Преемник. История Бориса Немцова и страны, в которой он не стал президентом

Летом 1990 года на страну надвигался голод. Причем это была не метафора: с прилавков пропало все. На талонную систему перешла даже столица, которая традиционно снабжалась лучше других больших городов. В родном для Немцова Горьком городские депутаты требовали отпустить собирать урожай всех от мала до велика, кроме сотрудников скорой помощи, чтобы хоть как-то обеспечить пропитание в городе. По России прокатились табачные и водочные бунты – даже в Москве люди перекрывали улицы, требуя сигарет. “Редакцию захлестнули звонки от жителей города, которые не могут отоварить свои талоны на мясопродукты, на сахар, – писала горьковская газета «Ленинская смена». – «Сколько это будет продолжаться!» – восклицают издерганные ежедневными мытарствами люди. Выслушивая каждый день массу упреков, жалоб и даже угроз, мы собственной кожей чувствуем, как повышается температура общественного негодования. Промедление чревато социальным взрывом!”

Горбачев и союзное правительство колебались, но Ельцин понимал, что ждать нельзя. Разработка реформ – либерализация рынка земли и торговли, введение частной собственности – началась полным ходом. Все надо было делать с нуля. Семьдесят два года страна не знала частной собственности, а единственно возможными формами ведения сельского хозяйства были колхозы и совхозы. Идея перехода к частной собственности на землю звучала как предательство дела социализма – и вообще это было что-то неслыханное. Будущий министр сельского хозяйства Виктор Хлыстун помнит, как Немцов явился на заседание рабочей группы по земельной реформе в июне 1990 года: “Он плохо представлял себе суть земельных отношений, но ему очень импонировала сама идея многообразия форм собственности. Он выступил коротко и жестко. И стал регулярно приходить на заседания аграрного комитета по земельной теме”

.

Идея Хлыстуна заключалась в том, чтобы помимо частной собственности на землю в сельском хозяйстве появились кооперативы и фермы. Чтобы помочь Хлыстуну, Немцов стал продвигать реформу в своем комитете. В итоге закон был принят. Но в повестке дня стоял и другой вопрос: а кто все это будет проводить в жизнь? Так Немцов познакомился с экономистом Григорием Явлинским, который в течение уже нескольких месяцев разрабатывал программу реформ и только что стал вице-премьером нового российского правительства. Скоро эта программа получит название “500 дней”. Работа над ней шла на специально выделенной для этого даче под Москвой, в поселке Архангельское. Летом 1990 года Немцов с Раисой прожили в Архангельском около месяца. Там Немцов и увидел Явлинского: “Обсуждали, как ни странно, земельную реформу, – вспоминал Немцов. – Было много и других вещей, связанных с деталями программы «500 дней», со стратегией приватизации, демонополизации рынка, отпуска цен, создания открытой экономики и так далее… Мы с Явлинским даже обсуждали назначение министра сельского хозяйства, поскольку я в комитете по законодательству занимался проблемами земельной реформы. И тогда был назначен Виктор Николаевич Хлыстун. Очень даже неплохой министр”

.

Звезда Явлинского только поднималась на небосклоне. К середине 1990 года ни у одного профессионального и идеологически незашоренного экономиста уже не было сомнений в том, что надо делать. Программа рыночных реформ, запущенная в Польше экономистом Лешеком Бальцеровичем, служила ориентиром. Можно было спорить о деталях, но и диагноз, и суть необходимой стране экономической терапии были всем очевидны: либерализация цен, финансовая стабилизация, приватизация. Все это было в программе “500 дней”, и, как писал Егор Гайдар, “одно публицистическое нововведение было, без сомнения, блестящим – раскладка по дням”

.

