Кошка-дура. Документальный роман

– Я знаю, знаю, плебеи были в древнем Риме, а… почему вы про них так? Это потому что вы сами дворянин, да?..

«О, боже мой!» – Я не дворянин… – дернулись темные усы, – я скромный газетчик, но я из дворян, это верно, и это сослужило мне в молодости дурную службу.

– Почему?.. Вы?.. – Не знала, как про это спросить.

– Нет, не потому, – и вот тут созвучно оба молча нашли общее слово: сидели. – Нет, трудно было иначе: просто из-за моего социального происхождения… – жестко, как по писаному отчеканивал он, – меня не приняли в университет, вот мне и пришлось идти в Политехнический институт да и то лишь на экономический факультет, на другие тоже не брали. Это понятно? Ну, слава богу. Они плебеи не по своему имущественному положению, как это было в древнем Риме, они духовные плебеи, нищие духом. И даже душой. – Секунду подумал. – Что очень часто вполне совпадает. А материально мы все равны, в общем-то.

Помучавшись несколько, она все же выложила с отвагой и вызовом:

– А вот я тоже плебей. У меня родители были крестьяне.

– Глупенькая… – С неожиданной ласковостью взглянул на нее. – Это совсем не то. Крестьяне могут быть и аристократами духа, а дворяне плебеями, тут дело совсем в другом.

– Ничего не понимаю!.. Поэтому вы на всех и бросаетесь?

– На кого это я бросаюсь? – Настороженно, обиженно отстранился.

– На всех. А вот Завьялова-то вы и не трогаете… – Уксусным голосом назвала редактора.

– Завьялова я не боюсь, он чиновник, не пишет, за что же мне на него бросаться?

– Вот, вот!.. Чиновник!.. У, противный какой…

– Зря вы так, Еж, поймите, Завьялов еще очень приличный человек.

– Ха, приличный!.. Всюду лезет, все достает. Вас еще не было, так он целую машину картошки привез из Эстонии, ужас!..

– Молодец!.. Редакция тоже хочет кушать.

– Кушать!.. В блокаду не умерли, а тут…

– А тут, слава богу, уже не блокада и зря вы, уважаемый Еж, так наскакиваете на него на собраниях. Заявления в милицию пишете… – Протокольным голосом в нос.

– И буду писать!

– Вот это нехорошо, Еж… – Серьезно, дружелюбно глядел на нее. – Завьялов, может, и не на своем месте, может, доставальные его таланты лучше бы пригодились в другом месте, но уже то, что он вас терпит…

– Меня?! Терпит?.. Хо-ха!.. я что…

– Как что… – холодно взглянул, – да хотя бы из чувства обиды и самосохранения мог бы вам и напакостить. Очень крепко, кстати сказать.

– Так я же права, права!..

– Правых-то чаще всего и бьют. Вы этого не замечали?

– Нет, этого я не замечала!

– Поживете – заметите.

– Не замечу и не хочу замечать!

– Дай-то бог.

– Бог, бог… – Забурчала негромко. – Бог-то бог, да и сам не будь плох. Мама Катя так говорила.

– Вот он и неплох, Завьялов. А кто эта мама Катя?

Мама Катя

– Была она невысокого роста, кривоножка, с удивительным цветом лица – до старости румяная, с вьющейся гривой седых волос. Родилась в Кронштадте… где-то вон там…

Там, где небо дымно смыкалось с заливом, угадывалась еле заметная сосновая шишечка кронштадтского собора. Видеть его своим единственным да и то оперированным глазом Нина Ивановна не могла и, быть может, от этого тоже вздохнула.

Родилась Катя в Кронштадте, не в морской семье, а в купеческой. И когда Катюше сравнялось шестнадцать лет, отдали ее замуж. Из дома купца третьей гильдии в хоромы купца первой гильдии – большая честь для Катюшиного папаши. После первой же брачной ночи сбежала молодая жена в Питер. Нашли, вернули отцу, а уж тот отправил неслухмяну в свою деревню, где и родила Катерина дочь, окрещенную Олимпиадой. По воле батюшки сей залог брачной ночи отняли от матери, отправили с кормилицей в Петербург, отдали старшей купеческой дочери Елене – жила она с мужем капитаном, и все у них было, кроме детей. Вот и стала племянница дочерью. Упросил капитан сурового тестя выдать непутевой Катьке вид на жительство, говоря по-нашенски, паспорт.

