Патрология. Период Древней Церкви. С хрестоматией

«Бог… не сотворил обоих [Адама и Еву] отдельно. Но чтобы показать таинство единства Божия, Бог вместе сотворил жену Адама, а также для того, чтобы большая была между ними любовь» (2:28. Хрестоматия, с. 380).

11.3.4. «Богословская акривия» как акцент мысли апологета в его синергийной и экклезиологической оценке внешнего мира

Оценивая внешний мир, святой Феофил акцентирует ту грань, которая символизируется максимой «ложка дегтя в бочке ме да» в противовес идее «христианства до Христа», выдвинутой св. Иустином Мучеником. Несмотря на то, что обе мысли являются ничем иным, как двумя гранями одного целого, впоследствии икономический подход св. Иустина возобладает в церковной мысли и в III веке станет главной движущей идеей в александрийской богословской школе. И в этом вопросе мы видим, как богословские направления «востока» и «запада», взаимодействуя друг с другом и дополняя друг друга, формируют богословие своей эпохи.

«[В том,] что сказано вашими философами… истины не находится ни малейшей частицы, ибо и то, что, по-видимому, сказано ими справедливого, смешано с заблуждением. Как смертоносный яд, смешанный с медом или вином, делает все смешение вредным и негодным, так и их красноречие оказывается напрасным трудом или, скорее, – пагубою для тех, которые верят ему» (2:12. Хрестоматия, с. 378).

Тема 12

Марк Минуций Феликс

12.1. Сведения о жизни

Имя Марка Минуция Феликса, написавшего одну из лучших апологий в защиту христианства – «Октавий», представляет редкий случай в патрологической науке, когда о самом авторе неизвестно ничего или практически ничего. Неизвестны ни годы его жизни (можно дать лишь общую датировку – II век – время, обнимающее собой период апологетов), ни какие-либо иные точные факты. Все, что дошло до нас от этого апологета, – сама его апология.

Несомненно следующее: апология Марка Минуция Феликса являет собой самый первый, и вместе с тем характернейший, образец христианской письменности на латинском языке; таким образом, сам автор стоит у истоков римского (или впоследствии сформировавшегося как явление римо-карфагенского) богословия. Уже следующий, выдающийся христианский латиноязычный писатель Запада, Тертуллиан, в 197 году положит «Октавия» в основу своей более обширной апологии.

12.2. Характеристика апологии «Октавий»

«Октавий» представляет собой отдельный, третий тип апологий (по отношению к апологиям, адресованным императору или частному лицу) – апологию, написанную в форме художественного произведения. В этом отношении «Октавий» есть явление уникальное, нехарактерное, так как практически все прочие дошедшие до нас апологии этой эпохи адресованы конкретным лицам (за исключением немногих, например апологии Тертуллиана, представляющей собою вид отвлеченного трактата).

Жанр «Октавия» – диалог трех друзей, беседа которых облечена в форму судебного спора (характерный образец римского стиля). Христианин (Октавий) и язычник (Цецилий) по очереди высказывают свои аргументы, соответственно, обвинения или защиты христианства, а автору, Марку, уготована роль беспристрастного судьи.

Язык «Октавия» исключительный, следующий лучшим традициям римского красноречия, даже в переводе он обладает большой силой. Марк Минуций Феликс использует вкупе два главных риторико-методологических приема, с помощью которых и решает свою апологетическую задачу.

12.2.1. Первый прием автора: сила и убедительность языческой аргументации

Обвинения Цецилия в адрес христиан традиционны (безбожие, каннибализм и разврат), но производит впечатление колоритный язык этих обвинений, их риторическая убедительность и сила.