Изначально программа Явлинского была рассчитана на 400 дней. В руках Ельцина она оказалась почти случайно, в мае 1990 года. Сам Явлинский потом уверял, что кто-то просто украл текст у него из рабочего компьютера в офисе союзного правительства, где он тогда занимал невысокую должность главы отдела. Одним майским днем ему позвонил профессор экономики и его коллега по союзному правительству Евгений Ясин со словами: “А там Ельцин куски из твоей программы зачитывает…” Причем из слов Ельцина следовало, что реформы продлятся 500 дней, а не 400. Явлинский грешил на экономиста и соратника Ельцина Михаила Бочарова, который был вхож к Горбачеву и при этом метил в премьер-министры России. И Явлинский пошел к нему. “Зачем вы обманываете Ельцина, – сказал он Бочарову, – ведь это союзная программа. У России в подчинении одни химчистки и прачечные… И уж тем более не обойтись без повышения цен”. Через несколько дней Явлинского в своем кабинете уже ждал Ельцин. Аргументы на него не действовали. Выслушав возражения, он нахмурился и произнес: “Должно быть, как я сказал: за 500 дней и для России. Идите готовьте текст”

.

Так Явлинский совершил стремительный карьерный взлет – из кресла главы отдела в союзном правительстве он пересел ни много ни мало в кресло республиканского вице-премьера. Но программа тем не менее оставалась невыполнимой на российском уровне: без включения союзных рычагов власти она превращалась в филькину грамоту. Союзные республики все еще были беспомощны перед центром. Тогда Явлинский понял: это должна быть совместная программа СССР и России, ведущей союзной республики. Значит, надо идти к Горбачеву. Но как убедить Горбачева объединить усилия с Ельциным, а Ельцина – заключить союз с Горбачевым? Сначала Явлинский полетел к Ельцину, который уехал отдыхать в Юрмалу. Там во время прогулки по пляжу Явлинский рассказал ему о своей идее: надо создать рабочую группу на уровне двух правительств и подготовить общую реформу – пускай Россия встанет в авангарде реформы экономики всего СССР. Поколебавшись, Ельцин согласился. “Так я могу идти к Горбачеву?” – спросил Явлинский. Ельцин кивнул

.

Горбачева уговаривать не пришлось. Подавленный нанесенными ему поражениями на российском съезде, он увидел в программе Явлинского выход из тупика. Кроме того, экономические реформы – и сотрудничество с Ельциным – приближали его к заветной цели: удержать СССР от распада. Биограф Горбачева Уильям Таубман рассказывает, что, когда экономический советник президента СССР Николай Петраков принес ему записку с кратким изложением программы Явлинского, Горбачев “сначала бегло просмотрел послание, но затем вчитался в него и с явными признаками оживления спросил:

– Где этот парень?

– Он сидит у себя на работе.

– Где он работает?.. Зови его скорее”

.

Программой “500 дней” Горбачев заинтересовался всерьез. Он сам встречался с командой Явлинского и заставлял встречаться едва ли не всех министров. Совещания шли одно за другим, и Горбачев лично вникал в детали. Но союзное правительство во главе с премьер-министром Николаем Рыжковым восстало против перемен. Советская бюрократическая система просто не могла доверить свое будущее 30-летним экономистам, рассуждавшим про свободные цены и частную собственность. Те тоже были настроены решительно. На одно из таких совещаний в Архангельском приехал Николай Рыжков – с кортежем, как положено главе союзного правительства, – и даже привез с собой обед на всех участников из специального пайка премьера (еда, о которой молодые экономисты в 1990 году могли только мечтать). Во время совещания 28-летний научный сотрудник Андрей Вавилов, в будущем заместитель министра финансов в правительстве Егора Гайдара, при всех порекомендовал Рыжкову уйти в отставку. Тот моментально встал, вышел из помещения и уехал. Несмотря на энтузиазм Горбачева, у программы “500 дней” не было шансов: мышление старой гвардии и программа радикальных реформ были несовместимы.

Переговоры и совещания продолжались около месяца, и в конце концов Горбачев сдался. Он так и не смог решиться на резкие шаги в экономике. Программа “500 дней” была похоронена. “Ну как я мог вам доверить будущее страны? Вы были такие неопытные, я вас вообще не знал”, – спустя много лет объяснял Горбачев свой отказ Сергею Алексашенко, одному из авторов программы “500 дней”

. Так, возможно, был упущен последний шанс реформировать Советский Союз по управляемому сценарию. В октябре 1990 года Явлинский подал в отставку и ушел из ельцинского правительства. “С этого момента вплоть до осени 1991 года о какой бы то ни было экономически осмысленной политике можно было забыть. Между рушащимся Союзом и Россией началась ожесточенная борьба за власть”, – писал Гайдар

.

