Чтоб знали! Избранное (сборник)

БОРИС – СЕРГЕЮ

Итак, я снова дома, в Америке. Ты небось заинтересован в моих путевых очерках об Индии. Изволь. В Индии женщин мне предлагали только на ночь. Ночь считается там неразменной единицей любви. А в Америке эту единицу раздробили до палки.

Познакомили меня с отцом, что продавал дочерей. Я попросил самую красивую. Когда она пришла, оказалась уродливенькой. Отец обманул. А потом я подумал, что ему она, может, искренне казалась красивой из-за слепоты родительской любви.

Я проезжал мимо грязнейшего поселения под Мадрасом. Вонь дерьма стояла такая, что, несмотря на отсутствие в машине кондиционера и жару, пришлось закрыть окна. Лачуги, слепленные из отбросов и хлама. Кишение народа, по сравнению с которым кишение муравейника является неподвижностью.

Впереди возникла пробка, и наша машина остановилась. Я увидел у одной из лачуг сидящую молодую женщину с ребёнком на руках и молодого мужчину. Все они были в грязных лохмотьях, и я, по сравнению с ними, был так же богат, как миллиардер – по сравнению со мной. Но на их лицах сияло такое умиротворение и столько нежности было в объятии, которым мужчина укрыл женщину, и с такой любовью в глазах она смотрела на него, что я понял, что они счастливее меня, и не миллиардеру я должен завидовать, а им.

Прилетела ко мне Юля, как только я вернулся из Индии. Ощущение, что ты в руках у Бога, острее всего, когда летишь на самолёте, и я отвлекал себя от этого чувства размышлениями о возможной жизни с Юлей.

Я приурочил её приезд к своему, билет купил, письма ей страстные и убедительные слал, чтобы уговорить. Всё мне хотелось верить, что во мне что-то проснётся по отношению к ней, – ведь редчайший человек попался.

Привёз я её к себе. Расположил в отдельной комнате для зачина. И такая она милая, прямая, без крупицы фальши. И в то же время она совершенно не волнует, не возбуждает, не тревожит. Но не потому, как идиоты скажут, что меня влекут кокетки и фальшивые бабы. Нет, меня влекут внешне определённые типы. А Юля – не то. Но я решил не торопиться, думал, стерпится – слюбится.

Устроил я её на курсы английского языка и стал её возить туда каждое утро перед работой и брать домой в ленч. Возил я её в наш, говоря по-советски, Еврейский Дом культуры, чтобы она там могла практиковаться на пианино. Сидел я раз позади неё и смотрел на её спину, толстую талию, сухожилия на шее, открытые из-за короткой причёски и напрягающиеся в такт её музыке. И такое тотальное безразличие охватывало меня, что страшно становилось. Вечерами мы занимались любовью. Она научилась исправно кончать. Не от хуя, а от языка. Что удобно – я научил её «69», и это оказалось ей по вкусу и, самое главное, прекрасным противозачаточным средством. Я по этому поводу особую осторожность проявлял, потому как понимал, что если она забеременеет, то конец – придётся жениться, не хватит у меня сил её на аборт толкать, да ещё при её жажде детей. Склонять её на аборт, даже будь у меня на то силы, было бы преступлением с моей стороны. А жениться на манде по мандату долга – что может быть хуже?

Кончала она забавно в том смысле, что, перевалив через пик, она говорила: «Всё!» – и отстранялась. Это «Всё» меня стало раздражать, потому что оно констатировало конец наслаждения, тогда как я предпочитал бы слышать акцент на начале и процессе оргазма. В оргазме же она еле слышно стонала. Я лизал её клитор, смотрел на её жирненькие ляжки и сжимал в руках её дряблые ягодицы.

Пошли мы с ней как-то в ресторан, и напротив нас был столик, за которым сидела пара, и женщина была воплощением моей мечты. Я с трудом отрывал свой взгляд от неё и переводил из вежливости на Юлю. Я чувствовал, что Бог надо мной посмеивается, что он меня испытывает, что всё это какой-то эксперимент. Мы пришли домой, и у меня не было даже настроения совокупиться.

