Легендарные герои военной разведки

Москва ждала ясного и конкретного ответа: нападет ли Япония на Советский Союз? Если нападет, то когда? Это была поистине сверхзадача для «Рамзая».

Сложность состояла в том, что и в июне и в июле месяце этого никто не знал. Сама Япония не определилась в направлении нанесения удара и времени начала агрессии.

«В Токио ждали сигнала к наступлению, – вспоминал Михаил Иванов. Таким сигналом должно стать падение Ленинграда и Москвы, выход немцев к Волге. Но что-то там не клеилось. Город на Неве выстоял, судя по всему, не собиралась сдаваться и столица».

Похоже в такой обстановке план «Кантоку-эн» стал головной болью для генерала Тодзио. На словах он выражал готовность выступить на стороне Германии, на деле – дипломатические реверансы и передвижение сроков. Немецкий посол нервничал, торопил японцев.

Зорге, как блестящий аналитик, раньше других раскусил уловки генерала Тодзио, и по-гроссмейстерски точно определил дальнейшее развитие партии. По отдельным мало уловимым признакам он пришел к выводу, что провал блицкрига в России становится для японцев сдерживающим фактором. Зорге уловил тенденцию, пусть пока и незначительную, к пересению сроков нападения на СССР на весну 1942 года.

В середине августа он осторожно поделился с Центром своими догадками. Однако из Москвы тут же последовал грубый окрик. Попало заодно и военному атташе полковнику Ивану Гущенко: «Что там несет ваш Рамзай? Откуда он взял, что японцы откажутся от нападения?»

У Центра в очередной раз словно отшибло память. Он напрочь забыл, сколько сообщений Зорге оказались точны и правдивы, даже если они в корне не совпадали с мнением руководства.

Прошел месяц, и 15 сентября «Рамзай» передаст свою поистине историческую шифрограмму: «Война Японии против Советского Союза до весны 1942 года, повторяю, до весны тысяча девятьсот сорок второго года – исключена».

На этот раз Зорге поверили.

Гибель резидентуры «Рамзай»

В тот же день 15 сентября, когда Зорге отправил в Москву свою шифрограмму, капитан Михаил Иванов ушел в рейс на пароходе «Кейхи-мару», который следовал во Владивосток. Ему было поручено сопровождать группу эвакуируемых жен и детей советских дипломатов. В связи с начавшейся войной и ростом антисоветских настроений, правительство СССР приняло решение о сокращении учреждений в Токио и отправку семей дипломатов на родину.

Первые группы уже были вывезены в июле – августе, а вот с третьей творилось что-то неладное. Дважды назначались сроки отъезда, и оба раза они переносились на более поздний срок.

Наконец, третий рейс назначили на середину сентября. К этому времени новая волна военной истерии прокатилась по городам Японии. О боевых действиях против СССР заговорили газеты и радио. Под звуки патриотического гимна «Кимигаои» по улицам маршировала японская молодежь, в парках и на стадионах устраивались митинги. Порою казалось, что вся страна требует войны с Советским Союзом.

Перед самым отплытием легальная резидентура военной разведки получила оперативную информацию о готовящейся провокации. Японская военщина собиралась потопить пароход «Кейхи-мару», обвинив в трагедии советскую сторону. Якобы судно с женщинами и детьми подорвалось на советской мине.

К счастью, этого не случилось. Однако плавание японцы превратили в кошмар. Ночью, в условиях штормового моря, они поднимали по тревоге женщин и детей и требовали подготовиться к спуску в шлюпки. Тут же на глазах пассажиров якобы обнаруживали советскую мину, демонстративно брали ее на буксир и тащили в ближайший порт. Такие «спектакли» повторялись по нескольку раз в сутки. Естественно, женщины и дети нервничали, плакали, находились в подавленном состоянии. Подобные переживания усиливались морской качкой, кишечными заболеваниями. Все это могло перерасти в панику. Жены дипломатов требовали от Иванова вернуть их к мужьям в Токио, другие женщины просили высадить их в каком-нибудь корейском порту.

Михаилу Иванову стоило немало сил, чтобы успокоить напуганных пассажиров.

