оклеветать других, а другие – чтобы выдержать эту клевету…

Эта желчь тяжким грузом давила на сердце Георгия. Уже неделя, как он очутился в тюрьме НКВД из-за анонимного письма. Однако он знал, что это был только лишь повод. Уже и так недоброжелательно смотрели на человека, побывавшего за границей. Он догадывался, кто мог написать это анонимное письмо. Или кого заставили написать… Хотя какое это имеет значение? Если в самом человеке сидит озлобленность и склонность к клевете, то ему не нужно ни лишнего повода, ни причины для того, чтобы совершить недостойное. А потом оправдать себя тем, что послужил на благо Родины.

И кто же совершил это – хевсур против хевсура, раб Гуданского Джвари?[9 - Гуданский крест. Гуданис Джвари – церковь в Хевсурети, в которой собирались старшины рода для решения важнейших вопросов.] Кто знает, сколько раз смешана и пролита кровь наших предков в борьбе с врагом? Может быть, его жена даже не знает об этом? Нет, она женщина другого склада, этого бы она не простила. Некоторые женщины мужественнее мужчин. Многие, кто кичатся мужеством, даже близко не подойдут к бабьей стойкости. А если об этом узнают его дети, внуки… Нет, жаль их, тогда им не будет места в Хевсурети.

Однако, какая колдовская сила у этих большевиков, что так с ума сводят людей! Большинство из них полуграмотные невежи, но вертят образованными людьми как хотят. Почему так происходит? Если хоть раз выедешь за границу, на учебу, на заработки или на мир взглянуть, то потом для тебя не остается места на родине. Не дают тебе больше использовать свои возможности и опыт для своего Отечества. Почему вынуждают тебя уехать из страны и служить другому народу? Не дают возможности иметь свое место под своим же солнцем, у себя на родине. Неужели мы, всегда должны так пожирать друг друга.

Они уже дошли до четвертого этажа. Из раздумья его вывел звук отодвигаемой задвижки тяжелой железной двери. На двери было размазанно: камера 95. Было уже восемь часов вечера. Когда его завели в камеру, он сразу же почувствовал резкий смрад, пропитанный запахом махорки и пота. Он был так удручен мыслями этих дней, что этот запах не слишком подействовал на него. В камере, как выяснилось, были люди среднего возраста, в основном арестованные по политическим статьям. Измена Родине, шпионаж, контрреволюционная деятельность или их поддержка, вредительство, антисоветская деятельность и множество других сфабрикованных дел.

Никто его не спрашивал, почему его арестовали, был ли суд, откуда он, как зовут. Никто не задавал этих традиционных вопросов, посмотрели на новозаключенного, оглядели с ног до головы: случайно не знаком ли? И каждый углубился в свои мысли или вернулся к своим нехитрым занятиям. Лишь только один молодой человек подошел к нему, назвался Васо, пожал ему руку и мило улыбнулся. В той темной камере эта улыбка была похожа на светлый луч солнца. И этот светлый луч останется с ним до конца жизни.

– Иди, брат, иди, не удивляйся этим людям. Ты тоже, должно быть, арестован по нашей статье, если тебя привели сюда. Поэтому тебя никто ни о чем не спрашивает. – Так он сказал и рукой указал на верхнюю койку деревянных нар.

Новичок немного освоился и оглядел сокамерников. Было их около тридцати человек. Глаза привыкли к тусклому свету, лучше различались лица. В основном они сидели парами или маленькими группами из трех-четырех человек на нижней койке шпонки. Через некоторое время, тот же молодой человек вывел его из раздумья:

– Георгий, спускайся, чаю попьем.

Когда он спустился и присел, к нему подошли двое мужчин среднего возраста. Один из них, высокий, широкоплечий, ширококостный, представился ему как Сосо Нибладзе, а второй назвался Дмитрием Илуридзе. Он оказался учителем из Каспи.

Никто не спрашивал его за что он был арестован, хотя в их глазах и в разговоре чувствовалось лыбопытство. Но здесь не было принято задавать вопросы. Он сам им сказал:

– Я Георгий Ликокели из Барисахо, меня обвиняют в антисоветской деятельности.

Все ему кивнули: мол, понятно. Во время разговора он узнал много для себя нового. Ему также объяснили нюансы тюремной жизни. А Сосо Нибладзе дал ему и вправду дружеский совет:

– На допросе постарайся показать и четко им объяснить, что политика тебя не интересует и ты далек от всего этого.

