Преемник. История Бориса Немцова и страны, в которой он не стал президентом

. Смысл митинга был простой: положение горьковских рабочих было немногим лучше положения шахтеров Кузбасса. Они требовали перемен. Куликов выступал сам: призывал рабочих бросать пить и выходить на улицы. Выступал и Немцов, но аудитория встретила его плохо. “Для тех лет у меня была достаточно радикальная программа: свобода слова, частная собственность, открытая страна, возвращение городу Горькому исторического имени и, естественно, закрытие атомной теплостанции”, – вспоминал потом Немцов

. Частную собственность рабочие не принимали и откликнулись недовольным гулом. На территорию завода Немцова не пустили – это делалось по распоряжению КГБ.

В 1990 году КГБ еще пытался перед выборами вставлять палки в колеса независимым кандидатам и следить за политическим порядком в стране – но уже скорее по инерции и без большого успеха. Фотокопии каждого номера стенгазеты, которую делали в ИПФАНе Чичагов с товарищами и которая, как и газета Ашина в НИРФИ, висела на видном месте у входа в столовую института, отправлялись в КГБ и обком партии. После того как на старте кампании в газете появилось интервью с Немцовым, Чичагова сначала вызвали в партком и потребовали снять страницы с интервью со стенда. Дело в том, объяснили Чичагову, что критика Немцова в отношении коммунистов тянет на уголовную статью за оскорбление коммунистической партии, причем под статью попадет не Немцов, а редакция. Прямых оскорблений в тексте не было: Немцов со свойственной ему прямотой рассуждал о том, что коммунисты “недалекие люди” и, чуть что не по ним, “сразу начинают орать”. В общем, интервью надо снять, пока не начались неприятности. Чичагов с товарищами посоветовались и решили оставить все как есть – и Чичагова вызвал к себе прикрепленный к институту офицер КГБ. “Я ему говорю: я интервью снимать не буду”, – вспоминает Чичагов

. А у самого засосало под ложечкой. Но он свой выбор сделал, а КГБ уже не мог что-либо изменить. Аппарат насилия советского режима был сломан, без него коммунистическая власть потеряла контроль над обществом.

Однако на мелкие провокации КГБ еще вполне был способен. Во время предвыборной кампании Лев Цимринг вдруг увидел на пожарном столбе записку, которую он писал Немцову год назад на окружном собрании перед выборами народных депутатов СССР. Тогда на Немцова нападали, его захлопывали, и, желая поддержать и ободрить товарища, Цимринг написал ему: “Боря, не расстраивайся, дерьмо – оно и есть дерьмо”. И подписался: Цимринг. И вот теперь – через год! – эта записка, сфотокопированная и размноженная, была развешана по городу. У Цимринга сомнений не было: это сделал кто-то из КГБ

. Смысл провокации тоже был совершенно понятен: евреи Немцов и Цимринг считают русских дерьмом.

Перестройка освободила общественное сознание, и к концу 80-х антисемитизм обрел свою нишу в публичном пространстве: слева советскую власть атаковали либералы и западники, справа – националисты и монархисты. Общество “Память”, построенное на вере в сионистский заговор, превратилось в заметную политическую силу. Еврейская кровь Немцова, по матери, не могла остаться без внимания. “Боря сразу сказал: хочу пойти на выборы и писать – Борис Ефимович Немцов, еврей, что тут скрывать, если это на каждом заборе, на любой листовке написано, лучше я сам скажу”, – вспоминает Нина Зверева. Проблема была в том, что в паспорте – в советских паспортах была графа “национальность” – Немцов был записан как русский, по отцу. “И я придумала, – говорит Зверева, – написать в листовке: «Борис Ефимович Немцов, мать еврейка, отец русский»”

. “Я интернационалист, – говорил Немцов в интервью горьковской газете «Ленинская смена» в феврале 1990 года. – У меня отец – русский, мать – еврейка. Жена у меня наполовину русская, наполовину татарка. Так что в моей дочери соединились три национальности. Я никогда не делил людей по национальному признаку, это варварство. В цивилизованных странах в документах не указывается национальность. Только в нацистской Германии и у нас” 

.

