Преемник. История Бориса Немцова и страны, в которой он не стал президентом

– Исаак Маркович, вы хоть понимаете, чего вы там пишете?

Халатников, очень вежливо:

– Да, Боря, это компоненты пятимерного метрического тензора.

– Небось, когда пользуешься пятимерным пространством, думать надо”

.

На конференции Немцов не позволял себе разговаривать в таком тоне только с самим Гинзбургом, но и с тем держался абсолютно свободно – примерно так же, как он через несколько лет будет общаться с Борисом Ельциным. “Он ни перед кем никогда не заискивал, – говорит Цимринг, – и на лекциях всегда себя вел точно так же: очень свободно. Он был свободный человек. Я был не такой свободный, как он”

. Все Немцову давалось легко, без напряжения сил – и успех в науке, и радости частной жизни.

Со своей будущей женой Раисой Немцов познакомился в очереди в столовую Горьковского кремля. В обкомовской столовой, как ее называли в народе, была сносная еда, а система советских привилегий в этом конкретном случае работала так: до двух часов дня в столовую пускали только чиновников и высокопоставленных коммунистов, а уже после – простой народ. Естественно, собиралась очередь. Приходил и 23-летний Немцов и со свойственной ему наглостью пристраивался к кому-нибудь поближе к кассе. Это было начало 1983 года. У Немцова в это время был роман с другой девушкой (что, конечно, не мешало ему флиртовать). Раиса, сотрудница местной библиотеки, была старше Немцова на три года и замужем за военным, хотя к тому моменту брак фактически распался. “Боря вошел в столовую, и все девушки, которые были рядом, сразу ахнули. Потому что необыкновенно красивый молодой человек, с очень яркой внешностью: высокий, с миндалевидным разрезом глаз, огромной копной волос, бородой, и очень шумный, сразу в центре внимания, – вспоминает Раиса Немцова. – Я понимала, что этот мужчина не для меня. Во-первых, я была старше. Во-вторых, я была не совсем свободна. И Боря тоже был несвободен. Когда мы увидели его девушку, то мы поняли, что нам здесь делать нечего. Девушка была тоже хороша собой”

.

Однако родители девушки, за которой Немцов тогда ухаживал, состоятельные и успешные люди, посчитали мезальянсом брак с научным сотрудником НИРФИ и, надавив на дочь, вынудили ее расстаться с молодым человеком, который не мог наскрести себе на штаны. В марте Немцов позвал Раису поехать с ним погулять в Москву. Остановиться они должны были у его отца. “Хм, – подумала Раиса, – так это что получается: у нас серьезные отношения?” Так и вышло: хотя в гостях у отца Немцова в Москве они спали в разных комнатах, тот принял Раису как невесту. Впрочем, Немцов с юности смотрел на отношения с женщинами свободно и не собирался жениться даже тогда, когда Раиса сказала ему, что беременна. Но тут уже настояла Раиса: “Он хотел, чтобы было как обычно. А я думала: как я буду рожать ребенка от человека, за которым я не замужем? И я сказала: так не будет! И мы поженились”

.

Свадьба была очень скромной: собрали близких друзей дома у одного из немцовских приятелей. Деньги на кольца молодожены потратили на более важные в хозяйстве вещи. Жить им тоже было негде, и поначалу Немцов и Раиса ютились все в той же двухкомнатной хрущевке – вместе с Диной Яковлевной, сестрой Юлией, ее мужем и их ребенком. К марту 1984 года они сняли отдельную однокомнатную квартиру – там и родилась Жанна. Друзья пугали Немцова, что теперь он не сможет заниматься наукой из-за постоянного недосыпа, но Жанна оказалась очень спокойным младенцем. Она хорошо спала, а Немцов сидел рядом и писал свою диссертацию.

Вокруг бурлила перестройка, но молодой физик не обращал на общественную жизнь большого внимания. В его компании политика была далеко не главной темой для дискуссий. “Были разговоры и про политику, естественно, – вспоминает Раиса, – но не такие бурные, как про науку. Когда мы ходили в гости, мы говорили только о науке”

. В первую очередь Немцова целиком занимала физика, а во вторую – спорт и молодая семья. И когда Немцов писал в институтской газете ответ своему приятелю Ашину в декабре 1987 года, он и подумать не мог, что политика станет делом его жизни.

