Кошка-дура. Документальный роман

– Послушай, Еж, почему же ты так плохо думаешь о тех людях?

– Каких еще людях?

– Да тех, для которых ты заполняла лучшие страницы нашей совместной жизни таким шикарным анкетным языком.

– Опять твои штучки!

– Опять. Но неужели ты думаешь, что они будут все это читать?

– Ты что?.. Для чего же я все это писала?

– Для того: так надо. По-ло-жено-с… Еж, милый мой, ну, пойми, нема дурных, чтобы все это читать. Вот если с тобой что-нибудь случится, вот тогда всё поднимут, начнут сличать, а пока… господи, у тебя же и так, без анкеты, все на мордочке написано.

– А у тебя? – Уже улыбнулась.

– Тоже. Поэтому я и не заполняю анкеты.

В Москве она очутилась второй раз. Тогда, в первый, впечатлений было чрез край, сейчас тоже хотелось побольше увидеть, узнать. Вот и торчала она перед Врубелем в Третьяковской галерее. Дама разглядывала картину (впрочем, мало что понимая в искусстве), а какой-то мужчина – женщину. Она была в своем единственном, но «ударном» (так называл его Миша) костюме. Покрой английский, цвет синий с фиолетинкой (индиго, ну – джинсовый), на голове голубой берет из козьего пуха, на шее черная газовая косынка с восточным орнаментом (какие-то лиловые огурцы), на ногах темносиние замшевые туфли, а подмышкой плоская черная кожаная сумочка. В общем, неаполитанская ночь. Или вечер. А лицо ее – сливочно сияющий месяц.

Врубелю и тогда было сто, таким всегда сто – страстным и мутным, страдающим, а ей двадцать пять, и все двадцать пять наполнены солнцем да ветром: она принята в газету, она в Москве, в Третьяковке! Но, застыв пред картиной, все-таки что-то угадывала в этом художнике – чуждом, кричащем, страдающим.

– А ленинградцам это нравится? – Раздался у нее за спиной приятный мужской голос.

– Очень!.. – Живо, певуче обернулась и одним взмахом: темноволосый, смущенный, умный и славный. – А почему вы думаете, что я из Ленинграда?

– Потому что в Москве береты носят назад, а ленинградцы вперед и набок.

– Да-а?.. – Пропев, машинально начала поправлять и отдернула руку: он же шутит! – Вот уж не знала… – Сухо отвернулась к картине, словно ожидая (и втайне боясь, что уйдет).

– Нина, вы меня не узнали? – Скромно, серьезно глядел незнакомец.

– Нет… – Вглядывалась в него, растерянно улыбалась.

– Я вам напомню… – И медленно двинулся, увлекая от Врубеля, от всего.

Тянулось это еще из Горного института, из довоенных времен. Подружилась она тогда с женой самого ректора Кочегарова. «Была она много моложе мужа и немного постарше меня. И даже еще глупее. Так что мы хорошо подружились. В институте им полагалась четырехкомнатная квартира, с которой Люся не знала, что делать, чем ее заполнять. Нинка, ау-у, кричала мне, как в лесу, ты не знаешь, когда мой хомячок с работы придет? А то мне так скучно, что, может, куда и сходить, а? И всегда – ха-ха-ха. Вскоре Кочегарова сняли с горного дела, перебросили в Москву во внешторг. Там Людмиле стало полегче, там была всего-навсего двухкомнатная квартира. Перед войной она пригласила меня, и две недели я пробыла у них. Там-то, среди прочих, и познакомилась с этим Виктором».

И вот встреча. Семь лет прошло и каких! Из девицы, веселой, щекастой, простоватой – и вдруг такая шикарная дама. А он был такой же – никакой, потому что его она просто не помнила.

Он влюбился сразу, на старых дрожжах, и поплыли дни: рестораны, разговоры, нечаянный поцелуй, и чужие руки, не Мишины, на плечах, на замужних плечах. Почему?.. Почему?.. Ах, не все ли равно. Он приятный, веселый, умный. Но не это, не это – он легкий!.. Как легко с ним, как просто! И почти что ровесник, всего лишь на семь постарше. И не надо тянуться, напрягаться и так часто чувствовать себя дурой. Почему так бездумно, ведь это нехорошо. Почему, почему?.. – Нина, Ниночка, ну, скажи… Ну, поедем, да, да?.. – И глаза так близко, такие ласковые. Тоже темные, но какие-то матовые.

– Куда?..

– Туда… в Италию… Лодка моя легка… – неожиданно негромко, гортанно запел, – весла большие…

«Какая хорошая песня… а что значит ульмарэ ручика, это, конечно, по-итальянски…»

– Санта Лючия… Санта лючия…

Италия!.. боже… боже мой, вдруг увидела довоенное детство, Воронью слободку, маму, бедность, деревню, Андрюшу…

– Ниночка, поедем, поедем, мы будем счастливы.

