Кошка-дура. Документальный роман

– Нет, спасибо, я на чужой колбасе никогда не ездил, мы сами как-нибудь придумаем свою свадьбу. – Твердо пресек Петровский.

– Нинка, ты знаешь, в загсах такие очередищи, могу помочь, у меня там блат.

«Сама себе помогай!..» Она то бледнела, то вспыхивала и злилась, злилась: надо же что-то делать, но что, что?! Он сказал, значит, согласна, значит, договорились… помолвка… придумал… Вот и сиди, дура, как невеста. Хитрый, молчал, молчал…

Ну!.. он что, две войны зря прошел? Он что, не понимал, что скажи ей, этой ежихе, как сразу все иглы растопырит, не подойдешь ни с фронта, ни с фланга. Было, было сомнение – вдруг вскинется, на смех поднимет, но верил: она хорошая, постыдится на людях скандалить, унижать «седины» его. И действовал, как на фронте: вот он, миг для атаки! Эта выходит замуж, значит, вперед, за родину, за… эй, нет, за Сталина пусть вот эти дурачки орут. Да и то: ведь гулять-провожать можно до второго пришествия, а уже к зиме, а ему уж за сорок. Ну, чуть-чуть, а все-таки…

– Так будешь записываться, а, Нин? Говори, пока я добрая.

Молчал Нин, ему бы взреветь в голос. Или вцепиться зубами в кого-то, а тут… икра, семга, ветчина… накупил, приволок… сволочь… хитрая сволочь… а такой с виду благородный…

– А как вы, Михаил Сергеевич, насчет записи?

«Вот дура, испортит!» – Благодарю вас, но это, как Еж скажет. – Посмотрел на нее, довольный: кажется, обошлось. – Что ж, спасибо за стол, нам пора. Нина Ивановна, надо домой.

– Куда домой? – Первый раз взглянула на жениха, жестко, страдающе.

– К вам… – Даже удивился он.

«Ой!.. – Пискнуло в голове у Вальки, – вот так свадьба, он ей вы, она ему тоже, хи-ха-ха…» И подбросило ее: я сейчас соберу вещи Ниночки! Взял жених в обе руки два чемодана, свой да невестушкин, Саша поднял светленькую коробку – бряк, веревочка лопнула. «Осторожно, Саша, там хрусталь». – Проговорил Петровский с усмешкой. Какой еще к черту хрусталь!.. – метнула бешеный взгляд невеста. Но смолчала.

Пришли, благо Нинкин дом рядом, поднялись. Дверь цела, остальное тоже: кровать без матраса, зато с проволочной сеткой, кухонный стол, табуретка. И все? А лампочка – голенькая, пузатенькая, сияет лимончиком. Плюхнулась невеста на табуретку, руки убито сложила на коленях, жених распоясал от ремней чемодан, к которому приторочено старое солдатское одеяло, огляделся и, не обнаружив второй табуретки, решил раскинуться, как на пикнике: расстелил на полу одеялко, на нем белую салфетку, начал сервировать пол. Ах, как интересно – лучилась с беленого потолка лампочка, играя в зеленом бутылочном стекле, лоснясь в семге, пропадая в тусклых сырах, возрождаясь в свиных глазках колбас.

– А вот и хрусталь… – Усмехнулся Петровский, ставя на салфетку три старинных пивных стакана.

«Хрусталь… думает, я такая уж дура».

– Это, конечно, стекло, но знаменитое, фамильное… – И к ним подложил солдатские самоделки – ложку, вилку, нож, все с наборными плексигласовыми черенками (желто-красно-зеленые). – Ну, вот, начало хозяйству положено. Еж, прошу вас к столу!

«К полу!.. Что же делать?» Встала, хмуро опустилась бочком на краешек одеяла, уперлась левой рукой в пол, глазами в съестное. Разве так, так думалось ей выходить замуж? Ей, так хранившей себя? Разве с ним? Он такой умный, что просто заумный, и вообще… Ничего она в нем не понимает, никогда ничего не поймет, как же жить? Для чего? Но и выгнать теперь тоже нельзя, неудобно.

