Братья-разбойники

Мы еще крепче вцепляемся в кухарку.

– Да ведь вон она так же молчит, не играет с вами.

– Теперь она отдыхает, – толкуем мы о Домне, точно о какой-нибудь корове или лошади, – а зато перед этим рассказывала нам про колдуна.

– Это, как бабе колдун собачью морду вместо лица наколдовал?

– Да-а…

– О, это мы давно знаем!

– А потом еще расскажет что-нибудь. Нет, она нам самим нужна.

– Ну, слушайте, мальчики! – решительно обращаются к нам сестры. – Если не хотите так отдать, так продайте нам ее.

– Нет, не продадим.

– А мы бы вам орехов за это дали. И орехов бы дали, и вот еще няньку в придачу: она песни хорошо поет, сказки отлично сказывает, – обольщают нас сестры.

Но мы ни на какие обольщения не поддаемся и упорно удерживаем Домну за собою до тех. пор, пока баба не уразумеет сама, что ею распоряжаются точно вещью какой-нибудь.

– Что это я вам, крепостная, что ли, какая далась? – вламывается она в амбицию.

– Ну, Домнушка!..

– Ишь волю-то взяли! На-ка, какие торговцы объявились!

Домна с сердцем вырывается от нас и садится прямо на пол, вдали и от покупателей и от продавцов. Минуту она сидит молча, отвернувшись от нас, потом откашливается, подпирает ладонью щеку и тонко-тонко, пронзительно затягивает:

Что за мальчик, разудальчик,
Что за душенька, шельма, хорош:
Вложил мысли в мое сердце –
Не могу вовек забыть!

Мы начинаем приставать к ее песне, затягивая, кто в лес, кто по дрова; голоса наши будят прикорнувшую было няньку, и она некоторое время вслушивается, а затем и сама присоединяется к певцам, – и скоро комната наполняется самыми разнообразными звуками, то сливающимися в общий рев, то словно разбегающимися в разные стороны, как испуганные зайцы, почуявшие близость своих врагов, собак. По окончании пения, то есть после того как все мы накричимся до сипоты, а Домна объявит, что она «инда взопрела, горло драмши», следует игрище, известное под именем «жированья» и состоящее ни больше, ни меньше, как в том, что мы набрасываемся на Домну, вытягиваем ее на полу во весь рост и потом начинаем перекатывать из одного конца комнаты в другой. Гвалт при этом идет ужаснейший, потому что Домна баба ражая, и, чтобы своротить ее с места, нужно порядочно-таки повозиться с нею. Сначала Домна принимает это «жированье» шутя, потом просит нас отвязаться от нее, наконец, видя, что ни шутки, ни просьбы не помогают, озлобляется и принимается нас тузить со всем азартом рассвирепевшей глупой бабы. Хотя наши бока и спины достаточно-таки страдают от тяжеловесных кулаков кухарки, но мы не скоро уступаем, и начавшееся игрой «жированье» оканчивается уже вовсе не шуточно. Картина этого конца, сколько можно припомнить, бывала такая: в одном углу комнаты, растрепанная и растерзанная, стоит Домна и горько рыдает, в другом, сбившись в кучу и перемешавшись мальчики с девочками, толпимся все мы; на полу валяются опрокинутые стулья, разбитая посуда и клочки разных рукавов, воротников, платков и проч.; нянька, как потерянная, торопливо топчется среди погрома и со страхом приговаривает: «Ай, батюшки вы мои! Ай, батюшки, беда какая стряслась!»

– Да я этакой жизни отродясь не привидывала! – горючими слезами обливается Домна в углу. – Кажется, в аду, вот которых грешников нечистые горячими кочергами жарят, так и там легче, ничем с этакими идолами, прости господи!

Мы поджали хвосты и молчим.

– У других, у прочих, – продолжает причитывать кухарка, – ежели мальчишки озорничье, так хоть девки поумнее да посмирнее, а у нас и мальчишки и девки – один черт на дьяволе!

Домна принимается осматривать свой костюм.

– Фартук вон совсем новенький, всего только одна дырочка и была, намедни об уголь прожгла, ситец-то по восьмнадцати копеек за аршин брат, – а теперь куда его – бросить! А бу-усы! – снова рекой заливается кухарка, – они мне от тятеньки, может, заместо бласловения дадены, тут, может, одних наказов сколько было, – а теперь где он-ни-и-и?..

И Домна начинает лазать по полу и собирать зерна бус.

– Ну уж, – приподнимаясь, ударяет она кулаком по столу, – если я да не разжалоблюсь отцу, – вот расстрели меня пострел! Дай мне вот, господи, с места не сойти, если да не разжалоблюсь! – решительно произносит Домна и быстро, точно ураган, вылетает из комнаты, крепко хлопнув дверью.

– «Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его!» – крестясь, шепчет нянька.

На нас нападает уныние.

– А ведь она пожалуется? – решается наконец предложить вопрос кто-то из сестер.

– Вы спать ложитесь, что тут толковать.

– Ну, а вы как, мальчики?

– А мы дождемся, когда наши приедут, поскорее простимся с ними, да и мах к себе!

– А если спросят: как себя вели?

– Так что же, мы скажем, что хорошо. Разве не сумеем сказать?

– Ну, а если она после вас пожалуется?

– Так разве ночью искать будут?

– Вот и отлично! – радостно заключает старшая сестра. – Стало быть, если даже она и пожалуется без вас, так мы все на вас свалим, скажем, что это мальчики.

– Да, ишь ты какая ловкая! Это, чтобы он к нам пришел…

– Так как же?

– Просто притворитесь, что вы спите, – вот и конец.

На этом все рассуждения и повершаются: сестры ложатся спать, а мы сидим точно на иголках и ждем возвращения родителей. Тишина стоит в комнате такая, что, кажется, слышно, как муха пролетит. Кто бы мог подумать, что в этой именно комнате сидят и бодрствуют три страшных и известных всему околотку брата-разбойника? Да, в эти минуты я бы никому не пожелал быть на нашем месте!

Однако, по большей части, все страхи оказывались напрасными, потому что родители возвращались из гостей усталыми и тотчас же отсылали нас, мальчиков, к себе спать, даже и не спрашивая о том, хорошо или дурно вели мы себя. Даже бывало и так, что пока родители раздевались в прихожей и мы не только что не успели доложить о своем хорошем поведении, но даже не видели еще их, как Домна, принимая верхнее платье, слышим, уже жалуется:

– А они у мене, барин, бусы разорвали…

А отец, слышим, ей на это:

– Ну, ну, матушка, завтра с твоими бусами: на это день есть, а теперь пора спать. Завтра всех разберу, – прибавляет он и входит в комнату. – Марш по местам! – командует отец нам.

Мы как пули просвистываем мимо.

А на следующий день, смотришь, Домна успокоилась, а отец – тот и совсем позабыл, – так что вот как широко вздохнешь… кажется, чуть не до разрыва легких! Большая бывает радость тогда!

VI

Как-то раз в жаркий летний полдень, только что окончивши докучное ученье, лежали мы на тощей траве в нашем маленьком саду, под незавидной тенью старого вяза, и беззаботно смотрели в небо, подумывая разве о том, что не дурно было бы теперь сбегать выкупаться, – как услышали голос матери, звавшей нас с крыльца флигеля. Вскочивши, мы тут в минуту поспешили на зов. Матушка стояла на крыльце и кормила кур.

– Где вы запропастились? – спросила она нас.

– А мы в саду лежали.