Субъективный реализм

Кажется, у меня было игривое настроение.

Почти прозвучали два голоса – так близко, практически во мне. Я постарался прислушаться к одному:

– У тебя сегодня, кажется, игривое настроение.

Я прикрыл веки, присмотрелся и увидел её тёмно-карие молча смеющиеся глаза. Свои волосы цвета глаз она носила хвостиком. Постарался прислушаться к другому:

– Ты сегодня настроен игриво.

Я присмотрелся, не поднимая век, и увидел, что её тёмно-серые глаза не очень расположены улыбаться. Свои кукурузные волосы она расшвыряла по плечам – то ли тщательно, то ли небрежно.

– Ну, и почему же ты не приглашаешь меня танцевать?

Спросила тёмно-карими глазами, достаточно громко, чтобы я услышал тебя. Я услышал и обнял тебя за плечи – и похолодел от неожиданной смелости.

– Это что-то новенькое, – сказала ты, почти хохоча тёмно-карими глазами. – Может, сначала хотя бы пригласишь на танец?

Я поднял камешек и бросил в озеро. Утка хотела покрутить у виска, но решила не связываться.

– Думаешь, это так просто? – спросил я, как будто для тебя это было важнее, чем для меня.

Нет, такое предположение не заслуживало внимания.

– Кто мне дал право приглашать тебя танцевать? Да и, скорее всего, ты откажешься…

Ты расхохоталась так, что утки от неожиданности перестали взмывать. Наверно, забыли о своей дикости.

Я вздохнул и выдохнул одновременно, отошёл от парапета и пригласил тебя танцевать. Народу в комнате было много. Я чувствовал её спину, а своих ладоней не чувствовал. Комната была хотя и небольшая, но огромная. Если бы потушили свет, комната стала бы бесконечной, но было светло, и это спасало.

– Ну, вот видишь, – сказала ты. – Совсем не страшно.

Я подумал и понял, что ничего же не изменилось.

– Ничего же не изменилось.

Не успев подумать, я добавил:

– Пойдём на улицу. Прогуляемся по ночному городу.

Моя смелость меня пугала, но я уже переставал чувствовать, что мне страшно.

– Как же я уйду с собственного шестнадцатилетия? Если хочешь, можешь идти один…

Наконец-то от бесконечности комнаты ничего не осталось: я вышел на улицу. Дождь не удержался на сплошной туче, не имеющей цвета, и спрыгнул на меня – сначала на нос, потом на макушку, но там ему совершенно негде было расположиться. Потом он смотрел на меня снизу вверх, как будто заискивал. Тоже мне, друг называется! Друзья не заискивают. Он обиделся и прошёл…

Верно, ничего не изменилось. Я шёл вдоль берега озера по парапету. Утки ныряли лапами кверху, а вынырнув – крякали. Причём, как мне показалось, не друг на друга, а дружественно. Мы шли с концерта знаменитой поп-группы от берега к её подъезду. Она рассмеялась своими тёмно-серыми глазами. Достаточно громко, чтобы я услышал. Её кукурузные волосы немного промокли.

– Ну, и почему же ты не пригласишь меня ещё куда-нибудь? – спросила ты.

Забавно: можно подумать, что для тебя это важнее, чем для меня.

Я взял тебя за руку и заиндевел от смелости.

– Это что-то новенькое, – почти расхохоталась она. – Значит, концерт понравился? Я рада. Ну, хорошо, мне пора домой.

Она махнула рукой, я вышел из её подъезда к троллейбусной остановке, остановился у края парапета. Почему вода такая кристально тёмная? Ни одной же приличной рыбы не видно. Утки кивали в знак согласия и вынужденно ныряли.

В ночном городе, по которому она не захотела прогуляться, было уже поздно. Родители, конечно, не спали, ждали меня. Я им тысячу раз говорил: не волнуйтесь, день рождения закончится около десяти, я её провожу до подъезда и сразу приду. Часов в одиннадцать, не позже. Спите спокойно. Не уснут, конечно, пока я не вернусь.

В ночном городе, в котором она не разрешила мне пригласить её ещё куда-нибудь, было ещё поздно. Родители, конечно, не спали, ждали меня. Я им тысячу раз говорил: не волнуйтесь, концерт закончится около одиннадцати, я её провожу до подъезда и сразу приеду. Часов в двенадцать, не позже. Ну, может быть, полпервого. Спите спокойно. Не уснут, конечно, пока я не вернусь.

– Вот будут у тебя дети, ты тоже не уснёшь, – сказала мама и улыбнулась.

А я – как забавно – был уверен, что усну.

– Ты прав. Конечно, ничего не изменилось, – сказала ты невесело.

– Почему же «конечно»? Могло ведь измениться, правда?

Ты посмотрела на меня своими тёмно-карими глазами и, почти извиняясь, покачала хвостиком того же цвета:

– Не могло.

Ты посмотрела на меня своими тёмно-серыми глазами и, почти прощая меня, покачала кукурузными волосами:

– Не могло.

Я поднял воротник, смело взглянул в тёмно-карие глаза и решился предложить:

– Всё-таки давай попробуем. Зачем мы ходим и абстрактно разговариваем?… Могли бы пойти в театр, ну, хотя бы в кукольный.

Озеро может подождать. Прозвенел звонок, мы пошли в зал, по дороге встретили общую знакомую. Я почувствовал состояние полёта фантазии и разразился несколькими шутками одновременно.

– Ты же на меня совершенно не смотришь, – сказала ты, почти смеясь тёмно-карими глазами. – Что тебя в ней заворожило?

Я пристыжено и почти убито пожал плечами: сначала одним, потом другим, потом обоими.

– Не уходи, пожалуйста, от вопроса.

Ты хохотала тёмно-карими глазами, но ответа всё-таки ждала.

– Ага! – сказал я смело и торжествующе. – Значит, всё-таки ждёшь ответа?

Подумал и продолжил:

– Честно говоря, я даже не помню, кого мы встретили.

Я помнил. Но если бы заворожило, я бы не смог разразиться шутками.