Илимская Атлантида. Собрание сочинений

Храм Леушинского подворья был возвращен Церкви в июле 2000-го, и в том же году, 9 октября, на престольный праздник свершилась первая литургия в историческом алтаре Леушинского подворья, где столько раз служил отец Иоанн Кронштадтский. В храм вернулись великие святыни, уцелевшие в страшные годы гонений: выносной крест с мощами святого Иоанна Предтечи, намоленный образ игуменьи Таисии, икона Святой Троицы, написанная по преданию на части древа Мамврийского дуба, Свято-Крестовская икона Божией Матери, «Спас Плачущий»…

Последние годы Кирилла Юрьевича были тесно связаны с любимым храмом. С помощью Лаврова в стенах БДТ проходили традиционные Таисиевские концерты, открывавшие публике уникальный пласт русской духовной культуры. Ежегодно эти концерты собирали лучших мастеров культуры, объединяя их вокруг церкви, а для зрителей они становились событием, не только культурно-эстетическим, но глубоко духовным. В честь 110-летия основания подворья Кирилл Юрьевич подарил храму икону преподобного Сергия Радонежского, написанную в иконописной мастерской Троице-Сергиевой Лавры.

…Я стоял перед гробом и смотрел на родное исхудавшее лицо. Сколько дум передумал, сколько вспомнил… Боже, как странно, как нелепо звучит: «Умер Кирилл Лавров»… И не потому даже, что, как принято говорить о таких людях в официальных документах – это «целая эпоха в отечественном кино и театре». Дело в другом: когда нас покидают такие личности, невозможно избавиться от ощущения, что место, которое они занимали в истории и жизни, так и останется навсегда пустым. Потому что заменить их просто некем…

Но в моей памяти Кирилл Юрьевич жив.

Глава вторая. Ваш Лавров

Сегодня я в гостях у Лавровых. Они пригласили меня посоветоваться, как поступить с окнами квартиры: менять их или не менять? Мы с Кириллом Юрьевичем в его кабинете. Валентина Александровна на кухне, готовит ужин.

Кабинет небольшой, но высокий, потолки, наверное, метра четыре. В углу – книжный стеллаж, кроме книг в нем иконы, различные фарфоровые статуэтки лошадок, собачек, обезьян и другой живности, всё, видимо, дорого сердцу артиста. Рядом старинный секретер из ценных пород дерева, на нем массивные старинные часы. На стене портрет хозяина, написанный маслом. Здесь он еще молодой, в темном костюме, белой рубашке и строгом галстуке. Неизменно пронзителен добрый взгляд его лучистых глаз.

Интерьер кабинета прост. У окна круглый журнальный столик, на нем высокая настольная лампа. Кресло с цветочной обивкой, просторное и удобное. Многое меня здесь заинтересовало и восхитило. Смотрю во все глаза, запоминаю, так как уверен, что дома меня будут пристрастно расспрашивать об этой встрече.

Из окна живописный вид на Петровскую набережную, на замерзшую Неву, на ограду Летнего сада…

– Можно картины писать! – вдохновенно произнес я.

– Можно, – улыбнулся Кирилл Юрьевич, – только я делать этого не умею…

Увидев, что по невскому льду идут люди, опять удивляюсь:

– Как им не страшно?

– Страшно, – это уже присоединяется к нам Валентина Александровна. – Кира, помнишь, как я по Неве возила Сережу на санках?

– Помню, Валя.

Он обнял ее за плечи, и мне подумалось: жаль, что рядом нет фотографа…

Любуясь ими, интересуюсь:

– Кирилл Юрьевич, не вижу ваших книг на полках, ведь вы могли бы столько рассказать людям. У вас должно быть столько воспоминаний.

Он вздохнул:

– Книги нужно было писать раньше, хотя бы лет двадцать назад. После смерти Георгия Александровича мы оказались в трудной ситуации. Знаю немало примеров: театр терял лидера, и сам разваливался. До книг ли? И сейчас: чем худрук ни занимается – только не основным ремеслом. Хотя наш театр федерального подчинения, большую часть средств получаем из госбюджета, но все равно не хватает. Что-то приходится добывать и самим. В общем, опять на книгу нет времени… А гастроли? Они необходимы, и не только из-за дополнительного заработка: нужно российской глубинке часть души отдать. Но вы правы, моя жизнь – длинная история, в ней много интересных событий, фактов, встреч – так что книжка, наверное, получилась бы. Но, увы…

Радостно мне было слушать Лаврова не со сцены, беседовать не в рабочем кабинете в театре, а вот здесь, в его доме, за этим столом, когда знаменитого артиста можно о чем-то переспросить, что-то уточнить. Здесь он откровенен и свободен от забот.

