В понедельник дела не делаются

– Сколько градусов – не скажу, спиртометром не исследовал. На горючесть вот испытания проводил. Горит синим пламенем.

Участковый степенно закусывал. Сало его тоже оказалось отменным, сочным, в меру острым. Михе в нём попалась долька чеснока.

Налили молодым.

– Давайте, хлопцы! За вас, за молодёжь! Трудно сейчас в милиции начинать. Не сломайтесь!

Парни выпили. Непривычный к крепкому стажёр проглотил с трудом, давился.

«Ничего, если в розыске работать хочет, пить научится», – благостно думал Маштаков.

Ему уже захорошело, он курил, пускал к потолку сиреневые зыбучие кольца.

В три часа ночи он отпирал входную дверь, стараясь не шуметь. Чай пить не стал, умылся, разделся и прокрался в кровать, нагретую женой. Потревоженная Таня зачмокала во сне губами, стала переворачиваться на другой бок. Миха прижался к ней сзади. Привычно скользнул рукой по гладкому бедру, сосбаривая, приподнимая край ночнушки. Достигнул соединения ног, шелковистых волос… Жена завозилась, перехватила его кисть, отняла с заветного места. – Не хочу! Отстань!

9

Остаток ночи до семи утра виделись Михе вокзалы, полустанки, составы железнодорожные, извилистая колея, грохот колёс. Он ехал почему-то из Ростова. Запала в голову вывеска на вокзале «Ростов-товарная»… Отстал от поезда без денег, без документов…

Проснувшись, он отыскал на журнальном столе в ворохе газет «Сонник эпохи водолея». Жена в последнее время стала большой любительницей подобной ерунды. По соннику выходило, что ему предстояло выгодное путешествие.

«Вот ересь! Путешествие ещё может быть. Пошлют в командировку или арестованного этапировать. Но выгодным оно всяко не будет».

Девчонки ещё спали, Маштаков ходил на цыпочках. Времени у него было в обрез, и он решил сэкономить на бритье. На кухне жена пекла блины, стоял чад, трещало подсолнечное масло на сковороде.

– Ты бы хоть форточку открыла! Не продохнёшь! – Миха демонстративно зажал нос.

Позавтракав первыми блинами, тяжёлыми, насквозь пропитанными маслом, теми, которые комом, Миха оделся и побежал. Он, конечно, ничего не перепутал и не забыл, что Птицын разрешил рейдовавшим подойти попозже, к десяти часам.

Надо ему было с утра поймать одного Петра!

По дороге на Малеевку оперативник рассуждал, что вот, оказывается, может он пить культурно. Выпил вчера сто граммчиков и в люлю. Спал хоть и немного, но хорошо, и с утра голова почти светлая.

– Опа! – перепрыгнул через подвернувшуюся лужу.

Дверь в нужную ему квартиру была закрыта. Звонок, понятное дело, не работал, и Маштаков все кулаки оббил, пока не услышал внутри шаркающие стариковские шаги. Лязгнуло несколько замков, дверь отворилась.

– О, Николаич! – обрадовался хозяин.

Долговязый, испитой, беззубый, он радушно распахнул дверь настежь. На впалой груди у него синел наколотый крест, на левом плече – витой эсэсовский погон.

– Сколько щас времени, Николаич? Утро щас иль вечер? – хозяин подсмыкнул мятые семейные трусы.

– Утро, Витя, погожее сентябрьское утро. Молодое бабье лето на дворе.

Миха закрыл за собой дверь, направился в кухню.

– Николаич, да ты в залу проходи! На кухне у меня бардак! – кричал из угловой комнатки хозяин.

Он прыгал на одной ноге, попадая в штанину.

– Одеваться-то как, Николаич, по рабочему, что ль?

Маштаков примерялся в «зале» где присесть, чтобы не испачкаться. С запущенной обстановкой в стиле семидесятых, с репродукциями из журнала «Огонёк» на стенах дисгармонировал импортный телевизор «Филипс».

– Ух ты! – Миха взял пульт дистанционного управления, щёлкнул, по первой программе шёл чёрно-белый довоенный фильм с Любовью Орловой. – Откуда дровишки, Витя? Хату подломил?