Его поддержал и Дмитрий:

– Так будет лучше, чтобы не попасть в расстрельный список.

Георгий подтвердил, что он и в правду далек от политики. Когда они узнали, что он был целителем, да еще и дипломированным врачом, к нему отнеслись еще добрее и уважительнее. После изолятора НКВД, в этой камере им овладело совсем другое чувство. Он сразу же понял, что здесь он сможет восстановить душевное спокойствие. Там ему даже не давали спать многочасовыми нескончаемыми допросами. Следователи НКВД – Рухадзе, Нацвлишвили и Жгенты – через каждые два-три часа сменяли друг друга. Как только заходил следующий, отдохнувший, первыми его словами были:

– А ну-ка не спать, у нас есть разговор, а то позову стражников, они тебя бысто протрезвят!

Георгий в первый же день ареста понял, что ему придется балансировать на грани жизни и смерти, поэтому, пока еще у него была физическая сила, попытался создать психологический барьер следователям, чтобы они не перешли на физическое давление после первой же встречи. Благодаря знаниям и практике он достиг того, что к нему и вправду физически не прикасались. В отличие от других заключенных, его не били, а наоборот – даже побаивались его. Целенаправленно, то по очереди, то одновременно, работали три следователя. Они пытались психологически сломить его бессонницей и постоянным давлением. Так его испытывали на протяжении недели. Их главной целью было, чтобы Георгий Ликокели признался в своей антисоветской деятельности и участии в заговоре. После этого ему приписали бы все, что угодно, положили бы перед ним список невинных людей и заставили дать ложные показания против них. Георгий знал это: он читал их мысли.

А вот бессонница чуть было и вправду не сломала его. После многочасовых допросов его вели в камеру, где стекла были вынуты из рам и не было даже подобия отопления. Спать было невозможно, но Георгий смог это преодолеть благодаря своей подготовке.

Не смотря на то, что камера 95, была камерой политзаключенных, жила по тюремным законам. Неписаный закон, что заключенные должны помогать друг другу, в Грузии всегда строго соблюдался. Поэтому их камера почти со всеми камерами имела связь. Они получали и отправляли почту – малявами и небольшим количеством продуктов – с помощью кабур[10 - Кабура – на тюремном жаргоне кирпич, вынимаемый из стены камеры.], проделанных в стенах камер. Заключенные знали, что для политических закрыта связь с внешним миром и к ним не допускали «дачку». Многие из них были обречены, но они часто получали от других заключенных чай и табак, что было большим подспорьем. Тюремная «почта» давала неплохую информацию, и если приводили новенького или кого-то отправляли на этап, то их обязательно информировали об этом. Лишь только с камерой смертников у них не было прямого контакта. Информация оттуда была недоступна. Им даже не давали возможности перекликаться. Но все же из спецкамер к смотрителю[11 - Смотритель – авторитетный заключенный, который регулирует спорные вопросы между заключенными и с администрацией тюрьмы.] тюрьмы информация доходила. Как этого добивался смотритель, политические не знали. Многие из осужденных на расстрел были именно политзаключенными, поэтому, когда кого-нибудь выводили на расстрел, через несколько минут смотритель уже знал об этом. Из его камеры сразу же отправлялась малява в камеры политзаключенных.

В декабре 1938 года, спустя месяц после ареста Георгия, из спецкамер зачастила информация. Не проходило и дня, чтобы не пришло несколько сообщений. Некоторые из их сокамерников были переведены в спецкамеры. Их держали там пока не приходил час расстрела.

В одну декабрьскую полночь, один из заключенных, который контролировал «дорогу», принес Васо маляву. В полутемной комнате Васо встал под лампочку. Все, кто не спал, смотрели на него. Васо прочитал маленький листок и скомкал его в руке. Было видно, что он испытывал. Георгий не спал и смотрел на Васо. Он понял, что Васо в шоке и ему нужна помощь. Он подошел к нему, усадил на кровать, нашел нужные точки на его ушах и помассировал их, потом пальцы. Через некоторое время вывел Васо из шока тэтануса. Только одним словом спросил его Георгий:

– Кто?

– Муза Квициани, – шепотом вымолвил Васо.