– Кирилл Юрьевич, у меня две дочери и четверо внуков, все, что я делаю в жизни, я делаю для них. А вы?

– Я соврал бы, сказав, что не хочу успеха своему ребенку! Очень хочу! Но не за счет других. Ни сына, ни дочку я никуда не пропихивал, пользуясь своим именем. Не умею, не научился, так что упрекать мне себя не в чем. Дети сами выбирали профессию. Но я радуюсь их успехам, горжусь ими…

Мы выпили водки, закусили, отужинали, потом появился чай. Окна я посоветовал Лаврову заменить обязательно: современные окна стильные и удобнее – для глаза радость и для хозяйки облегчение. Несколько раз вставал, начинал прощаться, но уйти почему-то не мог. Мы говорили о театре, об актерах, о родителях, о детях. По мере осмысления своих судеб пытались ответить на извечный вопрос: что же такое жизнь? Для чего мы живем?

Осмысление бытия, стремление к красоте, жажда гармонии присущи в большей степени переломным периодам истории, эпохам смут и войн. Жесточайшая война выпала на долю Лаврова, но нам обоим пришлось пережить переломавшие Россию новые смутные времена, которые тоже страшны. Если во время войны известны и враг, и способы борьбы с ним, то во время революционных преобразований человек оказывается перед личным выбором, остается ему надеяться лишь на помощь собственной души, которая на основе извечных законов человеческого существования и собственного опыта может подсказать правильный путь. Вспоминая попеременно с Кириллом Юрьевичем события наших судеб, мы пришли к выводу, что все-таки правильно поняли душевные подсказки, определив свой образ жизни стремлением к деланию добрых дел, к служению Родине, как бы она к нам ни относилась.

Лиричность в наш философский разговор вносила своим присутствием и мудрыми репликами Валентина Александровна. Казалось, сердечный магнит притягивал меня к этим двум людям, с ними мне было хорошо…

Кирилл Юрьевич, однако, разговорился, и я уже молча и вдохновенно ему внимал. Ни до, ни после не слышал я от Лаврова такого откровенного рассказа о себе.

– Мы с мамой жили в Ленинграде, а отец – в Киеве, там он работал в театре имени Леси Украинки. Я был обычным дворовым мальчишкой, и дрался, и хулиганил. Иногда мои «приключения» принимали опасный характер, и мама жаловалась в письмах отцу: «У Кирки не все в порядке! Попал в плохую компанию!» В том районе Ленинграда, где мы жили, сколотилась компания «серьезных» парней, дело у них доходило до воровства, даже до убийств… А мы, подростки, на них засматривались, перенимали повадки, наблюдали «взрослую жизнь». Что и говорить, блатная романтика в этом возрасте привлекает. Неизвестно, чем бы все это закончилось, но тут пришла общая беда – война. Мне исполнилось пятнадцать лет. Мама была директором интерната, и вместе с ее воспитанниками мы уехали в эвакуацию, в Кировскую область. Конечно, прежние проблемы тут же забылись! Пришлось работать, кормить семью. У меня ведь еще младшая сестра была, совсем маленькая, два годика. И бабушка. Потому-то я и остался недоучкой: возможности учиться в школе не было. Работал грузчиком в «Заготзерне», на реке Вятке. Работа тяжелая, но я был мальчишкой жилистым, выдержал.

– Неужели вас удовлетворяла такая обычная, простая жизнь? – с любопытством прервал я его рассказ.

– Нет, конечно. Когда потом работал на военном заводе – страстно мечтал уйти на фронт. Я был уверен, что совершу героические подвиги, во всяком случае, выполню свой долг… Ходил в военкомат как на работу, и, в конце концов, меня все-таки взяли! Но отправили не на фронт, а в специальную школу, где очень быстро, за один-два месяца, готовили младших командиров. А дальше – военное училище, я выпускался из него как раз в день окончания войны! Получил звание старшего сержанта. И отправили меня служить на Дальний Восток, где я «оттрубил» пять лет…

– А потом? Как потом складывалась ваша судьба? – подбодрил я его рассказ логичным вопросом. Очень мне хотелось, чтобы Лавров побыстрее подошел к повествованию о начале своей актерской карьеры.