Горбачев против КПСС

Горбачев и его немногие единомышленники в Политбюро, в первую очередь Александр Яковлев и Эдуард Шеварднадзе, были полны прогрессивных замыслов. Они приступали к самой важной реформе – политической. За 70 лет советской власти коммунистическая партия и государственный аппарат слились в единое неразрывное целое, и теперь Горбачев замахнулся на хирургическую операцию невиданного масштаба – разделить их, вывести государственное управление из-под партийного надзора. Ни много ни мало лишить КПСС монополии на власть и передать ее советам – вроде как наполнить, наконец, настоящим содержанием известный, но давно позабытый ленинский лозунг “Вся власть советам!”. По сути, после 70 лет диктатуры речь шла о зарождении парламентской демократии. Александр Яковлев уже мечтал о двух-трехпартийной системе. До этого не дошло (Горбачев говорил, что “еще не время”)[2 - Об этом, в частности, пишет в мемуарах помощник Горбачева Андрей Грачев: “А. Яковлев вспоминает, что еще в конце 1985 года он написал Горбачеву записку с предложением разделить КПСС на две партии: либерального и консервативного направления, сохранив их в рамках одного Союза коммунистов. Тот, прочитав записку, ограничился лаконичным: «Рано»”.], но намеченная на лето 1988 года XIX партийная конференция имела судьбоносное значение. Именно с нее, по мысли Горбачева, должна была начаться настоящая перестройка.

Партконференции предстояло утвердить правила первых с февраля 1917 года альтернативных выборов в стране – выборов делегатов Съезда народных депутатов СССР. Сами же выборы депутатов должны были пройти через год, весной 1989-го. Консерваторы в КПСС уже ожесточенно боролись с реформистским прогорбачевским крылом в партии. В марте 1988 года, когда Горбачев был в отъезде, они опубликовали сталинистскую статью “Не могу поступаться принципами” за подписью партийной деятельницы Нины Андреевой (на самом деле публикацией занимался лично Егор Лигачев). “Этот дерзкий выпад ортодоксальной оппозиции представлял собой нечто среднее между доносом врача Лидии Тимашук, спровоцировавшей в 1952 году антисемитский процесс по делу «врачей-убийц», и появившимся в июле 1991 года в той же «Советской России» «Словом к народу», в котором была сформулирована платформа ГКЧП”, – писал потом в своих мемуарах пресс-секретарь Горбачева Андрей Грачев

.

Горбачев в ответ проявлял свою знаменитую нерешительность. Оттого и политическая реформа с самого начала была двусмысленной. Горбачев верил в свободу, он всерьез готовился дать бой партийной номенклатуре. Но он занимал мягкую позицию: потому что это было в его характере и потому что он искренне полагал, что страна и политический режим изменятся сами, если подтолкнуть их в правильном направлении. Горбачев верил, что у коммунистической партии есть будущее, если она вернется к принципам ленинизма. Можно сказать, он был честным ленинцем. К тому же исходил из того, что ради проведения реформ он должен пойти на уступки партийному аппарату.

Поэтому он предложил компромисс: власть перейдет к советам, но во главе советов на первом этапе встанут партийные функционеры (в том числе и сам Горбачев совместит пост генерального секретаря с новой должностью председателя президиума Верховного совета СССР), а КПСС сохранит контроль над выдвижением кандидатов в депутаты съезда. И уж тем более речь не шла об отмене 6-й статьи Конституции СССР, в которой говорилось о направляющей роли КПСС в жизни советского общества. По этому плану перестройка должна была сохранить управляемый характер, а демократии хотя бы временно пришлось уживаться с диктатурой КПСС. Запрячь в одну упряжку коня и трепетную лань и должна была партийная конференция – такой экстренный “полусъезд” КПСС.

Физик Павел Чичагов, в скором будущем член команды Немцова, хорошо помнит, как стал политическим активистом. Перед конференцией партия официально предложила трудовым коллективам присылать свои предложения о том, как должны быть организованы выборы депутатов первого съезда – перестройка же, пусть народ выскажется. Чичагов и несколько других ученых из ИПФАНа написали письмо, где изложили свои соображения по этому поводу – разумеется, весьма либеральные. “Для меня это был выбор, – вспоминает Чичагов, – либо я сижу помалкиваю, либо проявляю политическую активность”

. Это письмо Чичагов лично отвез в Москву – в газету “Известия” и на Старую площадь, в аппарат ЦК КПСС. И страшно занервничал, когда увидел свою фамилию и выдержки из письма в “Известиях”, в рубрике “Письма трудящихся”: кто поручится, что перестройка необратима и что, когда и если ее свернут, за ним не придут из органов? Над страной еще витал грозный призрак КГБ, а вместе с ним и остатки страха. Как пелось тогда в популярной частушке по мотивам известных строк Пушкина:

Теперь у нас эпоха гласности,
Товарищ, верь, пройдет она,
А Комитет госбезопасности
Запомнит наши имена.

Но пути назад уже не было. Так Чичагов пришел в политику. И по примеру стенгазеты, которую выпускал в НИРФИ Николай Ашин, в ИПФАНе появилась своя газета.

