Marilyn Manson: долгий, трудный путь из ада

Эта белоснежная и совершенно невинно выглядящая кошка в моих глазах вдруг превратилась в злобную опасную тварь. Брат Джона спустил её на пол, и кошка, прижав уши к голове, уставилась на меня своими блестящими зелёными глазами. Внезапно губы её разжались, зубы обнажились и она зашипела на меня.

«Чувак, эта кошка тебя убьёт», – Джон попытался напугать меня ещё больше, и у него получилось. «Заснёшь – она тебе глаза выцарапает, а если заорёшь язык откусит».

Брат его оглядел нас, потом посмотрел на кошку и спокойно сказал: «Пошли-ка наверх». И это то, что надо: теперь не придётся играть в детективов и тайно проникать в его комнату. Нам позволили войти в запретную комнату: наверное, заклинание Джона на открытие врат ада подействовало.

Хотя для меня всё это было новым и щекочущим нервы, но комната брата оказалась точно такой, какая и должна быть у сельского торчка, двинутого на сатане. Чёрный свет на постере со Смертью с косой верхом на коне, полдюжины фотографий Оззи Осборна и красные свечи повсюду. В углу стоял маленький алтарь, в чёрном бархате с зажжёнными свечами вокруг. Но на вершине алтаря вместо, допустим, пентаграммы или жертвенного кролика, стоял цилиндр из желтоватого стекла – как будто в него нассали. А у кровати угрожающе залёг пистолет.

«Курнуть хочешь?» – спросил Джонов брат, приподнимая цилиндр над алтарём.

«Курнуть чего?», – тупо спросил я. Я никаких косяков и трубок сроду не трогал даже.

«Траву сумасшедшую», – дьявольски ухмыльнулся Джон.

«Да не, чуваки, не, я этой хернёй не балуюсь больше», – соврал я очень уверенным тоном.

К сожалению, выбора у мне никакого не осталось: вскоре стало ясно, что Джон с братом из меня всё говно выбьют, если я с ними не «курцану».

Брат Джона зажёг стеклянный кальян, набитый коричневыми листьями, сделал мощную геркулесову затяжку, а когда выдохнул – вся комната заполнилась тошнотно-сладким дымом. Я взял, покашлял при первых затяжках, но быстро прочувствовал. В сочетании с Mad Dog 20/20, Southern Comfort, бутылкой вина, которую мы передавали по кругу и включённым альбомом Blizzard of Ozz, голова моя вскоре закружилась. Тот факт, что никто в школе меня не любил, стал исчезать из моего сознания как каракули «Волшебным маркером» стираются с грязного кулака.

Я сижу там с мутной башкой, покачиваясь, а брата Джона тут на гониво пробило. Рожа покраснела, исказилась, и он стал выкликать дюжины имён всяких древних духов и демонов, которых он собрался вызвать, чтоб они поубивали учителей, которые ставили ему плохие оценки, девушек, которые бросили его, друзей, которые его предали, родственников, которые с ним плохо обращались, боссов, которые его увольняли, в общем почти всех и каждого, кто попадался ему на жизненном пути с того возраста, как он стал чувствовать ненависть к себе.

Вынув из кармана пружинный нож, Джонов брат сделал длинный надрез по подушечке большого пальца и дал крови капнуть в небольшую чашу, наполненную свалявшейся пудрой в коричневых и белых пятнах. «Злой Ангарру! – начал. – Нингижидда! Тебя я призываю, Змей Преисподней! Тебя я призываю, Нингижидда, рогатый Змей глубин! Тебя я призываю, пернатый Змей глубин! Нингижидда!»

Он замолчал, затянулся, натёр свои губы кровавым порошком, не очень, похоже, беспокоясь о нашем присутствии.

«Я призываю тебя, тьмы созданье, способом тьмы! Тебя я призываю, созданье ненавистных, работою ненавистных! Тебя я призываю, создание Отбросов, ритуалами отбросов! Я призываю тебя, созданье боли, словами боли!»