На одну из встреч Немцова с избирателями пришли националисты. И когда он заговорил о том, что делать, чтобы народу было лучше, с мест раздались крики: “Какому народу?”, “Ты же еврей”, “За какой народ борешься?” Немцов ответил примерно так же, как в интервью: что он интернационалист, что национальность определяется не графой в паспорте, а культурой и традициями, – но главное были не сами эти слова, а то, как он держал удар. “И тут я увидел, что Немцов силен именно в противостоянии, – вспоминает Чичагов, – когда на него наезжают, он – кремень. Он ответил, ребята эти заткнулись, и в этот момент я понял: он победит на выборах”

.

У Немцова было 12 соперников, и все они представляли КПСС. Нина Зверева вспоминает теледебаты в прямом эфире: Немцов выступает последним, молодой, кудрявый, в модном свитере (одолжил у приятеля по такому случаю). Зверева подготовила речь, но, когда очередь дошла до Немцова, все уже устали: полтора часа предыдущих выступлений слились в один мутный гул. Зверева смотрела дебаты из дома: “И я даже подумала: Боря, откажись от речи, придумай что-нибудь. И тут он говорит: вы знаете, тут столько людей все на свете обещают. А я ничего не буду обещать, кроме одного – пауза, – я не буду врать. Сказал и посмотрел в камеру, набычившись так. Я не буду врать. Это было гениально. И с тех пор он вот это – я не буду врать – изо всех сил старался повторять”

.

На фоне дюжины статусных функционеров в пиджаках и галстуках Немцов был воплощением новизны. Он олицетворял новый тип политика – современного, молодого, свободного и при этом абсолютно своего. Он победил во втором туре, но уверенно, и стал депутатом Первого съезда РСФСР. Так весной 1990 года Немцов начал политическую карьеру. В России наступало светлое время больших надежд.

Россия против СССР

В политической программе горьковской демократической коалиции суверенитет России не случайно шел первым пунктом. К весне 1990 года эта концепция стала главной движущей силой российской политики. У Горбачева сомнений не было: для Ельцина суверенитет России – это что-то вроде лома, которым тот собрался взламывать власть в стране. Его помощник Шахназаров так и писал потом в мемуарах: “Позиционная борьба соперничающих лидеров вскоре перешла в стадию открытой войны на всех мыслимых фронтах. Временами они сходились, так сказать, врукопашную, обмениваясь увесистыми политическими заявлениями и уничижительными оценками. Но инициатива постоянно исходила от Ельцина. Причем если до этого он держался на заднем плане, вступал в бой только после артподготовки, проведенной штабом и активистами Демроссии (массированные атаки на правительство в прессе, массовые демонстрации в Москве и Ленинграде, забастовки шахтеров), то после смерти А. Д. Сахарова занял место впереди атакующей колонны. Тараном, с помощью которого наносились мощные удары по союзному руководству и президенту, стала идея российского суверенитета”

.

Личная вражда двух лидеров, Горбачева и Ельцина, в большой степени определяла повестку дня. Спустившись на этаж ниже, с союзного на республиканский, Ельцин стал расшатывать центральную власть. Он атаковал, а Горбачев оборонялся: Ельцин захватывал новую территорию – Горбачев лавировал, пытаясь удержать власть, которая выскальзывала у него из рук. Он сам нанес смертельную рану советскому режиму: разрушил монополию КПСС – в марте 1990 года добился отмены 6-й статьи Конституции о направляющей роли коммунистической партии, ввел пост президента СССР и стал им. Но список претензий со стороны коммунистических ортодоксов продолжал расти, а демократическая общественность теперь подозревала его еще и в стремлении узурпировать власть в стране. (Что в исторической перспективе было, конечно, несправедливо: Горбачев свою личную власть только уменьшал, а не увеличивал.) Интеллигенция от него отвернулась. Горбачев все больше выглядел слабаком, не способным добиться успеха ни на одном направлении. И чем слабее был Горбачев, тем сильнее казался Ельцин.

Сама по себе идея отделения России от СССР звучала парадоксально, ведь СССР (по крайней мере, в его сталинско-брежневском понимании) и был “Большой Россией”, новой редакцией Российской империи. Как можно отделиться от себя самой? Парадоксальность самой постановки вопроса хорошо иллюстрирует сцена, которую описывает в книге Бориса Минаева вдова Ельцина Наина Иосифовна. Она вспоминает, как однажды ранней весной 1990 года Ельцин пришел домой со словами “Надо спасать Россию!”: “Я, честно говоря, ничего не поняла и даже испугалась. Какая Россия? Тогда был Советский Союз, и никто в таких категориях еще не мыслил. Я так и спросила:

– Боря, о чем ты, какая Россия?