Призрак Чернобыля

Жизнь в Горьком политизировалась на глазах. Помимо неформальных политических кружков – от демократических до монархических – крепли самостийные локальные общественные движения, от экологических до градозащитных. На официальной первомайской демонстрации студенты местного Политехнического института развернули плакат “Верните власть народу!”. Их не тронули, хотя жест был дерзкий. Тогда же, в мае 1988 года, несколько активистов решились установить в центре города на площади Горького палатки – так они протестовали против строительства метро в этом месте открытым способом, то есть с неизбежным уничтожением старинной площади. Борьба шла давно – обращения в инстанции, даже митинги, не помогали. “Это был жест отчаяния, – вспоминает один из активистов Станислав Дмитриевский, – мы не думали, что из этого что-то выйдет. Проснулись утром – а вокруг тысячи людей”

.

В это же время в Горьком возобновился другой громкий инженерный проект – строительство атомной станции теплоснабжения (АСТ). Сама идея появилась еще во времена глубокого застоя в конце 70-х, когда лозунг “Атом для мира” был весьма популярен: по разработанному плану два микрорайона Горького предполагалось отапливать с помощью атомной котельной, которую собирались построить в нескольких километрах от города. В начале 80-х развернули строительство, и станцию даже почти построили, но потом бросили – эпоха позднего Брежнева была знаменита долгостроями, – а в апреле 1986 года случилась чернобыльская катастрофа. И когда через полтора года станцию все-таки решено было достроить, перепуганные горожане откликнулись акциями протеста.

Врачей Чернобыль напугал особенно: в детской больнице, где работала Дина Яковлевна, лежали дети из Украины с поражением щитовидной железы. Так она стала активисткой. Сначала она позвала сына, чтобы тот как специалист-физик выступил перед врачами, когда районное партийное руководство разрешило провести в ее больнице обсуждение этой темы. А когда на площади Горького вырос палаточный городок, она тоже туда пришла. Сын не мог остаться в стороне. “Мама стала собирать подписи, – вспоминал он потом, – я стал бояться, что ее посадят, арестуют, я, естественно, рядом с ней стоял, чтобы, не дай бог, ее не трогали”

. Дина Яковлевна расположилась на площади с антиядерным плакатом. Два протеста объединились. “Кто-то из них (Дина Яковлевна или Немцов. – М. Ф.) подошел и сказал: а можно мы у вас тут в сторонке посидим с нашей темой?” – вспоминает Дмитриевский

.

Палатки простояли около месяца, а тем временем газета “Горьковский рабочий” обратилась к молодому ученому с просьбой высказаться на ее страницах. Физики и в НИРФИ, и в ИПФАНе понимали, что возникшие после Чернобыля страхи преувеличены, советская атомная техника вполне надежна, а установленный на станции реактор относительно безопасен. Но человеческий фактор исключить было нельзя – вдруг какой-нибудь рабочий забудет закрутить какое-нибудь реле, – да и в целом эпоха коммунистических мегапроектов уже ушла в прошлое. С этих позиций Немцов и раскритиковал строительство атомной станции в вышедшей в начале июля статье “Почему я против АСТ”

. Во-первых, при строительстве мог быть допущен брак, писал он, такие примеры известны; во-вторых, Советский Союз не публикует данные о радиационной обстановке, и остается только надеяться, что, случись что, власти предупредят население; в-третьих, такая наземная станция – очевидная мишень во время войны или для диверсии. В общем, достраивать ее незачем, а лучше переоборудовать в газовую котельную.

Статья вызвала большой резонанс. “Антиядерное движение прочитало статью и воскликнуло: «О! Теперь же у нас есть физик!» И Немцова стали активно звать на все обсуждения и митинги, – вспоминает лидер поволжского экологического движения Асхат Каюмов, тогда член дружины охраны природы Горьковского университета. – Тут мы и пересеклись”

. Так летом 1988 года Немцов стал известен и популярен в городе. В институте даже был установлен специальный ящик для писем Немцову. Он выступал на митингах. Он излагал свои возражения докторам наук в Атомпроекте – и достойно держал удар.

А вскоре академик Гинзбург свел Немцова с Андреем Сахаровым, изобретателем советской водородной бомбы, нобелевским лауреатом и самым известным советским диссидентом. Почти семь лет – с января 1980-го, когда он публично осудил вторжение в Афганистан, по декабрь 1986-го – Сахаров прожил в ссылке в Горьком, полностью отрезанный от внешнего мира: у входа в его квартиру на первом этаже кирпичной девятиэтажки на окраине города всегда дежурил милиционер, КГБ просматривал и прослушивал квартиру из двух зданий по соседству, а в подвале стояла глушилка, чтобы Сахаров не мог слушать по радио западные “голоса”. Соседям внушали, чтобы обходили Сахарова стороной. “Я как раз в это время росла в этом дворе, и мы сбегались посмотреть, когда из столицы к мужу приезжала его жена Елена Боннэр, – вспоминает Екатерина Одинцова, через много лет она станет известной в городе журналисткой, у них с Немцовым родятся двое детей. – Нам, третьеклашкам, она казалась посланницей с другой планеты. Родители нас ужасно ругали, говорили, что нельзя общаться со ссыльным профессором и его женой. Поэтому мы восхищались с безопасного расстояния. Дежурных, которые караулили семью, мы тоже знали в лицо. Кстати, из-за этих дежурных наш двор был самым тихим и безопасным в районе. Все старались стороной обойти”

.