Если трава такое даёт – то я пас. Я всё смотрел на пистолет, надеясь, что Джонов брат за него вдруг не схватится. В то же время я старался никак не показать, на что пялюсь, – не хотел к этому внимание привлекать. Брат реально чокнутый, и, если он ещё никого не убил, то почему бы ему под утро ещё и убийцей не стать?

Минуты и часы исчезали. Мы всё передавали кальянчик по кругу, только воду уже заменили на Southern Comfort – хотели ещё сильнее наебениться. На музыкальном центре – а может просто у меня в голове – крутился «Paranoid» Black Sabbath, кошка на меня шипела дико, комната вращалась, а брат Джона провоцировал меня выпить Southern Comfort из кальяна. «Давай до дна!» Червь бесхребетный, поднёс я сосуд к моим иссохшим от курения губам, и опустошил то, что есть, наверное, самый гнусный напиток из когда-либо кем-либо приготовленных. А потом… Потом я и не знаю, что происходило. Понимаю только, что я отключился, и снова стал площадкой для упражнений братьев Крауэлл в мягкой жестокости.

Меня разбудило шипение – в 5 вечера. В то время это для меня поздновато, во столько просыпаться. На меня пристально глядела кошка. Я ощупал мои глаза – глаза были на месте. И тут я начал блевать, и блевал долго. На коленях перед унитазом я вдруг понял, что мне преподали важный урок: с чёрной магией я могу перевернуть дно жизни, могу получить такую силу, которой люди будут завидовать, и свершать то, что никто больше не может. Заодно я узнал, что мне не нравится курить кальян с травой, ну или вкус воды из него.

ЧЕРВЯК СБРАСЫВАЕТ КОЖУ

Впервые я понял, что с нашей семьёй что-то не так, в шестилетнем возрасте. Тогда отец купил мне книгу про жирафа, который так был персонализирован, что это вроде как я – герой книги, и у меня всякие приключения и игры с другим зверьём. Была там, правда, проблема одна: везде имя моё написали как «Брэйн» (англ. brain – мозг, – прим. пер.), что рисовало в мозгу моём неприятную картину: жираф с мозгом на спине. Думаю, что отец эту ошибку и не заметил, а ведь вроде бы он мне имя дал.

Символично, как он со мною обращался – никак. Ему всё поровну было. Если я хотел его внимания, то его давали в виде ремня со звуком шлепков по спине. В час когда он приходил с работы, я обычно валялся, играя в Colecovision или рисуя картинки, и он всегда находил предлог сорваться на мне – из-за неподстриженного газона или грязной посуды в раковине. Я вскоре научился изображать, когда он входил ко мне, что занимаюсь чем-то серьёзным, даже если делать мне было вообще нечего. Моя мать считала, что его буйное поведение – последствие Вьетнама, посттравматический стресс, из-за которого он вскакивает среди ночи, орёт и разбивает что под руку попадётся. Я когда подростком приводил домой друзей, он неизменно спрашивал: «Сосал ли ты член слаще моего?» Понятно, подколка такая, ловушка – ответь хоть «да», хоть «нет», всё равно получится, что его член у тебя во рту бывал. В шуточном смысле, конечно.

Время от времени отец обещал куда-нибудь меня свозить, но в основном у него на работе вдруг что-то возникало. И всего лишь несколько вылазок наших мне запомнились. Обычно он меня вёз на мотоцикле к карьеру, открытой шахте, недалеко от нашего дома, где он меня учил стрелять из ружья, снятого им с мёртвого вьетконговца. Я унаследовал от отца точность прицела – пригодилось, когда я стрелял из пистолета железными шариками по зверюшкам или бросал камни в полицейских. Также я от отца получил дрянной характер с коротким фитилём, отчаянные амбиции, при которых остановишь меня только пулей или ударами, грубый юмор, ненасытную любовь к сиськам и аритмию сердца, которая благодаря дикому количеству наркотиков только ухудшилась.