Ельцин снова пошел в атаку. “Самый крупный результат нашей работы – создание программы радикальной экономической реформы, – говорил он с трибуны Верховного совета РСФСР. – Инициатива по ее разработке принадлежит России… Но ситуация в республике не улучшается. Главная причина – экономическая необеспеченность нашего суверенитета”

. Ельцин хорошо понимал, что он делает. Он опять начинал подготовку к выборам. Он хотел стать президентом.

Немцов за границей

Став народным депутатом РСФСР, Немцов погрузился в политическую жизнь. НИРФИ выделил ему как депутату комнату на цокольном этаже в одном из своих помещений. Борьба с КПСС по-прежнему была в центре политики, и в штабе Немцова в Горьком началась работа над антикоммунистической газетой. “Мы стали бороться против Горбачева и за Ельцина”, – вспоминает соратник Немцова тех лет Виктор Лысов: агитировали за него, поддерживали все его начинания. А в Москве обаятельный и общительный Немцов завел тысячу новых знакомств – от депутатов до телезвезд.

В частности, Немцов близко сошелся с депутатом Виктором Аксючицем. Через семь лет, когда Немцов приедет в Москву на должность первого вице-премьера, Аксючиц станет его советником, а тогда Аксючиц был, во-первых, религиозным активистом – одним из основателей Российского христианского демократического движения, – а во-вторых, одним из первых российских успешных предпринимателей. И благодаря Аксючицу в августе 1990 года Немцов впервые в жизни оказался за границей – в Париже, где Аксючиц проводил конгресс молодых христиан и встречи с российскими эмигрантами.

В 1990 году контраст между серой, темной, полуголодной советской реальностью и миром Запада вызывал у любого, кто там оказывался впервые, глубокий культурный шок. Это было сравнимо с высадкой на другую планету. Помощник Ельцина Лев Суханов в своих мемуарах вспоминает потрясение своего шефа от прогулки по обычному супермаркету в Хьюстоне во время визита в США в сентябре 1989 года. После этого, уже в самолете, Ельцин долго не мог прийти в себя, “сидел, зажав голову ладонями”, а потом уже дал волю чувствам: “До чего довели наш бедный народ…” – причитал он. “Я допускаю, – писал Суханов, – что именно после Хьюстона… у Ельцина окончательно рухнула в его большевистском сознании последняя подпорка”[5 - Немцов, в частности, пересказывал историю, которую ему поведал влиятельный тогда депутат Николай Травкин: как они с Ельциным зашли в супермаркет в ходе поездки в Швецию и Ельцин “расплакался прямо там”.]

. Мир капитализма в его повседневном воплощении оказался настолько лучше – во всех смыслах слова – советской жизни, что это было очень трудно уложить в голове. Немцов, конечно, был не так сентиментален, как Ельцин, но и он ходил по Парижу вытаращив глаза – и по Елисейским Полям с их магазинами и бутиками, и по Монмартру с его уличными художниками, и по улице Сен-Дени с ее секс-шопами, стриптизом и дешевыми варьете. “Он сдерживал свои чувства, – вспоминает Аксючиц, который в молодости был моряком и бывал в европейских столицах, а потому сопровождал Немцова в прогулках по Парижу на правах старшего опытного товарища, – но было видно, что он в шоке от всего этого невероятного блеска”

. Въяве Запад выглядел сбывшейся мечтой – мечтой, которую и в России можно воплотить в жизнь, если Россия будет свободной.