Чокнулись. Обмакнула сухие губы, отставила. Он цедил с прищуром, добрым, остреньким: да, да, ты, напичканная всеми этими высокоморальными книжками, ни за что бы, конечно, не пошла за меня. Ну, еще бы! Умри, но не отдай поцелуя без любви! Это хорошо, это верно, но один раз любила, пожалуй, и хватит. Может, больше не будет, значит… Но скажи тебе: стерпится – слюбится, подпрыгнешь до потолка. А не такие уж глупые люди это сказали, народ, он зря не говорит, вынашивает веками. А все зряшное и уходит бесследно, зазря.

– Еж, почему же вы не едите?

– И долго еще будет продолжаться эта комедия? – Первый раз дома подняла на него злые, непрощающие глаза.

«Ну, начинается». – Почему же комедия? – Искренне удивился он. – Вам ведь все равно надо было оттуда съезжать, а здесь… – неодобрительно оглядел комнату со скошенным, как в шалаше, потолком, – а здесь все надо устраивать. Так хоть я вам помогу.

«Хорош помощничек». – Разве я вас просила?

«О, говорит!» – Милый Еж, человек должен сам приходить на помощь, без просьб.

– Вот и приходите к тем, которые вас просят!.. Или к тем, кому это нужно! – Со льдом и металлом.

«Ух, как сердито!» – Вы не поняли: я прихожу к тем, которые н е просят.

– А-а, к черту!.. Черт вас разберет!..

– Постарайтесь.

– Ха!.. Вот еще, надо мне!

– Я думаю – надо. – Негромко, серьезно.

– Вам надо, вы и старайтесь. – «Он-то и так постарался, дура ты, дура… вот влипла… вот влипла…»

Полночи спорили они, пререкались. В пятом часу утра Петровский перенес в угол на кухонный стол остатки еды, расстелил на кроватных пружинах свое одеялко, так, чтобы она могла на одну половину лечь, другой укрыться, потушил свет, вышел в коридор. Покурил, помечтал, вернулся, осторожно прошел к окну, надел кожаное пальто, сел на пол, ослонился о ребра парового отопления. К утру, когда голова стала зябнуть, надвинул черную шляпу.

Так ноября шестого дня 1946 года Нина Быстрова не стала ни венчанной, ни расписанной женой, но замуж вышла.

Мадам Еж

– Доброе утро. Как спали?

– А как вы сидели?

Он тоже, кажется, спал: на полу вместо подушки лежала свернутая гимнастерка. На свадьбу Валентины было еще рано, а заняться чем-то ведь нужно, и Петровский взялся за свои вещи. Из фанерной коробки вытащил старые хромовые сапоги, разглядывал их.

– А это еще вам зачем? – Невольно поморщилась при виде драной обувки.

– Это особые сапоги. – Нахмурился новонареченный.

– Хм, еще бы, на барахолке и то не купят.

– На барахолке такие не продают. – Уже вовсе недружелюбно пробурчал он. Но все же добавил: – В этих сапогах я прошагал от Ленинграда до Вены.

«Прошагал!» – Тоже мне трофей… – Отвернулась в отвращеньи к нему и к себе.

– У каждого свои трофеи. – Сделал все же маленький шаг навстречу.

«Болтун!.. заумный, чужой… вот и живи теперь с ним… курам на смех. Но ведь еще не поздно и…» И тут ее обожгло: он же ушел оттуда, от той женщины, у которой жил. Куда же ему теперь? И Валька все знает.

– А в Вене вы чего делали?

– Работал.

– Кем работали? – Вот, подумала, муж, а ничего про него не знает.

– Я был начальником понтонного парка в конце войны. На переправах, когда надо было форсировать водные преграды.

– Я знаю… слышала… – Быстро уточнила. – А в Вене-то чего вы форсировали?

– Оборудование и еще многое… – язвительно усмехнулся.

«Опять он так». – Как это?

– Так… форсировали отправку по репарациям, ну, по возмещению наших убытков от войны. Тоже слышали? – С острым проблеском в темных глазах.