– Нашу Россию!

Я уложила его, дала какие-то лекарства, травы, пощупала голову – может, горячая?” 

Окраины империи бунтовали уже открыто. Первой положила на стол Горбачеву свою декларацию независимости Эстония – еще в ноябре 1988 года. Затем подтянулись Литва и Латвия, а в августе 1989 года, в 50-летнюю годовщину пакта Молотова – Риббентропа, через все три республики выстроилась живая цепь – в цепи стоял каждый пятый житель Прибалтийских стран! Тогда в Москве стали понимать, что миром удержать Балтийские республики не получится. Движения за независимость крепли и в Закавказье, где кровь лилась уже регулярно: в апреле 1989 года Советская армия жестоко подавила митинг за независимость в Тбилиси, а через несколько месяцев – волнения в Баку. Крепло националистическое движение в Украине. По Восточной Европе прокатилась волна революций – сразу же, как только Советский Союз стал выводить оттуда войска. В ноябре 1989 года пала Берлинская стена, придав новый импульс дезинтеграции Советского Союза. Советская система перестала существовать – прежде всего в головах людей. Но Горбачев по-прежнему в нее верил. “Оказавшись перед тяжким для него выбором – продолжение перестройки или сохранение Союза, – Горбачев в тот момент выбрал Союз, надеясь, что ему удастся словчить и не пожертвовать при этом перестройкой, – пишет в мемуарах его помощник Андрей Грачев. – Так он встал на путь, который привел его к проигрышу того и другого”

.

А раз империи больше нет, то что представляет собой ее бывшая метрополия? К весне 1990 года на этот вопрос созрел ответ: Россия и ее народ тоже жертвы косной, лживой и авторитарной союзной – то есть коммунистической – власти. Этот ответ устраивал всех. Правому лагерю идея суверенитета дала возможность продвигать националистическую идею (писатель-русофил Валентин Распутин еще в июне 1989-го с трибуны Первого съезда рассуждал о том, не стоит ли России выйти из состава Союза: “Без боязни оказаться в националистах мы могли бы тогда произносить слово «русский», говорить о национальном самосознании”

). Для демократов-западников российский суверенитет символизировал разрыв с советским тоталитарным прошлым – фундамент, на котором можно строить новое свободное государство. Суверенитет становился синонимом субъектности и свободы. На Первом съезде российских депутатов Ельцин так и сказал: “Самый главный, первичный суверенитет России – это человек, его права”

. Наконец, на фоне наступившей экономической катастрофы и безволия союзного правительства все надежды на улучшение жизни уже были связаны с Ельциным – и с российской властью. В народе крепла надежда, что, сбросив балласт в виде союзных республик, Россия быстро станет богатой и успешной страной. Суверенитет обещал решительность в проведении реформ – и одновременно воплощал экономический интерес нарождавшейся российской элиты, уже готовой подвинуть пожилых союзных бюрократов.

“Российское «возрождение» стало остроактуальной идеей для абсолютно всех классов, слоев, политических движений, – писал Борис Минаев. – Ельцин придал этой идее черты сухого прагматизма”

.

Народ за свободу

Немцов впервые увидел Ельцина на похоронах Сахарова 17 декабря 1989 года. “Ельцин стоял как медведь, – вспоминал он потом, – и голову поворачивал вместе с корпусом”. Познакомились они через четыре месяца – 14 апреля 1990 года. Депутаты от демократической коалиции собрались в здании Госстроя, чтобы обсудить предстоящий съезд. Привилегии еще работали, и новая депутатская жизнь сразу давала себя знать: билеты на поезд в Москву теперь можно было купить в отдельной кассе, в гостинице “Россия” депутатов селили с видом на Кремль, а в буфетах давали деликатесную рыбу и красную икру. Выступавший против привилегий Немцов даже устроил буфетчице скандал, когда та попыталась продать ему коробку дефицитных конфет. Депутатский блок “Демократическая Россия” насчитывал к тому моменту больше двухсот человек. Немцов входил в комиссию по подготовке съезда. Он диктовал журналистам ключевые идеологические установки из платформы “Демроссии”: “Первый съезд народных депутатов РСФСР должен сделать то, чего пока не удалось достичь на союзном уровне, – взять на себя всю полноту государственной власти в РСФСР”.