Так в семнадцать лет вернулась Катюша если и не домой, так в Питер. Никого не знала, ничего не умела, ну, так добрые люди пристроили на кухню к одной из фрейлин императорского двора. Начала с черной работы, кончила поваром. Тогда-то и настигла Катерину любовь. Был он тоже кронштадтский, моряк. Имя у него моряцкое, в честь Николы морского, а фамилия теплая, земная: Синица.

– Я застала его уже пожилым, но и тогда он был обворожительный, чудный.

Побежали годы, завязались судьбы. Олимпиада (Липа, Липочка) росла у Елены и, понятно, не знала про мать. А она, Катерина Синица, в тридцать два своих года ждет ребенка – вот теперь уж ждала! Не журавль в небе – крохотулечная синичка зародилась таинственно в чреве, где-то в ней самой теплым комочком. И кто это будет, мальчик, девочка? Если мальчик, то добро бы в отца, чтобы ростом в Колю и лицом тоже. Если девочка, так пускай… тоже в Колю, душой, лицом и – вздыхала – первее всего ногами.

А уже революция. Николай Синица давно большевик, и, когда красные моряки шли на штурм, подавлять кронштадтский мятеж, рядом с Колей бежала она, Катерина. Ничего не боялась, ни снарядов, ни пуль, только б Колю не зацепило. И не тронуло Колю, другого убило: провалилась Катя под лед, вытащили. Не замерзла, не простудилась, но случилось страшнее – выкидыш. И уж с той поры не рожать ей стало, ни в жисть. Но тогда не знала и тогда не о том – закружило их, унесло, и четыре года мытарило по стране, по фронтам. Только летом двадцать второго вернулись. Вот тогда-то узнала Екатерина Синица, что и здесь, в Петрограде, покуда их не было, тоже что-то творилось.

Революция, озарения, страсти, митинги, взмывы, и бежит Липочка туда, где народ. Убегает тайком. Осень, ветер, дождь, темень, где-то стреляют. Боже, боже мой – не находит места себе Елена. Чу?… шаги… быстрые… Липа? Липочка!.. Глаза счастливые, виноватые. «Слава богу!.. Где?.. Где ты была?» – «Мама, я…» – «Что?.. Что случилось?» – «Мама, ты не будешь сердиться?» – «Что с тобой, что? Говори же!» – «Я потеряла колечко». – «Какое колечко?» – Наморщилась. «Ну, вот… – мяла оголенный пухлый пальчик. – Мое, бирюзовое…» – «О, господи!.. Как ты меня напугала… ха-ха… Маша, Маша… – крикнула бонну, – вы слышите? Ох, какое же ты еще дитя, Липочка. Ведь шестнадцать лет, а ты…»

Ничего не сказала Липочка, лишь взглянула как-то синими, мамиными, Катиными. Так и взрослые могут вдруг посмотреть, но не стала доискиваться Елена, переполненная недавними отлетевшими страхами.

Дни летели, для кого сумасшедше счастливые, для кого кошмарные, но одно всех роднило – не толстели тогда, никто. Кроме Липочки. Ну – врача! «Доктор… доктор, скажите, что вы у нее находите? – Замерзшими глазами пытала тетка-мать. Но молчит врач. – Сергей Николаевич, что-нибудь страшное? Ради бога, говорите… лучше уж сразу». – «Гм, страшное… Извините, но… – Побурел, тонко вскрикнул: – Мадам, у нее уже на шестой месяц пошло…» – «Как?!» – Так и села.

Через час другой разговор: «Кто он?» – «Витя…» – «Какой Витя?» – «Наш». – «Какой еще наш?» – «Сын нашего… дворника». – «О, боже мой!.. Кольцо?.. – Вдруг сверкнуло забытое. – То кольцо бирюзовое ты ему отдала, да, да?» – «Да…»

А потом еще разговор, с мужем: «Что же делать?» – «Возьмем в дом». – «Что?! Дворника?» – «А что? Ты, Алена, наверно, забыла, что теперь дворники вместо дворян пошли».

Уезжала Катерина молодой женщиной, вернулась бабушкой, тоже молодой – внук Тишка уже бегал, кричал: йевоюция, бей беяков!..