В эти месяцы в голове у Немцова, как и у подавляющего большинства демократически настроенных людей, понятия “Ельцин” и “свобода” уже были почти синонимами. И это представление крепло по мере того, как Горбачев все чаще полагался на коммунистических ортодоксов в своем окружении, а союзная власть все прочнее ассоциировались с политической реакцией. Перестройка себя дискредитировала новым повышением цен и денежной реформой, которую в народе назвали “павловской” (по имени нового премьер-министра Валентина Павлова). Продолжались шахтерские забастовки. В январе 1991 года Москва решилась на силовые действия в объявившей независимость Литве: советские танки вошли в Вильнюс, и при штурме телецентра 14 человек погибли (до сих пор неизвестно, участвовал ли в принятии этих решений сам Горбачев). С этого момента демократические митинги в Москве и других городах России уже носили отчетливо антигорбачевский характер. Причем в Москве под лозунгами “Сегодня Литва. Завтра Россия. Не допустим!” и “Свобода умрет вместе с нами” на улицы выходили сотни тысяч людей. Горбачев пытался даже запрещать митинги, но безуспешно. Ельцин уже открыто – в телевизионном интервью, которое транслировалось на весь Советский Союз, – призывал Горбачева уйти в отставку

.

В этом контексте всероссийский референдум 17 марта 1991 года о введении поста президента России воспринимался как еще один шаг к свободе. Немцов стал одним из примерно ста доверенных лиц Ельцина, когда тот пошел на выборы. Известный в народе депутат, уже добившийся выполнения как минимум двух своих предвыборных обещаний – городу Горькому было возвращено его историческое название Нижний Новгород, а сам город открыли для иностранцев, – Немцов теперь агитировал за Ельцина как кандидата в президенты. Сомнений в том, что Ельцин выборы выиграет, в команде Немцова не было. Исход выборов был ясен – вопрос был лишь в том, понадобится ли второй тур.

Удивительным образом, даже тогда, будучи российским депутатом и доверенным лицом Ельцина, Немцов еще не думал, что политика навсегда станет его призванием. Свой поход в политику он воспринимал как временный. Он продолжал преподавать и все еще видел свое будущее в науке. Он не лукавил и не кокетничал, когда в одном из интервью в мае 1991 года говорил: “Настал такой момент, что уже и наукой стало трудно заниматься. Сейчас наше будущее и наше судьба – они в политической жизни. Я надеюсь, что года через три-четыре и научная интеллигенция, и творческая отойдут от политики: будет возможность и им, и другим людям свободно трудиться, чтобы им никто не мешал. Наше присутствие в политике недолговечно – именно интеллигенции”

.

Такое в это время было понимание жизни. У тех, кто занимался тогда политикой, не было ощущения, что это всерьез и надолго. “Казалось, [в политику] можно сходить и потом уйти”, – вспоминал потом один из будущих соратников Немцова по правительству Александр Шохин

. В эти майские дни 1991 года ни Немцов, ни другие не подозревали, что через несколько месяцев Советский Союз перестанет существовать и их жизнь изменится навсегда.

Глава 3

Последняя битва. 1991

Первый президент

Парадоксальным образом, Горбачева в то время одновременно обвиняли и в диктаторских замашках, особенно после зимы 1991-го, и в слабости. Чаще в слабости. И Ельцин шел в президенты России на контрасте с нерешительностью Горбачева и всей союзной власти: Горбачев боится реформ – он, Ельцин, готов к ним; Горбачев лавирует и петляет – он, Ельцин, идет прямо вперед, к демократии. Идея, что президент страны должен быть сильным и решительным, вытекала из политического контекста, из самой борьбы между Ельциным и Горбачевым. “Главный парадокс России заключался в том, что ее государственная система давно брела сама собой, по большому счету ею никто не управлял, – напишет Ельцин в своих мемуарах. – По-настоящему властного лидера в России давно уже не было”

. Президент должен быть лидером, лидер должен быть сильным – эти истины в доказательствах не нуждались.

Ровно через год после того, как была принята Декларация о суверенитете РСФСР, Ельцин победил в первом туре президентских выборов и стал первым президентом России. Инаугурация была назначена на 10 июля. Торжественность момента невозможно было переоценить. Все происходило впервые. Впервые во главе России встал всенародно избранный президент. Впервые он присягал перед своим народом. Впервые звучали слова об ответственности власти перед обществом.