«Не следует ли сожалеть о том, что дерзко восстают против богов люди жалкой, запрещенной, презренной секты, которые набирают в свое нечестивое общество последователей из самой грязи народной, из легковерных женщин, заблуждающихся по легкомыслию своего пола, люди, которые в ночных собраниях со своими торжественными постами и бесчеловечными яствами сходятся не для священных обрядов, но для скверностей. Это – люди скрывающиеся, бегающие света, немые в обществе, говорливые в своих убежищах! <…>Удивительная глупость, невероятная дерзость! Они презирают мучения, которые пред их глазами, а боятся неизвестного и будущего; они не страшатся смерти, но боятся умереть после смерти. Так обольщает их обманчивая надежда вновь ожить и заглушает в них всякий страх<…> Эти люди узнают друг друга по особенным тайным знакам и питают друг к другу любовь, не будучи даже между собою знакомы; везде между ними образуется какая-то как бы любовная связь, они называют друг друга без разбора братьями и сестрами для того, чтоб обыкновенное любодеяние чрез посредство священного имени сделать кровосмешением: так хвалится пороками их пустое и бессмысленное суеверие. Если бы не было в этом правды, то проницательная молва не приписывала бы им столь многих и отвратительных злодеяний. Слыхано, что они, не знаю по какому нелепому убеждению, почитают голову самого низкого животного, голову осла: религия достойная тех нравов, из которых она произошла! <…> То, что говорят об обряде принятия новых членов в их общество, известно всем и не менее ужасно. Говорят, что посвящаемому в их общество предлагается младенец, который, чтоб обмануть неосторожных покрыт мукою: и тот обманутый видом муки, по приглашению сделать будто невинные удары, наносит глубокие раны, которые умерщвляют младенца, и тогда, – о, нечестие! присутствующие с жадностью пьют его кровь и разделяют между собою его члены. Вот какою жертвою скрепляется их союз друг с другом, и сознание такого злодеяния обязывает их к взаимному молчанию. Такие священнодействия ужаснее всяких поруганий святынь. А их вечери известны; об этом говорят все<…> В день солнца они собираются для общей вечери со всеми детьми, сестрами, матерями, без различия пола и возраста. Когда после различных яств пир разгорится и вино воспламенит в них жар любострастия, то собаке, привязанной к подсвечнику, бросают кусок мяса на расстоянии большем, чем длина веревки, которою она привязана: собака, рванувшись и сделав прыжок, роняет и гасит светильник… Таким образом все они, если не самым делом, то в совести делаются кровосмесниками, потому что все участвуют желанием своим в том, что может случиться в действии того или другого» (гл. 8–9. Хрестоматия, с. 392–394).

Действие, оказанное на читателя силою риторики язычника, используется автором в качестве своеобразного «бумеранга» – служит в конечном итоге поражению языческой аргументации и победе христианской. Аргументы христианина Октавия, отвечающего Цецилию, оказываются имеющими в себе еще бо?льшую силу, убедительность и действенность. Каждое слово языческого обвинения не разрушает, а напротив, усиливает позицию христиан. Чтобы достичь этого, автор употребляет второй методологический прием – определенную логическую схему, которой он пользуется при опровержении каждого из языческих аргументов.

12.2.2. Второй прием автора: обвинения язычников есть обвинения самих себя

Ответы христианина Октавия выстроены по следующей схеме:

– Обвинения против христиан, которые невиновны, внушены демонами;

– Именно вы, язычники, виновны в этих преступлениях (чему приводятся подробные доказательства);

– Христиане даже в мыслях почитают грехом то, что вы, язычники, совершаете на деле.

В основание своей аргументации Марк Минуций Феликс полагает известный духовный закон: несправедливо осуждающий другого человека обвиняет самого себя, свидетельствуя о своих собственных грехах.

«Как несправедливо вы поступаете, когда произносите суд о том, чего не знаете и не исследовали» (гл. 28. Хрестоматия, с. 402);

«Кто же так бессмыслен, чтобы верить этому почитанию? Разве [что только] вы, которые [сами] почитаете целых ослов <…> которые так благочестиво пожираете ослов <…> которые закалаете и почитаете головы волов и баранов, которые, наконец, ставите в храмах богов, представляющих смесь человека с козлом, с лицом льва и собаки? <…> И вы не отвергаете и их священнодействий в честь змей, крокодилов и других зверей, рыб и птиц, из которых если кого-либо убьет кто, наказывается смертью» (гл. 28. Хрестоматия, с. 403);

«Далее изобретатель другой нелепой басни – старается только взнести на нас то, что бывает у них. Это более идет к бесстыдству тех людей, у которых всякий пол совершает любодеяния всеми членами своего тела; где полное распутство носит название светскости; где завидуют вольности распутных женщин, где сладострастие доходит до отвратительной гадости, где у людей язык скверен даже тогда, когда они молчат, где появляется уже скука от разврата, прежде чем стыд <…> О таких и тому подобных бесстыдных делах нам не позволено слушать, и многие считают низким даже защищаться по их поводу. А вы выдумаете на людей чистых и целомудренных то, чему мы и не верили бы, если бы вы сами не представляли тому примеров» (гл. 28–29. Хрестоматия, с. 403);

