Это дитя плачет по материнской
измене.
Орущий страх покинутости.
И от этого плача, всхлипов, криков
Мёртвые банки воскресают,
глазам не верится,
но этот строй
алкогольных банок поёт
какофонию пустого бунта
моей Доктрине Аннигиляции,
обсуждённой на Встрече
Подушки в Верхах (которая ныне
пропала средь марширующих ног
алюминиевого сплава анархистов).
Боюсь, боюсь я этих
банок, бунтарок-нигилисток.
Как одна подходит – ребёнок-плакса,
страх мой, чую, нарастает,
и строит стену вокруг моей кровати,
стремясь всё заглушить,
но, без сомненья,
плакса заберётся на эту Китайскую,
как мне казалось, Стену,
которая сродни Берлинской.
И тут он заговорил.
Слова загадочным образом
вылезают сквозь дырку в голове,
подобные похоронной музыке: глубокая, звучная,
печальная.
И говорит мне: «Ты должен
поддаться своему сну.
Мы целый день сидим-планируем твоё присутствие,
а ты, придя, нас грубо
не заметил».
Я, очарованный, кивнул
невольно, и он закрыл мои глаза.
Нет.
Даёт мне очки-афродизиаки,
и я засыпаю в тени.
Сплю в поле гиацинтов и нефрита.
Когда я выполз изо сна,
я встал,
моя причёска – перепутанные златые локоны.
Иду на кухню,
к холодильнику со льдом.
Беру одну банку пива,
и, начав пить, слышу
плач покинутого младенца.
5 июня 1988
Брайан Уорнер