Италия… неужели это возможно?.. Наверно… внешторг, его посылают. «Ты пойми, пойми, ведь это судьба, это такой случай!.. Ведь тебе ничего не надо, это… это просто чудо какое-то, у тебя же все документы с собой, ты не расписана… Поженимся и уедем, и тебе не надо будет даже туда возвращаться».

Туда… к Мише… домой… Так просто, такой сумасшедший случай. Он тоже сумасшедший, я тоже… Италия, Рим, Венеция и… какие же там еще города? Ах, не все ли равно, если все они итальянские. Как же я буду там разговаривать? И что делать? По музеям ходить, на базары… Ах, Неаполь еще, неаполитанские песни… вот и он одну сейчас пел. Они макароны любят, вот и буду ему варить, толстая стану.

– Ниночка, ты меня слышишь? Ты пойми – нам надо решать, ведь меня уже оформляют, и я… я сказал, что поеду с женой… извини…

С женой… я жена и поеду женой? И никакой разницы, никакой, только муж будет новый, совсем-совсем новый.

– А о н?.. – Ушла из-под теплой его руки, лежавшей у нее на плечах, загляделась на редких прохожих в вечернем саду.

«Ну, вот». – Я понимаю, понимаю, тебе нелегко… – Закурил. Дым растворялся в обрызганных фонарями сумерках, проходил вверх сквозь ветки распускавшихся лип. – Но пойми: я люблю тебя, люблю!..

– Уже?.. – Недоверчиво улыбнулась, подумала, а, может, и верно, бывает же… в книгах. И так… говорят…

– Люблю, люблю!.. – Сбросил руки между колен, лицо вниз, непривычно суровое. – Не могу без тебя, не хочу!.. Мы хорошо будем жить, хорошо, хорошо, клянусь тебе, Ниночка! – И смолк, удивленный, шумно вздохнул. – Завтра я должен сказать… там, да?.. Да?..

Утром бродила по городу. И чего-то сегодня было не так, всё не так. Вечера плыли долго, счастливо, покойно, дни мелькали в ожидании вечера, но сегодня… Ох, сегодня решать… надо. И от этого замерло все, сжалось. Горело, саднило. Зашла в магазин, промтоварный, одежный, бессмысленно потолкалась возле прилавков, не видя, не слыша, и вдруг в зеркале встала пред ней женщина. В синем костюме… индиго…

…Он явился, этот костюм, так. Однажды зашли они с Мишей в коммерческий особторг в надежде купить кастрюльку. И купили, такую хорошенькую, алюминиевую, с двумя ручечками.

– На троих нам как раз хватит кашку варить… – Смотрел сверху вниз, улыбался.

– На кого это на троих? – Будто не поняла.

– На нас с Петушком. – Прыгали светлые блошки в темных глазах. – Ну, пройдешься вдоль калашных рядов… – Заметил, как смотрит туда, на прилавки.

– Ага… – Застенчиво приоткрылись губы, и пошла, пошла, медленно вороша глазами нужное да ненужное, одинаково недоступное. Но в отделе тканей пристыла: не бревно, не солдатская скатка – тяжеленный плоский рулон дорогого товара превратил ее в соляной столб. Осторожно, ласково помяла белыми маникюрными пальцами уголок темно-синей шерсти, погладила, выпустила со вздохом и вызовом: – Вот когда я буду богатая, я себе сделаю такой костюм, а к нему куплю во-он ту сумку… – Обернулась назад.

– Ну, конечно, конечно, Еж… – Нежно пророкотал и сразу иначе, с прищуром: – Ежичек, ты ведь и так ведешь себя, как богатая. Они ничего не покупают, потому что у них все есть, ты – потому что не на что. Ну, ладно, ты на работу? А я задержусь.

Вечером, когда она вернулась домой, на столе лежал отрез шерсти и на нем сумка, та самая, чернокожая, тисненая, плоская.

– Мишка!.. Сознайся, кого ты убил? – Радостно вскрикнула.

– Пальто, Ежик, всего лишь пальто.

– Как?.. Ты продал?..

– Ну, Еж, у меня же их два.

– Какое?.. – Метнулась к шкафу. – О-о!.. так и есть… – Уставилась на старое черное.

– Еж… – Подошел сзади, обнял за плечи. – Е-ож, ну, тебе ж так хотелось. Поверь мне, скоро я получу деньги, много денег, и мы с тобой все купим.

Теперь нужны были туфли, и когда жена принесла синие замшевые, муж радостно вскрикнул: «На какой картофельный гонорар отхватила ты эти прелестные чоботы?» – «На такой!.. Мишка, бей меня – все деньги угрохала». – «Ох, Еж, в войну я хорошо понял, что деньги лишь для того, чтобы их тратить. Правда, когда они есть». – Невольно вздохнул. «Ну, тогда я тебе еще преподнесу сюрпризы!» – «Давай!.. А что нам грозит? Разумеется, шляпа». – «И шляпа тоже, и шарфик, вот сюда…» – Вытягивала голову, чтобы показать белую шею.