Мама

То есть у меня с отцом очень много общего, но тогда я совсем не хотел этого признавать. Я почти всё детство и отрочество провёл в страхе перед ним. Он всё грозился выгнать меня из дома и не уставал напоминать по любому поводу, что я ничего не стою и ничего никогда не добьюсь. Так что я рос маминым мальчиком, ею балованным, но совершенно за это не благодарным. Чтоб ещё более приблизить меня к себе, мама постоянно пыталась убедить меня в том, что я гораздо сильнее болен, чем на самом деле, – чтоб держать меня дома и ухаживать за мной. Когда у меня пошли прыщи мать сказала, что это аллергия на яичный белок (у неё от него сыпь), и я ей долгое время верил. Она хотела, чтоб я был как она, чтоб я зависел от неё и никогда бы её не покинул. Когда я наконец покинул, в возрасте двадцати двух лет, она каждый день приходила в мою комнату и плакала, пока в один прекрасный день ей не померещился Иисус в дверном проёме. Приняв это видение за знак того, что за мною присматривают, она перестала плакать и завела крыс – вроде бы для того, чтобы кормить мою змею. В своём стиле сверхзаботы она выбрала самую больную крыску и меня заменила ею. Крысу она назвала Мэрилин, и не только её рот в рот реанимировала, но поместила в грубо сделанную из полиэтилена кислородную камеру – чтоб крыса пожила подольше.

Ребёнком всё, что происходит в твоей семье, воспринимается как норма. Но с подростковым возрастом маятник качается в другую сторону, и на смену принятия приходит отрицание. В девятом классе я начал всё сильнее ощущать одиночество, отсутствие друзей и сексуальную фрустрацию. В классе я обычно карманным ножиком взрезал кожу на предплечье. (Ныне десятки шрамов скрыты татуировками.) Я почти никогда не стремился преуспеть в учёбе. Всё моё образование в основном проходило после школы, когда я проваливался в мир фантазии – играл в ролевые игры, читал книги вроде биографии «Никто отсюда не уйдёт живым» Джима Моррисона, писал мрачные стихи и рассказы, и, конечно, слушал пластинки. Я начал ценить музыку – она теперь воспринималась как универсальное лекарство и доступ туда, где меня примут, где не существует ни правил, ни суждений.

Терпеть мою фрустрацию приходилось маме. Наверное, мои выпады против неё я унаследовал от отца. Одно время родители дико ругались – отец подозревал мать в измене с неким бывшим копом, который стал частным детективом. Отец по натуре всегда был подозрительным, и ревность свою никогда не мог отпустить – даже по отношению к первому парню мамы, Дику Риду, костлявому, которому отец по шее надавал, когда познакомился с мамой в пятнадцатилетнем возрасте. Один из самых громких скандалов произошёл между ними после того как отец, порывшись в сумочке матери, вытащил некую тканую салфетку и потребовал объяснений. Я так и не понял, чего подозрительного в этой тряпке – или она из какого-то неизвестного отеля, или, может, ей сперму вытирали. Помню, данный детектив, о котором идёт речь, несколько раз заходил к нам домой, с пулемётом и журналами «Солдат удачи», что меня сильно впечатлило, поскольку я тогда ещё хотел сделать карьеру шпиона. Ненависть и злоба вообще-то вещи заразные, так что я тоже скоро стал злиться на маму – она якобы разрушает семью. Часто сидя в своей комнате я плакал, представляя, что будет, если родители разведутся. Я боялся, что придётся выбирать между ними, а поскольку отца я боялся, то пришлось бы жить с матерью в нищете.