Еще совсем недавно демократы смотрели на Ельцина косо. Но к весне 1990 года это был уже совсем другой человек – и другой политик: не порвавший с партией коммунист с популистскими замашками, а бунтарь и народный лидер. “Популист – я не считаю это слово ругательным, – спокойно объяснял тогда Ельцин в одном из интервью. – Как раз многим руководителям не хватает связи с массами, они не знают, как к этой проблеме подступиться”

. Масштаб личности Ельцина уже затмевал все его возможные недостатки, как бы ни раздувала их официальная советская пропаганда. Листовки и газетные статьи, изображавшие его пьяницей, производили обратный эффект и только умножали его популярность: пьет – во-первых, наверняка клевещут, во-вторых, значит, наш, свой. Таких митингов, которые собирались на площадях Москвы и в других городах России в начале 1990 года, Россия не видела никогда. Это были митинги не только в поддержку Ельцина – это были выступления за свободу. “Бывают в истории моменты, когда люди жаждут свободы, – говорил Немцов много лет спустя, – в новейшей истории России такой момент был. Это конец 80-х – начало 90-х. Народ жаждал свободы! Когда на Манежной площади собрались миллион человек, которые требовали сокрушить коммунизм и дать людям свободу, это был искренний порыв!” 

Выдающаяся ельцинская харизма, умноженная на всенародную любовь, била наотмашь: крупный, очень большой человек, очень русский, с красивыми, рельефными чертами лица, пусть грубоватый, но невероятно живой, решительный, смелый, честный. Ельцин воплощал надежды всех слоев общества на счастливое будущее – будущее, которое очень скоро наступит, если идти путем реформ, когда свобода и полные прилавки будут друг от друга неотделимы. Немцов смотрел на Ельцина точно так же. Для него Ельцин был сверхчеловеком, гигантом, способным повернуть колесо истории: “Я понимал, что встречаюсь с легендарным человеком, думал, что он прочтет лекцию о свободе, демократии, правах человека, – вспоминал Немцов. – А когда поздоровались, Ельцин вдруг сказал: «Ну какие у вас есть идеи, с чего начнем работать в Верховном совете, какие есть предложения?» И практически все два с половиной часа, пока длилась встреча, Ельцин молчал. Записывал за нами, что меня несказанно поразило. Может, сказал в конце несколько слов общего характера – что ему очень понравилась встреча, что были важные предложения, причем они касались не только государственного устройства страны, но и проблем развития предпринимательства, налогов и так далее. Меня удивительная скромность Ельцина просто поразила, я думал, что все будет иначе…”

На съезде демократы решали две основные задачи: избрать Ельцина председателем Верховного совета и воплотить в жизнь первый пункт своей политической программы – провозгласить российский суверенитет. Эти задачи дополняли одна другую: суверенитет делал осязаемой власть будущего председателя, а с таким лидером, как Ельцин, было понятно, зачем нужен суверенитет. Работа над декларацией закипела еще накануне съезда. “Я отлично помню, – рассказывает Чичагов, – прибегает Немцов, говорит: давай писать декларацию независимости. Я стал смотреть в декларации других стран, потом мы обсуждали, что там должно быть. И я сидел печатал наш текст на машинке. А потом Немцов его схватил и побежал”

.

Немцов понес свой вариант на совещание в специально созданную для работы над декларацией комиссию. Немцову нужен был свой набросок, “рыба”, чтобы было что обсуждать. Впрочем, романтический пафос декларации всем демократам был одинаково очевиден: Российская Федерация была полупустой формальностью в составе большой страны под названием СССР – теперь на этом месте должно было появиться настоящее демократическое государство с разделением властей, независимым судом, гарантиями политических прав и свобод и неподвластное диктату КПСС.

Двусмысленность положения России внутри Союза, конечно, осталась: съезд российских депутатов, отмечалось в тексте Декларации, “заявляет о решимости создать демократическое правовое государство в составе обновленного СССР”, причем этот обновленный СССР должен был появиться на основе некоего нового договора между республиками. Но появился и другой важнейший пункт – о приоритете российских законов над союзными. В переводе на русский это в первую очередь означало, что Россия не хочет больше кормить другие республики Союза и хочет сама контролировать свой бюджет.

