Субъективный реализм

Не знаю, согласилась ли она, но зевнула и сказала:

– Спасибо, мне понравилось. Я тебе позвоню.

Вообще-то ты не зевнула. Возможно, даже улыбнулась. Но какая разница? Всё равно ведь ничего не изменилось.

Утки крякнули – кажется, в целом утвердительно, но с некоторым сомнением.

Волны детскими плюшками плюхались в парапет. Был уже вечер, но уже, по-моему, рассвело, и я, как обычно, ждал её – в нескольких шагах от берега, на троллейбусной остановке. Она каждое утро проезжала в троллейбусе, нам было по пути в институт. Я отвлёкся от озера и увидел её: она, как всегда, сидела в троллейбусе у окна, читала книгу. Я вошёл и стал рядом. Можно было сесть, но я не решился даже поздороваться. Она кивнула и продолжала читать. Я улыбнулся дружественно и заискивающе, как дождь тогда – мне, и остался стоять.

– Мог бы сесть, – заметила она равнодушно, не отрываясь от книги.

– Да. Но ничего бы не изменилось, – возразил я и с надеждой посмотрел в твои, как всегда, тёмно-серые глаза.

– Конечно, ничего, – успокоила ты, кончиками пальцев потрогав свои кукурузные волосы.

Я всё-таки попробовал что-то сказать, чтобы ты перестала читать эту книгу.

– Смотри, оказывается, селезни красивее уток. А у людей – наоборот.

– Это зависит от конкретного селезня, да и от конкретной утки тоже, хотя от селезня – в большей степени, – незаинтересованно сказала бы она.

И поправила бы – хотя можно было не поправлять – свои кукурузные волосы.

– Двусмысленный комплимент, – сказала ты с видимостью улыбки, но твои тёмно-серые глаза не улыбались. – Ты имеешь в виду, что поправлять бесполезно или лучше не может быть?

– Конечно, может. Очень даже может! – с готовностью ответил я и увидел, как ближайшая утка всё-таки покрутила у виска. – Нет, то есть я имею в виду…

– Хорошо, чего уж об этом. Пойдём, покажешь мне свой рассказ.

Я пропустил её вперёд, успев за полсекунды не надышаться запахом кукурузы. Мы сели за столик, и я заказал бутылку шампанского.

Рассказ должен был быть остросюжетным, правда, я и сам понимал, что в нём сюжета не больше, чем остроты, а остроты столько же, сколько сюжета. Но это был мой лучший рассказ, потому что мы с тобой сидели за столиком и пили шампанское.

– Что-то ты рано сегодня, – с улыбкой спросила мама.

Я был вынужден ответить жестами и поспешил в ванную чистить зубы. Полбутылки шампанского. Вода в кране журчала так же, как плещется в озере. Уткам, уверен, понравилось это сравнение. Теперь они проплывали мимо парапета, не отворачиваясь и не ныряя, как прежде.

А чайки наконец замолчали – уснули, наверно.

Я встретился взглядом с тёмно-карими глазами.

– Ты права, ничего не могло измениться.

Её глаза улыбнулись:

– Хотя, кто знает?… Возможно, когда мы вышли со свадьбы приятелей. Мне тогда хотелось, чтобы ты не шёл слишком быстро.

Ты не смеялась, а только улыбалась, и твои каштановые волосы хвостиком и глаза такого же цвета почти не казались недостижимыми. Я не верил своим глазам и ушам. Но кто-то из знакомых обнял её за плечи, и они оба принялись хохотать.

– О чём ты смеёшься? – успел я спросить её.

И ты ответила:

– Не помню, но это неважно. Видишь, ничего не изменилось, ты всё-таки был прав.

– Согласен, – не мог не согласиться я.

Мы шли по улице все вместе, но она не переставала смеяться вместе со всеми, так что я шёл по улице один.

– Как прошла свадьба? – спросил отец.

Мама не спросила, хотя ей было ещё интереснее. Я хотел ответить, но единственная не уснувшая чайка ухитрилась выхватить кусок чего-то съедобного из-под самого утиного носа.

– Тоже мне, селезень называется, – заявил я торжествующе. – Вот видишь, как получается: теперь бедная утка ляжет спасть голодной.

Ты не согласилась и не возразила, просто подобрала свои тёмно-каштановые волосы под берет – стало прохладно. На этом фуникулёре – чем выше, тем холоднее и тем страшнее смотреть вниз. Смотреть вниз вообще не рекомендуется. Хотя, с другой стороны, если подойти к фуникулёру поближе и посмотреть вверх – будет ещё ужаснее. Чтобы не было страшно, не нужно смотреть ни вверх, ни вниз. Правда, тогда будет неинтересно. Я предпочитаю смотреть назад. Периодически, примерно раз в неделю.

– Ты, кажется, снова о чём-то задумался? – спросила она, почти рассмеявшись тёмно-карими глазами.

– О чём задумался? – сказала она, поправив кукурузные волосы и почти укоризненно глядя на меня тёмно-серыми глазами.

Я отошёл от парапета и сел на скамейку. Самолёт мигал то красной лампочкой, то зелёной. Утки ревниво покрякивали: нашёл, куда смотреть.

Я оглянулся: на меня глядели тёмно-карие глаза. Я спросил:

– Неужели тебе стало интересно?

Ты поправила свои каштановые волосы: резинка сползла с «хвостика». Тёмно-карие глаза почти улыбались мне.

Я оглянулся: на меня глядели тёмно-серые глаза. Я спросил:

– Тебе ведь стало интересно, правда?

Ты поправила свои кукурузные волосы, они растрепались на поднявшемся ветру. Тёмно-серые глаза почти улыбались мне.

Наверно, стало интересно…

Одиночество на сегодня закончилось. Возвращалось одиночество – снова не меньше, чем на неделю. Нет-нет, не больше недели. Теперь я наверняка закончу этот рассказ за неделю.

Утки решили накрякаться на всё время, оставшееся до нашей следующей встречи.

Пойду. Нужно ещё сказать дочке, чтобы её проводили до подъезда.

Втроём

Первой – и последней – женщине, и…

День обещал быть.