В комнате моей наравне с постерами Kiss, нарисованными мною комиксами и рок-альбомами также жила коллекция бутылочек из-под парфюмов Avon – мама мне их отдала. Каждый флакончик – в форме автомобиля, и, по-моему, именно Excalibur однажды вечером отправил мою маму в больницу. Она в тот день пришла домой поздно и не сказала мне, где была. Подозревая её в измене отцу, я разозлился, вышел из себя – как отцу тоже свойственно – и швырнул флакон ей в лицо. Из рассечённой губы потекла кровь, а пол в моей комнате – в дешёвых духах и кусочках голубого стекла. Шрамик у мамы до сих пор есть. Он постоянно напоминал ей о том, что не стоит заводить второго ребёнка.

КРУГ ПЯТЫЙ – ГНЕВНЫЕ

Потом, в ходе ругани, я ударил её, плюнул в неё и попытался задушить. Она никак не отвечала, только плакала, а мне было её ни капельки не жаль.

Однако гнев, копившийся во мне из-за того, что меня отдали в Христианскую школу, в обычной школе стал понемногу уходить. Мама разрешала «поболеть» дома, если, например, я никак не мог гладко причесаться и не хотел, чтоб меня таким видели девочки, или если кто-то в школе собирался меня избить до бесчувствия. Вот за это я стал её ценить. Но и это оказалось только одной фазой.

И вот, лёжа в своей кровати в последнюю ночь в Кентоне, я ненавижу родителей ещё больше, чем раньше. Я наконец-то только-только начал приживаться в Кентоне, а теперь должен жить на гопнических задворках Форт-Лодердейл, потому что отец устроился на новую скучную работу – мебель продавать. Я прошёл живым и невредимым самые мрачные места – от домов с привидениями до школьных спортзалов. Я употреблял дрянные наркотики, занимался плохим сексом и обладал нулевой самооценкой. Всё это было и прошло, и вот теперь – заново начинать. Переезду я не радовался. Я злился – не только на родителей, вообще на весь мир.

4. Дорога в ад вымощена хорошими письмами отказа

<…>я рос довольно одиноким ребенком и быстро приобрел некоторое неприятное манерничанье, которое все школьные годы отталкивало от меня товарищей. Одиночество выработало свойственную таким детям привычку сочинять разные истории и разговаривать с воображаемыми собеседниками. И думаю, с самого начала мои литературные притязания были замешены на ощущении изолированности и недооцененности. Я знал, что владею словом и что у меня достаточно силы воли, чтобы смотреть в лицо неприятным фактам, и я чувствовал – это создает некий личный мир, в котором я могу вернуть себе то, что теряю в мире повседневности.

    –?Джордж Оруэлл, «Почему я пишу» (перевод В.Ф. Мисюченко)

КРУГ ПЯТЫЙ – УНЫЛЫЕ

20 января 1988

Брайан Уорнер

3450 Бэнкс-Роуд № 207

Маргейт, Фл. 33063

Джону Глейзеру, редактору

Night Terrors Magazine

1007 Юнион-Стрит

Шенектеди, НЙ 12308

Уважаемый Джон Глейзер,

Высылаю вам мой прежде не публиковавшийся рассказ «Всё останется в семье». В настоящее время рассказ предлагается только Вашему журналу. Был бы очень благодарен Вам, если бы Вы рассмотрели возможность публикации вышеупомянутого текста. Благодарю Вас за внимание, с нетерпением жду ответа.

С уважением,

Брайан Уорнер

ВСЁ ОСТАНЕТСЯ В СЕМЬЕ

Брайан Уорнер

Он надеялся, что магнитофон не сломан. Маленький, переносной, из тех, которыми пользуются в школе или библиотеке. Тедди даже не понял иронию ситуации – ведь магнитофончик-то этот купила ему Энжи. Он отёр угол от волос и крови и испустил вздох разочарования. «За телевизор мать меня убьёт», – решил он, окинув взором беспорядок, который наделал.

«Будь она проклята. Будь они все прокляты. Зачем она ранила Пег? Зачем? – он злобно пнул лежащий на полу труп. Её глаза глядели на него с пустым изумлением. – Сука. Ты убила Пег».