– Николаич, ты меня знаешь, – Витя высунул голову из спаленки. – Я твёрдо встал на путь исправления!

Пластмассовой гребёнкой, такой же беззубой, как и сам, перед зеркальцем расчёсывал он свалявшиеся патлы.

– Аркашка с четвертого подъезда на той неделе за пятьсот рублей продал. Голимый алкоголик! Как считаешь, Николаич, выгодно я сторговал?

– Выгодно, – кивнул Маштаков. – Откуда у тебя пятьсот дукатов, трезвенник?

– Валька пенсию получила, – в Витином голосе явственно читалась незаслуженная обида.

– Ладно, ладно, не плачь. Где Валюха? Дрыхнет ещё?

– Да нет, Николаич, мы поругались, она к матери ушла. Всё на нервах… Ну я тут и забухал через это дело…

– Помиритесь, – Миха наконец решился присесть на край дивана, отодвинул ногой переполненную бычками майонезную банку. Хозяин нёс с кухни бутылку, в которой плескалось на четверть, два мутных стакана и сосиску в целлулоиде. – Миш, я похмелюсь с твоего благословения. Поддержишь? – А я тебе пивка взял, подлечить, – Маштаков вынул из внутреннего кармана ветровки купленную по дороге бутылку «Янтарного». – Не, я самогонку не буду. Пива тогда. Ключом он сковырнул пробку, долго выбирал, куда её определить, осторожно положил на изгрызенный подлокотник дивана. Витёк набуровил себе полстакана, чокнулся, вылил в беззубый рот. Миха смотрел на него, содрогался. – Сосиску хочешь? Молочная, – хозяин сдирал с розового морщенного цилиндрика целлофановую облатку. – Ну как хочешь. Опер сделал пару крупных глотков, поставил бутылку на пол, закурил. – Поработать надо, Витя, по камере. – За доброе слово или за сребреники? – За деньги, Витя, за настоящие деньги. Подбросили по «девяточке», рассчитаемся на сей раз чин по чину. – ИВС или спецприёмник? – Витя вылил в стакан остатки самогона. – Спецприёмник, на пять суток рассчитывай. – Это хуже… Клопы там, я те скажу, Николаич, во какие! Мутанты! С советские три копейки! Вы бы там хоть эту, как её… дезинфекцию, что ли, провели! СЭС бы вызвали. Кого работаем? – Да пацан один, восемнадцать лет. По уличным грабежам проходит. С Восточки. – С Восточки? Как фамилия фигуранта? Витя отправил в нутро содержимое стакана. Сложил губы, вытянул вперёд, как гуттаперчевые; подняв, забавно прижал их к носу. – Хорош-шо! Побежала силушка по жилушкам! – Помыкалов Димка. – Ух ты! Часом, не Серёги Помыкалова, покойника, сынишка? – Сергеич ему отчество. Живёт с матерью.

– Значит, Серёгин. Мы с Серёгой по малолетке в одном отряде трубили. Судимый?

– Судимый, но не сидел, – Маштаков ещё несколько раз отхлебнул из бутылки «Янтарного».

В голове у него поулеглось. А то с утра как проснулся, долбило: «Фадеев! Фадеев! Побег! Уволят!»

– Он без вывода будет сидеть? – агент привычно примеривался к предстоящей задаче.

– Как и ты, в третьей камере.

– На курево, на чай, Николаич, займёшь до получки? Я тебе ключи дам, ты телевизор к себе в кабинет отвези. Как бы Валька его не пропила.

– Базару нет. После обеда смотаюсь на дежурке.

Витёк собирался недолго. На все три замка закрыв входную дверь, латаную-перелатаную, в фанерных заплатках, он вдруг взглянул на Маштакова трезво.

– Николаич, у меня ещё к тебе будет серьёзная просьба. Можно сказать, последняя. Выполнишь?

Миха посмотрел удивленно: «Что за дела?»

– Ну?

– Нет, ты забожись, что выполнишь.

– Век на лодке не кататься, – Маштаков ногтем большого пальца поддел передний верхний зуб, щёлкнул, быстро провёл им поперёк горла.