И опять годы. Прав был, прав покойный Липочкин отчим: дворники выходили в дворяне – Олимпиада и Виктор закончили рабфак (говоря по-нашенски, институт), стали инженерами электриками. Липочка еще между прочим рожала, принесла новому обществу двух граждан, сплошь полноценных – сыновей. Так у бабы Кати стало три родных и чужих внука. Но таких у нее уже было без счета – весь двор.

Жили сестры на Васильевском острове, на Большом проспекте между 21 и 22 линиями, напротив пожарной части. Елена с Липочкой, зятем, внуками в доме модерн, с лифтами (правда, они уже-еще не работали), на широких пологих лестницах не просто окна – витражи из цветных стекол (правда, их уже почти не осталось). Дом квадратный, двор тоже, в нем ажурная вышка с часами (правда, они стоят, зато время бежит). Жили сестры в одном доме, только Катя в заднем флигеле, для мастеровых. Там, в трехкомнатной коммунальной квартире, и свили себе гнездо Синицы. Николай стал механиком на оптико-механическом заводе, Катерина трудилась для светлого будущего – все свое материнское, отнятое судьбой, отдавала дворовым ребятишкам. И теперь одно стало у нее имя: мама Катя, никаких отчеств.

С утра до ночи цокотали-мелькали кривые ножки, и одета была едва ли не круглый год в одно и то же: белый пуховый платок на седых кудрях, черная пальтушка с серым каракулевым воротником, фетровые боты (зимой на чулки, летом на босу ногу). Ей бы, повару высочайшего класса (как теперь бы сказали) в ресторан, в столовку, на фабрику-кухню, хоть куда, да как бросить беспризорных, заброшенных, вообще всех. Как, если день-деньской только и слышно: мама Катя, мама Катя…

Нину Быстрову свел с ней случай, болезнь матери. Пока был бюллетень, платил завод, когда же мать перевели на инвалидность, все перешло в собес. Мать лежала в больнице, причитались какие-то деньги, да вот получить их дочь не могла, паспорта не было. Очень просто замкнулся заколдованный круг. Ткнулась в одно учреждение, в другое, всюду – детям до шестнадцати лет деньги получать не положено. Но выросла она с именем Кирова на устах, потому и написала его преемнику Жданову. Ответили: все верно, детям и так далее. Что же делать? Пошла в детский дом – возьмите меня. Так у тебя же есть мать, не имеем права.

Мама была, и мамы не было. На стене висела рукавичка, в ней полтинники. Каждый день снимала серую варежку, вытаскивала полтинничек, шла в булочную, где давали ей полкило хлеба, две копейки сдачи. А еще людям прислуживала толстощекая пупа с темными косичками. Варежка жила с Нинкой душа в душу – обе худели. Пришел день, когда, помяв ее, даже вывернув единственный палец, ничего не нашла. Лишь тогда в голове ее звякнула новая мысль: пойду к Вилли Семеновичу.

Секретарь Василеостровского райкома партии Вилли Волцит был коммунистом с дореволюционным стажем, каторжанин (оттуда туберкулез). Знала его Нина давно, еще до того лета, когда он приезжал к ним в лагерь под Сиверской, в Кезево. Это был первый пионерлагерь Васильевского острова, и Вилли Семенович приехал посмотреть, как живут ребята. Жили прекрасно и день провели замечательный. А вечером у костра разгорелся серьезный спор: к Эрмитажу что ведет, лестница или пандус? «Спорьте, спорьте, ребята, – улыбался Волцит, – я вот тоже не помню, но обязательно пришлю вам фотографию и шоколаду для победителей».

Да, вкусный был шоколад, сглатывала Нинка воспоминания, сидя на скамеечке невдалеке от райкомовской «Эмки»: после убийства Кирова в райком уже просто так не пускали. «Здравствуйте, Вилли Семенович». – Подошла к нему у машины. «Здравствуй, Нина. Ты ко мне? В чем дело? – Выслушал. – Ну, вернемся. Вася, я задержусь, – сказал шоферу, а в кабинете позвонил: – Я хочу чаю. Поздно? Ну, пожалуйста, я вас очень прошу. Два стакана и два бутерброда. – И когда принесли: – Ну, Нина, давай перекусим, я чего-то проголодался».