Она у меня уже была две недели, и мне становилось тошно. Я не выдержал и позвонил с работы Келли, моей страстной, всегда готовой возлюбленной – мне необходимо было глотнуть свежего воздуха в тяжёлой атмосфере вынужденной моногамии.

Я пришёл домой поздно. Юля поджидала меня в тревоге, и мне стало так жалко её, но от этой жалости к ней я ещё более ожесточился к себе.

– Мне надо поговорить с тобой, – сказал я и прошёл к себе в кабинет.

Юля последовала за мной и села в кресло. Видно, ноги не держали её.

– Что случилось? – спросила она заботливо.

– Я только что был с другой женщиной, – обрушил я на неё свою неудовлетворённость.

Юля сцепила кисти рук, глаза её широко раскрылись, и она не сводила их с меня, ожидая продолжения. И оно последовало. Я решил обвинить во всём себя, не говоря ей об истинной причине – моей холодности к ней, – и разорвать наши отношения. Я не мог крутить и вертеть с ней. Она требовала честности всем своим существом, и я этого желал всей душой.

– Я не могу жить с одной женщиной. Я думал, что с тобой я смогу. Но я ошибся. Я не хочу и не могу обманывать тебя. И я не представляю, как могут продолжаться наши отношения при таком моём характере. Я решил, что тебе надо уехать.

Слёзы полились у Юли из глаз.

– Скажи, может, я что-то сделала? Может, это я виновата?

– Твоей вины здесь нет, ты чудесный человек. Всё дело только во мне.

– Неужели ты не хочешь иметь детей? – спросила Юля, всхлипнув.

Я хотел сказать: «Хочу, но не с тобой», но сдержался и сказал просто «нет».

Я говорил всё это и диву давался своей холодности, своей способности выдержать, потому что половина меня разрывалась от жалости к Юле и от ужаса при виде разрушения нашего недолгого единства – ужаса, который охватывал меня при виде всякого разрушения. Но что-то во мне, что принято называть разумом, вело меня неумолимо к разрыву, окончательному и бесповоротному.

– Я заказал тебе билет на самолёт на завтра утром.

И тут она в отчаянии сказала:

– Я подумала и уверена, что смогу жить с твоей… жаждой других женщин. Ты для меня важнее всего.

Не будь это Юля, как бы я обрадовался, натащил бы других баб, чтобы втроём, вчетвером, впятером. Но, услышав это от Юли, я почувствовал себя лишь пристыженным. Это только придало мне больше уверенности в том, что я должен идти до конца разрыва и не останавливаться на надрыве, в обоих смыслах этого слова.

– Нет, это не даст счастья ни тебе, ни мне. Прости, что причиняю тебе боль, но у меня нет иного выхода. Мне тоже тяжко.

Юля поднялась с кресла и ушла в свою комнату.

Билет на самом деле я ещё не заказал, поэтому сразу схватился за телефон, чтобы скорей завершить начатое освобождение. Место было на рейс в 10 утра.

Она рыдала, и я слышал эти звуки из её комнаты. Они раздирали мне душу, но не уменьшали моей уверенности в том, что то, что я делаю, – единственно верный шаг. Юля рыдала, потому что не могла сдерживаться, а не потому, что хотела меня разжалобить. Так мне кажется, потому что я уважаю достоинство, с которым она всегда вела себя. Сейчас я, себе на удивление, холоден, потому как чувствую уважение к себе – ибо смог. Через несколько лет совместной жизни от самой пылкой любви ничего не остаётся. С Юлей же я уже сейчас имею то же самое состояние без этих прожитых нескольких лет. А это значит, что если я женюсь на ней, то я потеряю несколько лет пылкой любви из своей жизни, а что может быть прискорбнее такой потери?

Я всегда мечтал пусть не о красивой, но ладной, стройной в движениях девушке, той, которая приятна и после сна, и после оргазма, и вообще когда она рядом. В ней должно звать нечто, помимо влагалища. Грустно, когда смотришь на лицо женщины и не чувствуешь желания, а чтобы его вызвать, переводишь взгляд на пизду.