«Этому никто не может поверить, кроме разве того, кто сам может осмелиться это сделать. Вы, я знаю, бросаете новорожденных детей на съедение зверям и птицам, или же предаете несчастной смерти посредством удушения. Некоторые женщины у вас, приняв лекарства, еще во чреве своем уничтожают зародыш будущего человека и делаются детоубийцами прежде рождения дитяти <…> Что же касается нас, нам не позволено и видеть человекоубийства, ни даже слышать о них; а пролить человеческую кровь мы так боимся, что воздерживаемся даже от крови животных, употребляемых нами в пищу» (гл. 30. Хрестоматия, с. 404).

Эта же мысль, не столь рельефно и ярко выраженная, звучит у св. Иустина Мученика, свт. Феофила Антиохийского (Три послания к Автолику. 3:3–8:15) и некоторых других апологетов.

«Они влекли на пытку слуг наших, или детей, или женщин и ужасными мучениями принуждали их говорить про нас те баснословные действия, которые сами делают явно» (св. Иустин Мученик. Вторая апология. Гл. 12. Хрестоматия, с. 371);

«Стыдитесь, стыдитесь приписывать невинным то, что сами делаете явно; и то, что свойственно вам самим и вашим богам» (св. Иустин Мученик. Вторая апология. Гл. 12. Хрестоматия, с. 371);

«В природе человеческой есть способность различать доброе от худого, и <…> обвиняя нас, которых не знают, в таких действиях, какие называют постыдными, сами [обвинители] находят удовольствие в богах, которые совершали такие [постыдные] дела и ныне еще требуют от людей того же; таким образом, осуждая нас, как будто бы мы делали это, на смерть, или узы, или другое какое наказание, они произносят приговор на самих себя, поэтому для осуждения их не нужно других судей» (св. Иустин Мученик. Вторая апология. Гл. 14. Хрестоматия, с. 372).

12.3. Богословие «Октавия»

«Октавий» есть произведение более художественное, чем богословское. В целом оно следует традиции, заложенной св. Иустином Мучеником, изображая философов «христианами до Христа».

«Пересмотрим, если угодно, учения философов, и мы увидим, что все они, хотя в различных словах, но на самом деле выражают одну и ту же мысль» (гл. 19. Хрестоматия, с. 400);

«Я изложил мнения почти всех философов, которых лучшая слава в том, что они, хотя различными именами, указывали единого Бога, так что иной подумает, что или нынешние христиане философы, или философы были уже тогда христианами» (гл. 20. Хрестоматия, с. 402).

Тема слова и дела, заложенная св. Иустином, получает еще большее и даже принципиальное развитие в «Октавии». Ищущие истину собственными усилиями, исповедующие слова без дел, язычники и философы не способны найти ее; но, убежденный словом и делом христианского дружеского примера, всякий праведный человек неминуемо приходит ко Христу. Такова судьба Цецилия, собеседника Октавия, становящегося в конце произведения христианином. Цецилий побеждает в споре друзей, побежденный Истиной, – таков парадоксальный итог спора.

«[Следует] по тщательном испытании произвести приговор, основываясь не на красоте речи, но на твердости самого дела» (гл. 15. Хрестоматия, с. 397);

«Мы презираем гордость философов <…> Мы представляем мудрость не во внешнем виде, а в душе нашей; мы не говорим возвышенно, но живем так; мы хвалимся тем, что достигли того, чего те философы со всем усилием искали и не могли найти» (гл. 38. Хрестоматия, с. 407);

«Цецилий воскликнул: я от всего сердца поздравляю Октавия, а также и себя самого, и не дожидаюсь решения нашего судьи. Мы оба победили; и я по справедливости приписываю себе победу; ибо Октавий победил меня, а я одержал победу над заблуждением» (гл. 40. Хрестоматия, с. 408).