– Дальше старшего сержанта я не пошел, хотя занимал офицерскую должность: был техником звена, обслуживал три самолета. Но главное – я самозабвенно увлекся самодеятельностью, очевидно, сработали гены. Самолеты отошли на второе место, на первое выдвинулся клуб, наши спектакли. Мое амплуа, разумеется, герой-любовник.

Руководителем театра был некто Монахов – очень серьезный театральный человек. До войны он работал в Москве, в Камерном театре у Таирова: и артистом в массовках, и плотником, и монтировщиком был. Владел множеством профессий, но, кроме того, был необыкновенно талантливым человеком и очень много знал о театре. Вы бы видели, какие прекрасные мы делали декорации, при том, что каждый гвоздь и доска привозились к нам с Большой земли. Тамошние деревья невозможно использовать как строительный материал: они все изогнутые, корявые. Добывали какие-то коробки, ящики, красили их зеленкой, йодом, мягкие детали шили из марли. И в результате получалось красиво и эффектно. У меня даже фотографии сохранились тех лет.

– А когда же началась ваша настоящая театральная жизнь? – нетерпеливо поинтересовался я.

– Аттестата зрелости у меня так и не было, хотя я окончил военное училище. Но все-таки отважно явился в Ленинградский театральный институт, на консультацию к профессору Леониду Федоровичу Макарьеву. Читал стихи Симонова. Был на подъеме, читал эмоционально. И профессор рекомендовал мне поступать. Но, узнав, что десятилетку я не окончил, посоветовал в первую очередь заняться средним образованием, а уж потом думать о специальном. Видимо, у меня стало такое кислое лицо, что профессор смягчился и сказал: есть еще один путь – просто пойти работать в театр.

Поначалу я попытался окончить школу. Накупил учебников, обложился ими, но через два дня понял: бессмысленное занятие, один не осилю.

В это время в Ленинград на гастроли приехал театр имени Леси Украинки, где работал мой отец. Зная все сложности и подводные течения актерской профессии, он был категорически против моего выбора. Надеялся, что я стану офицером, окончу академию, сделаю карьеру военного инженера. Займусь настоящим мужским делом, вместо того, чтобы каждый вечер «морду красить». Поэтому втайне от него я сразу пошел к главному режиссеру театра Константину Павловичу Хохлову, которого знал. Он прослушал меня и взял во вспомогательный состав труппы.

Так я попал в Киев.

Отец в то время разошелся с очередной женой и оставил ей квартиру. На двоих нам выделили в театре в качестве жилья гримерку на втором этаже. А через год приехали выпускники школы-студии МХАТ, среди которых была и моя будущая жена, Валя Николаева.

– Кирилл Юрьевич, расскажите поподробнее о своей жизни в Киеве. В этом благодатном городе и ваша театральная судьба, думаю, должна была сложиться удачно.

– Любовь к Киеву осталась у меня в душе навсегда, хотя прожил я там всего пять лет. А как же была разнохарактерна и талантлива труппа театра! Всех семьдесят человек помню по именам. У нас сложилась замечательная компания: актеры Киянский и Франько, заведующий музыкальной частью Соковнин и я увлеклись рыбалкой. Ездили куда-то на пароходиках. Потом Франько купил машину, и мы на его «Победе» отправлялись километров за сорок-пятьдесят на днепровские лиманы, удили там рыбу. А музыкант Воячек, чех по национальности, смешной, бородатый, пожилой человек, был яхтсменом: соорудил парус на своей ветхой лодчонке, и мы на Трухановом острове занимались парусным спортом.

Помощник режиссера, Николай Владимирович Питоев, разносторонний, незабываемый человек, заразил меня любовью к автомобилям. Он купил трофейный «Опель» и целыми днями чинил его. Я неплохо разбирался в технике и частенько помогал ему. С тех пор и стал бредить автомобилями. Я получал пятьсот двадцать пять рублей в месяц. Жена больше – шестьсот девяносто, поскольку у нее было высшее образование. Мы с ней года три экономили на всем, ели одни макароны – и купили, наконец, «Москвич-401», который тогда стоил девять тысяч («Волга» – шестнадцать, а «ЗИЛ» – сорок три тысячи, помню, как сейчас). Переехав в Ленинград, в Большом драматическом театре им. Горького я оказался единственным обладателем автомобиля. Даже у Товстоногова и Копеляна еще не было машин…