С годами я всё чётче и чётче знаю, чего хочу, а чем лучше это знаешь, тем сложнее становится это найти. Потому-то в юности так легко и женятся, что первая (вторая) попавшаяся и удовлетворившая желание женщина представляется окончательным решением проблемы. Но потом начинаешь понимать, что проблема вовсе не разрешается, а проступает в виде неудовлетворённости иного качества. И вот теперь неудовлетворённость появляется тотчас, как я сталкиваюсь не с той женщиной, какую хочу.

Расставаясь с Юлей, я поступил по совести, и это вселяет в меня уверенность правоты. Подлые расчёты, построенные на выгодах, сулимых нелюбимой, но влюблённой в тебя женщиной, должны обернуться возмездием, даже если эти выгоды маскируются в надежду на спокойную семейную жизнь. Женщина, которую меня не тянет поцеловать, не говоря уж о прочем, разве она может рассматриваться как возможная жена? Если кто-то женится без влечения, то он либо скопец, либо человек бесчестный.

Я сделал ошибку – когда я только вошёл в ресторан, где она играла на рояле, в ту же секунду, как я увидел её и понял, что это не то, надо было повернуться и тотчас уйти, а не усаживаться за столик и её соблазнять. Потом же, узнав её как милую, умную, преданную, я всячески надеялся вызвать в себе чувство, которое не могло возникнуть.

На следующее утро мы завтракали молча. Юлино лицо было серым. Я отметил давно ещё серость её кожи на лице, но теперь оно было страшным. Она старалась не смотреть на меня – не хотела расплакаться в моём присутствии.

В аэропорту она сказала мне:

– Иди, не жди, пока я улечу. – И добавила: – Надеюсь, я не беременна?

– Нет, ты не беременна, – сказал я как можно уверенней.

Но разве можно быть в этом уверенным? Надеюсь, бочка бёдер не испорчена ложкой спермы.

Она повернулась и ушла, неся свой чемодан и сумку. И такой у неё был убогий вид, что сквозь щемящую жалость я всё-таки подумал: как хорошо, что такая невзрачная женщина не будет моей женой.

А в Индии вовсю свирепствует Тантра, с коей я не согласен в корне. Тантра отрицает оргазм – сильнейшее чувство, данное Богом, – и фундаментальную функцию живых существ. Делается это под благовидным предлогом приближения к Богу, которое якобы становится возможным, если не поддаваться оргазму, а бесконечно торчать в состоянии возбуждения.

Та же суть у христианского умерщвления плоти, которое отрицает не оргазм, а вообще любые сексуальные проявления, что якобы тоже приближает к Богу.

То есть как Тантра, так и Христианство обещают приближение к Богу за счёт попирания той или иной части божественного в человеке.

Христиане утверждают, что соитие – это неизбежный грех и потому его нужно сводить к минимуму, непременно нейтрализуя чем-либо духовным, типа раскаяния. Но в том-то и дело, что духовнее самого соития быть ничего не может. Человек, смертный в своей плоти, только одной её частью приобщён к бессмертию, к Богу – гениталиями. В материалистических терминах, в земном понимании, человек приобщается к бесконечности с помощью размножения. Но и в ощущениях, в феноменологии гениталий, свивших гнездо идеального посреди материального тела, в любых их проявлениях отражён контакт с Богом.

Гениталии – это единственные материальные объекты, которые в то же время являются метафизическими, поскольку только они связывают нас с будущим через оргазм и размножение. Оргазм, ставящий точку над миром, – это земное средство, дарующее бессмертие, но, увы, в тех же, земных категориях, то есть достигаешь бессмертия не ты лично, а лишь в своём потомстве.

Тантра и Христианство выступают против наслаждения, которое даёт мгновенное бессмертие для участвующих в нём и бесконечное бессмертие – для будущих поколений.

Тантра для многих привлекательна своей мнимой сексуальностью, но суть Тантры уподобляется женщине, которая позволяет мужчине ввести хуй, а потом спохватывается и начинает кричать, что её насилуют, вырывается из-под мужчины и убегает.