Далее он предпринял решительные действия. Заявил протест представителю судовой компании и капитану парохода, направил телеграммы в советское посольство в Токио и в пароходство во Владивостоке. А так же запретил без его согласия поднимать женщин и детей, тем более спускать их на плавсредства.

В ближайшем северокорейском порту Сейсин удалось накормить пассажиров и оказать медицинскую помощь.

22 сентября невдалеке от острова Русский, японский пароход встретило советское спасательное судно. Иванову и части пассажиров было предложено покинуть «Кейхи-мару» и перейти к своим. Однако Михаил Иванович отказался и остался со своими подопечными, пока все они не сошли на берег во Владивостоке.

Побывав в разведуправлении флота, Иванов узнал интересные факты: японское генконсульство во Владивостоке в последнее время сильно активизировалось, его сотрудники ведут сбор информации о военных объектах. В команде парохода «Кейхи-мару» сменили почти весь руководящий состав. Так, старшим помощником капитана назначен морской разведчик Накамура, который теперь, по сути, и руководит кораблем. Коллеги посоветовали Иванову в обратный путь в Токио отправиться по железной дороге через Корею.

Из Владивостока Михаил Иванович возвратился за несколько дней до провала резидентуры «Рамзай». Казалось, ничто не предвещало трагедии. Но это только казалось. Потом всю свою долгую жизнь Иванов будет возвращаться к этим дням, накануне ареста Зорге и членов его резидентуры. Он посвятит не одно десятилетие изучению и анализу деятельности этого военного разведчика. И вот к какому выводу, в конечном итоге, придет генерал Михаил Иванов: «Движущей силой агентурной разведки, особенно в ее стратегических сферах, является, без сомнения, человек, личность. Человеческий фактор – решающее условие успеха или неуспеха этой деятельности.

Я не раз задумывался: можно ли было сберечь Зорге? И всегда приходил к однозначному ответу: да, можно. 15 сентября после огромной проведенной работы приостановить бы на некоторое время тот бешеный темп, осуществить, как говорят в разведке, «временную консервацию». Глядишь Зорге и его люди были бы сохранены. Но этого не сделали. Чаще всего подход был такой: «Победить или умереть!»

Львиная доля вины, безусловно, лежит на Центре, руководящем органе зарубежных аппаратов и резидентур. Да, шла страшная война, гибли миллионы людей. Когда счет жертв идет на миллионы, цена отдельного человека, даже выдающейся личности, обесценивается».

А начался провал с ареста Итоку Мияги, коммуниста, участника антивоенного движения, несколько лет назад приехавшего из США. При групповом задержании «бунтовщиков» он был схвачен полицией. Запаниковал, попытался совершить самоубийство – «харакири», но неудачно. Раненый, в сложном психологическом состоянии, Мияги назвал имена своих друзей – Ходзуми Одзаки и Рихарда Зорге. Случилось это 10 октября 1941 года.

Через пять дней арестовали советника принца Каноэ-Одзаки, а 18 октября утром на своих квартирах взяли Макса Клаузена и Бранко Вукелича.

В этот же день на рассвете полицейские пришли и в дом на улицу Нагадзака-мачи, в районе Адзабу-ку, что в километре от центра столицы. Там в своей квартире жил известный немецкий журналист и советник германского посла Отта – Рихард Зорге. Когда в дверь постучали, он еще находился в постели. «Странно, кто это мог быть в такую рань, – подумал журналист. – Случилось что-то важное. Неужто пала Москва?»

Стук в дверь повторился, и тут же с улицы послышались голоса: «Господин Зорге, откройте. Вас вызывают в посольство».

Рихард поднялся, посмотрел через шторку окна в садик. Там взад-вперед расхаживал какой-то японец в европейском костюме. На полицейского Мацукава, который постоянно следил за ним, не похож.

Накинув халат, Рихард спустился вниз, чтобы открыть двери. На пороге стоял тот самый японец в европейском костюме. Он предложил Зорге одеться и следовать за ним в полицию.

Полицейский вошел в дом и теперь неотступно следовал за журналистом.

Тревожно заныло сердце. Потом в тюрьме в своем дневнике Зорге напишет: «Мыслей о побеге почему-то не возникало. Да и вряд ли это было возможно. Скорее всего, дом, да и весь район улицы Нагадзака-мати, по всей вероятности, был оцеплен нарядом японской полиции».