“Веками в нашей стране власть и народ были на разных полюсах… Веками государственный интерес ставился выше человека, – говорил Ельцин на торжественной церемонии перед российскими депутатами. Он заметно нервничал, но лишь один раз взглянул на текст, который держал в ладони. – Впервые граждане России сделали свой выбор. Они выбрали не только президента, но прежде всего тот путь, по которому предстоит идти нашей родине. Это путь демократии, путь реформ, путь возрождения достоинства человека”

.

И под “Патриотическую песню” Глинки – гимн России с ноября 1990 года – над одним из корпусов Кремля, где Горбачев выделил для Ельцина резиденцию, был поднят российский флаг. (Это был хорошо знакомый всем советским людям флаг РСФСР – красный с синей каймой у древка.) Наступило удивительное время, хотя и ненадолго. Два медведя сидели в одной берлоге, а над Кремлем развевались два флага одновременно – союзный и российский. Ни в этот момент, ни позже у Ельцина не было сомнений, что ему судьбой предначертана историческая миссия – провести Россию через бури реформ к подлинной свободе.

Горбачев принимает гостей

В теплый июньский день 1991 года в резиденцию посла США в СССР вошел Гавриил Попов, один из лидеров демократического движения, только что победивший на выборах мэра Москвы. Расположившись вместе с послом Джеком Мэтлоком за столом в его кабинете, Попов начал разговор ни о чем и одновременно написал что-то ручкой на листе бумаги. Он понимал, что резиденцию прослушивает КГБ. Подвинув записку к себе, Мэтлок прочел: “Готовится попытка снять Горбачева. Надо сообщить Борису Николаевичу”. Только что избранный президентом Ельцин находился в тот момент в Вашингтоне, через три часа должна была состояться его встреча с президентом США Бушем. Мэтлок написал в ответ: “Я передам. Кто это делает?” Попов снова взял ручку и написал четыре фамилии: Павлова, главы советского правительства, председателя КГБ Крючкова, министра обороны Язова и председателя Верховного совета СССР Лукьянова.

Вечером Мэтлок уже был у Горбачева в Кремле, но фамилий ему называть не стал. “Ну как можно было поверить, – писал потом Мэтлок в своих мемуарах, – что американский посол сообщает главе государства, которое до недавнего прошлого было противником его страны, что премьер-министр этого государства, глава разведки, министр обороны и председатель парламента устраивают против него заговор?”[6 - У Попова были свои источники в КГБ. Один из родоначальников демократического движения Евгений Савостьянов рассказывает в своей книге “Демократ-контрразведчик”, что идея отправить Попова к Мэтлоку принадлежала ему: никакого другого надежного способа переправить информацию через океан не было. Но Буш, вместо того чтобы проинформировать Ельцина, сам позвонил Горбачеву.]

Выслушав Мэтлока, Горбачев усмехнулся и заверил его, что все под контролем. А после встречи сказал своему помощнику Черняеву: “Ты знаешь, [Евгений] Примаков (в тот момент член Совета безопасности СССР и один из соратников Горбачева. – М. Ф.) мне вчера заявляет: «Михаил Сергеевич, вы слишком доверились КГБ, службе вашей безопасности. Уверены ли вы в ней?» «Вот, говорит М. С., и этот – паникер»”, – вспоминает Черняев

. Горбачев был самоуверенным идеалистом. Он не мог поверить, что его собственные назначенцы поднимут на него руку[7 - После возвращения из Фороса Горбачев сказал на пресс-конференции, что больше всего доверял Крючкову и Язову.].

О подготовке путча Горбачев мог судить и по другим признакам. На самом деле партия реакции шла в атаку с конца 1990 года, а Горбачев поначалу ей даже подыгрывал: во-первых, потому что был поглощен войной с Ельциным; во-вторых, потому что просто был растерян. Проиграв свою последнюю политическую кампанию – за программу “500 дней”, – он перестал понимать, что делать дальше. “Он исчерпал себя интеллектуально как политик. Он устал, – писал потом Черняев. – Время обогнало его, его время, созданное им самим”