Отметим примечательный факт, характерный для данного автора: сравнивая философов с христианами, Марк Минуций Феликс подчеркивает внешний характер этого сравнения; между христианами и язычниками лежит, если так можно выразиться, онтологическая пропасть: христиане обладают внутренней цельностью, целостностью мыслей и дел, тогда как язычники-философы в принципе противоречивы и разорваны внутри себя. Эту важную мысль призван выявить вышеупомянутый метод автора.

12.3.1. Апофатика произведения

В богословии Марка Минуция Феликса существуют и важные оригинальные черты. В совокупности они представляют собой специфически «западный» акцент, так или иначе характерный для всякого церковного автора Рима, Карфагена или Александрии. Особенно показательны эти нюансы в сравнении с антиохийской, «восточной» традицией апологии свт. Феофила Антиохийского – его «Посланий к Автолику». Затрагивая одну и ту же тему богопознания и даже выражая одни и те же мысли, эти апологеты, совершенно в стиле своих традиций, противоположным образом акцентируют внимание читателя. Богословию имен Божиих свт. Феофила Марк Минуций Феликс противопоставляет совершенную неименуемость Бога, не отвергая Божественные имена, но видя опасность злоупотребления ими для языческого сознания человека. В этом он также следует традиции св. Иустина Мученика.

«Очевидно, что Бог, Отец всех вещей, не имеет ни начала ни конца; всему давая начало, Он Сам вечен; Он был прежде мира, Сам будучи для Себя миром. Он несущее вызвал к бытию Своим Словом, привел в порядок Своим разумом, совершил Своею силой. Его нельзя видеть, Он слишком величествен; Его нельзя осязать, Он слишком тонок; Его нельзя измерить, Он выше чувств, бесконечен, неизмерим и во всем Своем величии известен только Самому Себе; наше же сердце слишком тесно для такого познания, и потому мы тогда только Его оцениваем достойно, когда называем Его неоцененным. Я скажу, как я думаю: кто мнит познать величие Божие, тот умаляет Его, а кто не хочет умалять Его, тот не знает Его. И не ищи другого имени для Бога: Бог – Его имя. Тогда нужны слова, когда надо множество богов разграничить отдельными для каждого из них собственными именами. А для Бога Единого имя Бог – выражает все. Если я назову Его отцом, ты будешь представлять Его земным; если назову царем, ты вообразишь Его плотским; если назову господином, ты будешь о Нем думать, как о смертном. Но откинь в сторону все прибавления имен и увидишь Его славу» (гл. 18. Хрестоматия, с. 400).

Тема тьмы, непознаваемости Бога также контрастирует со знаменитыми выражениями свт. Феофила Антиохийского: «Покажи мне твоего человека, и я покажу тебе моего Бога», «Бог бывает видим для тех, кто способны видеть Его» (свт. Феофил Антиохийский. Три послания к Автолику. 1:2. С. 373) и им подобными. Следует помнить, что речь об акцентах; оба эти святые не противоречат друг другу, но говорят об одном и том же.

«Но – говоришь ты – Бога, Которого чтим, мы не можем ни видеть, ни показать другим; да, мы потому и веруем в Бога, что не видим Его, но можем Его чувствовать сердцем <…> Мы не можем видеть даже солнца, которое для всех служит причиною видения: его лучи заставляют глаза закрываться и притупляют взор зрителя, и если ты подольше посмотришь на него, то совсем потеряешь зрение. Как же ты можешь видеть Самого Творца солнца, источник света, когда ты отворачиваешься от блеска солнца, прячешься от его огненных лучей? Ты хочешь плотскими глазами видеть Бога, когда не можешь собственную твою душу <…> ни видеть, ни осязать !» (гл. 32. Хрестоматия, с. 406);

«[Солнце] разливает свои лучи по всем странам <…> и никогда не изменяется его светлость. Не тем ли более Бог творец всего и всевидец, от Которого ничто не может быть тайно, находится во тьме, находится и в помышлениях наших, которые суть как бы тьма» (гл. 32. Хрестоматия, с. 406).

Вскоре богословие Божественной тьмы, Божественного мрака, покровов тайны, скрывающих Слово Божие, мы встретим у крупнейших представителей александрийского богословия III века – Климента Александрийского и Оригена.

Тема 13

Святитель Мелитон Сардийский

13.1. Сведения о жизни