С этим текстом и выступил Борис Ельцин, пока еще один из тысячи с лишним депутатов съезда. Скоро он победил на выборах председателя Верховного совета России. Выборы председателя Верховного совета – фактически на тот момент главы России – имели историческое значение. Это был решающий раунд схватки между Горбачевым и Ельциным. Александр Любимов, тогда один из ведущих программы “Взгляд”, самого острого и самого популярного телешоу тех времен, и одновременно депутат, вспоминает, как он сам, Немцов и другие молодые демократические депутаты агитировали депутатов-коммунистов голосовать за Ельцина, а не за кандидата Политбюро. Те, у кого, как у Любимова, уже были деньги, скинулись, купили за валюту ящик импортного пива в банках – немыслимая роскошь по тем временам – и раздавали это пиво коммунистам в обмен на голосование за Ельцина. “Те спрашивали: «А если я возьму пиво, а проголосую все равно против Ельцина?» – рассказывает Любимов. – А мы им отвечали, что при Ельцине такое пиво будет доступно всем, и им в том числе”

.

ЦК КПСС и Горбачев противодействовали избранию Ельцина как могли. Горбачев даже сам приезжал на съезд, чтобы агитировать против Ельцина. В итоге Ельцин победил с третьей попытки и с перевесом в четыре (!) голоса. Именно эта победа открыла ему дорогу к высшей власти, и именно в этот момент Горбачев потерпел от него решающее поражение.

Но тогда этого еще не понимал никто, и тем более сам президент СССР, который, как писал его помощник Шахназаров, в тот момент “ни во что не ставил Ельцина, сам себя убеждал, что потенциал соперника исчерпан, и пытался убедить в том же общество”

. Выиграв выборы, Ельцин взошел на самую верхнюю ступеньку в российской иерархии. В своих мемуарах Ельцин вспоминает, как вошел в свой новый просторный кабинет в Белом доме – в том самом здании, по которому через три года по его приказу будут стрелять танки, – и, услышав от помощника “Смотрите, Борис Николаевич, какой кабинет отхватили!”, задумался: “Ну и что дальше? Ведь мы не просто кабинет, целую Россию отхватили”

.

На вопрос, что это значило – “отхватить Россию” – и что такое вообще Россия, отвечала Декларация о государственном суверенитете, прообраз будущей конституции. 12 июня 1990 года под грохот аплодисментов Декларация была принята на съезде подавляющим большинством: из тысячи с лишним депутатов более 900 проголосовали “за”. “Самое главное достижение съезда – это то, что мы выбрали председателем Верховного совета РСФСР Бориса Николаевича Ельцина, – объяснял потом журналистам Борис Немцов. – Это человек с очень большими потенциальными возможностями, человек, несомненно, умный, прогрессивный и очень работоспособный. Важным мне кажется и наше стремление изменить систему: и политическую, и экономическую. Сейчас, наверное, уже все понимают, что без радикального изменения политической системы невозможно совершить и экономический переворот”

.

А еще через месяц Ельцин демонстративно выйдет из КПСС – прямо на съезде партии, на глазах у Горбачева и всего Политбюро. Российский лидер поставит под своим прошлым жирную точку, и с этой точки начнется новый исторический этап – строительство демократической, свободной России.

Последний шанс сохранить Союз

В Верховном совете России, том самом российском “парламенте”, который возглавил Ельцин и который стал работать после того, как закрылся съезд, Немцов пошел в комитет по законодательству[4 - Верховный совет России, постоянно действующий орган съезда, формировался из числа народных депутатов по сложной процедуре. Регламент позволял народным депутатам входить в составы комитетов и комиссий Верховного совета, и Немцов, не будучи членом ВС, входил в состав комитета по законодательству.]. Сергей Шахрай, в ближайшем будущем один из ключевых участников ельцинской команды, тогда только возглавил этот комитет. Он прекрасно помнит, как к нему пришел Немцов: “Был жаркий летний день. Я точно помню: светлые штаны, сандалии, рубашка с коротким рукавом. Улыбка, волосы в разные стороны. Говорит: «Сергей Михайлович, я хочу работать в комитете по законодательству». Я его спрашиваю: «Зачем? Вы же физик». А он говорит: «Хочу писать закон о земле». Тут у меня челюсть отвисла. «Я, – говорит, – знаю, какие проблемы этим законом надо решить. Поручите мне в комитете вести этот закон». Совершенно удивительное предложение, нестандартное. Думаю: или у него что-то интересное получится, или шею свернет. Говорю: «Давайте попробуем»”

.