Ссылка была для Сахарова настоящей мукой: много лет он провел в одиночестве, а с мая 1984-го, когда Елену Боннэр, которая была его единственной связующей нитью с миром, тоже приговорили к ссылке в той же квартире в Горьком, Сахаров, по его собственному выражению, превратился в живого мертвеца. Несколько раз он объявлял голодовку, и несколько раз его принудительно кормили – такая форма пытки и унижения. И так до 15 декабря 1986 года, когда в квартире Сахарова вдруг установили телефон, а на следующий день ему позвонил Горбачев. Еще через неделю Сахаров под аплодисменты коллег уже входил в хорошо знакомую аудиторию родного ФИАНа, Физического института Академии наук, – собственно, с освобождения Сахарова из ссылки и началась перестройка. И вот в сентябре 1988 года Немцов сидел на кухне в московской квартире Сахарова и Боннэр – как он будет сам потом вспоминать, это было его единственное в жизни выступление в качестве журналиста. Речь шла все о том же проекте атомной теплостанции. В интервью Немцову, которое напечатает популярная горьковская газета “Ленинская смена”, Сахаров полностью поддержал Немцова: да, ядерная энергетика нужна, да, эта станция гораздо безопаснее Чернобыльской, но абсолютной безопасности не существует, в конце концов, у оператора станции может случиться помутнение в голове, отсюда вывод – наземные ядерные реакторы надо запретить в принципе. Интервью завершалось так:

НЕМЦОВ: Несмотря на то что многие горьковчане против ACT, ее строительство продолжается.

САХАРОВ: Надеюсь, что вам удастся переломить ход событий. Я целиком на вашей стороне

.

И эти слова произносил не просто моральный авторитет, не просто знаменитость и не просто нобелевский лауреат. За спиной у Немцова стоял политический исполин, герой эпохи: опросы общественного мнения, едва ли не первые в советской истории, показывали, что к осени 1988 года в политических рейтингах Сахаров уже опережал Горбачева.

Когда уходит страх

“Великий и драматический” – так 1988 год описан в дневниках помощника Горбачева Анатолия Черняева

. Завершалась холодная война: начался вывод войск из Афганистана, а Рональд Рейган, приехав в мае в Москву, официально, можно сказать, освободил СССР от им же поставленного клейма “империя зла”. Зашатался Советский Союз: в феврале в азербайджанском городе Сумгаите погибли несколько десятков армян – сумгаитский погром стал первой в современной советской истории вспышкой массового насилия. Горбачев окончательно осудил сталинизм – и он стал знаменем ортодоксальной коммунистической реакции. Рушились все до одной советские идеологические концепции: диктатура пролетариата, направляющая роль партии, дружба народов, борьба с мировым империализмом, народная собственность, социалистическая законность – и огромную роль в их крушении сыграла XIX партийная конференция.

Через партконференцию в большую политику вернулся и Борис Ельцин. “В политику я тебя больше не пущу”, – сказал ему после его демарша на пленуме в октябре 1987 года Горбачев и сослал из московского горкома в Госстрой

. Оказавшись в политической изоляции, Ельцин с трудом пробился на конференцию. Его посадили на галерку, и сначала Горбачев не собирался давать ему слово, но Ельцин прорвался к трибуне практически силой и произнес острую речь. Попросив партию о “политической реабилитации”, он раскритиковал несменяемость членов Политбюро, выступил за отмену привилегий для номенклатуры и за открытую дискуссию внутри партии. “Борис, ты не прав”, – отвечал ему с трибуны Лигачев. Так партия раскололась на два крыла – ортодоксальное и демократическое.

А советский народ, наблюдая за ходом конференции, вдруг впервые увидел, что внутри партии возможны споры и дискуссии, что голосования могут быть не единогласными и, самое главное, что это нормально. Что можно выступать против официальной линии партии, и за это с тобой ничего не сделают – не репрессируют, не посадят, даже не выгонят с работы или хотя бы из зала. Это и был переломный момент в истории перестройки – момент, когда из общественного сознания стал уходить страх перед государством. Власть КПСС с виду была еще крепка, но на самом деле уже шаталась. “Начинается какое-то новое время, совершенно неизведанное, непривычное, – так Борис Ельцин описывал атмосферу, сложившуюся после партконференции. – И в этом времени пора находить себя”