Коллектив БДТ того времени был очень непрост. Там уже работали несколько больших артистов, и каждого окружала своя команда. Они воевали друг с другом, но, когда случалось событие глобальное (как, например, приглашение из Киева нового худрука Хохлова), мгновенно объединялись в общем неприятии его. Конечно, Константину Павловичу было нелегко справляться с этим «террариумом единомышленников», человек-то он был пожилой. Хорошо помню собрание, на котором одна артистка образно сказала Хохлову, что он уподобляется скверной хозяйке, у которой полный холодильник продуктов, а она еще выписывает какие-то «киевские котлеты». Одна «котлета», естественно, я, вторая – Валя Николаева. Вот такие были в ту пору отношения, трудные и непредсказуемые. Они продолжались до тех пор, пока в театр не пришел Георгий Александрович Товстоногов. Это, уверен, про-мыслительное и счастливое событие для БДТ. Он разгромил все группировки, многих работников вообще повыгонял из театра. И то, что я попал в обойму его актеров и находился в ней с первого до последнего дня, тридцать три года, – мое великое счастье и жизненный выигрыш.

– А как вы оказались его преемником? – спросил я.

– Когда в 1989 году Товстоногова не стало, всеобщим тайным голосованием на должность художественного руководителя театра выбрали меня. Против был только один голос, мой собственный. При повторном голосовании против проголосовали уже двое: я и моя жена. Пришлось согласиться. Никогда в жизни не думал, что буду кем-то руководить, а тем более театром, который всегда вызывал у меня священный трепет! И неспроста, потому что здесь были великий актерский коллектив и великий режиссер, на порядок образованнее и талантливее нас всех. Я очень благодарен труппе за то, что после смерти Товстоногова она не разбежалась и ко мне отнеслась благосклонно, понимая все мои трудности и проблемы.

– А как вы считаете, Кирилл Юрьевич, вам удалось сохранить товстоноговский дух и его творческий почерк?

– У поколения, которое воспитывалось на спектаклях Товстоногова, есть сегодня ностальгические чувства. Что тут поделаешь! Нет Товстоногова – нет и его театра. Это надо понимать очень четко. Нет человека, олицетворявшего БДТ, с его эстетикой, манерой, отношением к жизни. В искусстве не бывает, что вместо одного творца приходит равнозначный ему другой и ставит точно такие же спектакли… Конечно, сегодняшний театр стал другим, но вот что для меня важно: мы наследуем от Товстоногова самое главное, не опускаемся до пошлости, не идем в хороводе коммерческих интересов. Мы по-прежнему играем только драматургию высокого класса, по-прежнему для нас главное – артист на сцене. Мы стремимся сохранить достоинство, несмотря на то, что сейчас это непросто. Все вокруг пустились в зарабатывание денег. А мы стараемся не повышать цены на билеты… Конечно, происходит инфляция, и мы вынуждены идти на компромиссы и жертвы, иначе просто не смогли бы свести концы с концами.

Считаю главной своей заслугой то, что после смерти Товстоногова сохранилась труппа. А ведь актеры могли разочароваться, уйти в другие театры: нет Товстоногова, нет и прежнего интереса. Годы без Георгия Александровича мы прожили достойно – не потеряв уважения к профессии и зрителям… В этом большую роль сыграл Темур Чхеидзе, поставивший на сцене БДТ «Коварство и любовь» Шиллера – знаковый спектакль, пользовавшийся у зрителей огромной популярностью.

– А что было общего у Товстоногова и Чхеидзе? Или это совсем разные художники?

– Они схожи в главном: обоим свойственна опора на актеров. Георгий Александрович был далек от амбициозной демонстрации каких-либо своих режиссерских приемов, хотя, когда смотришь его спектакли, понимаешь, что это сделано большим мастером. Стремление выразить свой замысел через актеров, напряженная работа с ними – вот это сближает творческий метод Чхеидзе с режиссерским стилем Товстоногова. Конечно, и разница существует. У каждого подлинного художника свой почерк. Чхеидзе дисциплинирован, мыслит логично, можно сказать, математически. Он всегда готов к репетиции, приходит в театр с уже приготовленной разработкой, знает, чего ему нужно добиться от актеров, четко видит цель.