Рихард умылся, надел рубашку, повязал галстук. На улице их ожидала полицейская машина. Он прекрасно осознавал: это арест. В голове возникало множество вопросов. Взяли только его или еще кого-то? Где сейчас Макс, Анна, Бранко? От ответов на них зависело его поведение в полиции.

Прокашлявшись, Рихард, будто между прочим, спросил: «Будем заезжать еще куда-либо?» Полицейский оскалился: «Не волнуйтесь, ваших уже отвезли…»

Автомобиль затормозил у ворот главного полицейского управления. Лифт в здании не работал. Они поднялись на третий этаж и вошли в приемную начальника иностранного отдела. Зорге предложили присесть, сопровождающие покинули его. Начальник отдела Агата предъявляет первое обвинение:

– Японская полиция располагает неопровержимыми свидетельствами о том, что вы занимаетесь противоправными действиями на территории нашей страны, или иначе – шпионажем.

Зорге пытается отвечать спокойно и уверенно.

– Вы грубо нарушили мой статус гражданина и дипломата Германии. Вам придется иметь дело с немецким послом Оттом и правительством Третьего рейха.

Однако слова Рихарда никакого впечатления на начальника иностранного отдела не произвели:

– Это нас не пугает… У нас есть показания ваших людей, улики. Кстати, ваш радист Клаузен уже охотно дает подробные показания в отделе полиции Торриидзака.

Агата знал свое дело. Он сразу раскрыл карты. Значит, провал охватил всю резидентуру. Это было больно и тяжело слышать.

Аресты и первые допросы «Рамзая» и его соратников произошли в самые сложные для Москвы дни. В середине октября, после прорыва фашистскими войсками фронта на Можайском направлении, когда пала Калуга и немцы двинули танки на Волоколамск, в столице произошла паника.

Накануне Государственный Комитет Обороны принял постановление «Об эвакуации столицы СССР г. Москвы». Ее должны были покинуть наркоматы, посольства, Генеральный штаб, военные академии. Крупные заводы, фабрики, учреждения, электростанции, метро предстояло заминировать, рабочим и служащим выдать зарплату.

По дорогам, ведущим на восток и юг, потянулись толпы с чемоданами и узлами. Шоссе Энтузиастов наполнилось шумом и криком. По нему неслись автомобили, груженные барахлом.

По радио звучит сообщение: «Неприятель прорвал линию нашей обороны, страна и правительство в смертельной опасности».

Правда, вскоре порядок был восстановлен. В Москве и прилегающих к ней районах введено особое положение. Сталин не покинул столицу, и этот факт сыграл важную роль в стабилизации ситуации.

Разведуправление жило по тем же законам, что и вся страна. Начальник управления генерал Филипп Голиков, в начале войны командированный сначала в Англию, потом в США, после возвращения из-за границы, по сути, к своим обязанностям уже не приступал. В октябре он убыл на фронт, где принял командование 10-й Резервной армией.

Ему на смену пришел генерал-майор Алексей Панфилов. У Алексея Павловича была пестрая биография. Кем он только не служил – агитатором военкомата, делопроизводителем, казначеем, начальником хозяйственного отделения, военным комиссаром, помощником по политчасти, начальником политотдела, и даже помощником прокурора. В 1938–1940 годах занимал должность помощника начальника автобронетанкового управления, командовал танковой бригадой.

В 1940 году его направили в Разведуправление, а в 1941-м он уже исполнял обязанности начальника, позже был назначен начальником военной разведки.

Говорят, он отличался большой смелостью. Но для руководства таким органом, как Разведуправление, одной смелости маловато.

«Как реагировала Москва на аресты в Токио? – задает вопрос Михаил Иванов и сам же отвечает. – Реакция Центра была очень своеобразной. О провале резидентуры «Рамзай» в столице узнали 20 октября. Вместо четких и совершенно определенных указаний, к нам в легальную резидентуру в Токио пришли капризные, полные упреков вопросы: «Что там у вас происходит?» «Почему не сообщаете об аресте «Рамзая»?», «Что намерены делать в связи с провалом?»