К ним подошли Сосо Нибладзе и Дмитрий Илуридзе.

– Какого парня сгубили! – боль лавиной вырвалась в словах.

– Здесь он лежал, рядом со мной! – проговорил Васо и указал на соседнюю койку. – Шесть месяцев он был у них в спецкамерах, специально мучили эти сучьи дети, а семье год назад запретили передавать «дачку». А этим сообщали, что он расстрелян. Муза надеялся, когда говорил мне: скоро расстреляют и уже не будут мучить…

Все слушали молча.

– Торопятся, сволочи, чтобы до конца года освободить спецкамеры, – сказал Сосо.

Все, кто не спали, окружили их. Каждый представил себя на месте Музы. Они хорошо знали, что многим присуждали по десять-пятнадцать лет, но все же расстреливали. Случалось и обратное, но это происходило гораздо реже. Проклятая «тройка» многие семьи одела в траур.

Георгия каждый день водили в главный корпус на допрос, чаще вечерами, где несколько часов длилось психологическое давление и злая игра. Они хорошо знали, что никакого преступления он не совершал, однако для них не это было главным. Главное было – каждого авторитетнного человека, кого уважал народ, сломить, унизить и заслать как можно дальше. Если же они не побеждали в этой психологической игре, тогда «тройка» и ее окончательный вердикт – расстрел.

Следователь, майор Жгенты, как один из зубцов репрессивной машины, получал удовольствие от своей работы, с усердием выполнял свои обязанности и в этом был бесподобным исполнителем. Был он человеком ограниченного ума, и все проведенные им допросы и составленные акты походили друг на друга, как две половинки яблока. Что тут удивительного, ведь работа на конвеере вырабатывает в человеке привычку рефлекторно, автоматически совершать несколько операций, а разум его совсем притупляется. Майору доставляла удовольствие психологическая игра с несчастным человеком в наручниках, который знает, что его не спасут ни справедливость, ни Всевышний. Перед ним в лице следователя стоят и прокурор, и судья, и ангел смерти Микел Габриель.

Георгий читал его мысли и думал: противостоять, переубедить? Нет, это все равно что толочь воду в ступе, он тоже не свободен, ему тоже все наперед определили. Я даже могу предрешить его судьбу. Или придушить его прямо здесь? Но так не годится. Тогда может остолбенеть его или нарушить ему дыхание? Или, может быть, спровоцировать инфаркт? Но тогда ведь я тоже стану таким, как он.

И Георгий со спокойным лицом смотрел на палача.

Его спокойствие, как красная тряпка, действовало на майора. И вдруг майор потерял дерзость и высокомерие. Уже механически повторял одно и то же, нервно шагал по кабинету, садился, вновь вскакивал и вышагивал от одной стены к другой.

Может, он споткнется? Пусть споткнется! Пусть сядет и успокоится, а то у меня уже рябь появилась в глазах, столько он ходит.

И вправду, майор споткнулся, пошатнулся и прислонился к столу. Удивленный, он застенчиво посмотрел на заключенного. Не мог понять, почему у него нарушилось спокойствие, почему он так взволновался? Он ненавидел заключенного и боялся его. Ему же рассказывали, что тот совершает чудеса, но это не цирковые номера. Оказывается, он сильный целитель. Нельзя доверять этим целителям, их только расстрел остановит. Уже несколько раз майору приходила в голову эта фраза, еще до встречи с Георгием, когда он знакомился с его делом, но сейчас эта фраза уже преследовала его, и он часто ее повторял, будто убеждал самого себя, что это единственный выход.

«Маги и колдуны не нужны нашей стране рабочих и крестьян, это тоже буржуазное наследство. Что он делал четырнадцать лет за границей? Чему его там могли научить полезному для нашей страны?» – думал майор.

Георгий спокойно смотрел на следователя, и мысли майора лежали раскрытой книгой перед ним. Он уже знал все его замыслы и шаги. Майор хотел усугубить дело и закончить его расстрелом.

«Не получится, майор, я не дам тебе возможности погубить меня и других. Я должен избавиться от этого палача», – так думал Георгий.

После этого дня, его не вызывали на допрос целый месяц. Новогодние праздники уже прошли, когда его привели в следственную часть. Встретил его уже другой следователь, совсем молодой парень. Георгий хорошо знал, что случилось с майором, но все же спросил: