Зона Комфорта

Также я предчувствовал серьёзную проблему в том как отделить штык, закреплённый сейчас вдоль ствола, а затем примкнуть его.

Я представил себя бессмысленно копающимся, совершающим суетные движения по команде: «Штыки примкнуть!» (в правильном звучании не уверен), и у меня засвербели плечи и грудь. Хорошо знакомый признак приближающегося психоза.

Я почесался сначала через куртку. Потом расстегнул ворот и стал ожесточенно скрести сквозь майку.

Бледнолицый прапорщик разглядывал меня с интересом энтомолога. Заметив его пылающий взор, я выдернул руку из-за пазухи. А воспалённая кожа требовала продолжения механического воздействия. Перебивая зуд, я прикусил губу, почувствовал солёное.

По роте шло броуновское движение. Многие курили. Некоторые спешно перебирали вещевые мешки.

– Ротный! – поручик Наплехович, насколько смог, подобрал живот.

– Га-аспада-а офице-еры! – заполошно заорали впереди.

Строй подтянулся, затвердел, по-уставному встречая командира.

Полковник Никулин отмахнулся толстой ладонью, словно комара с уха сбил.

– Вольно!

Он двигался по-слоновьи фундаментально. Даже на значительном расстоянии я уловил свежее амбре. Справа от полковника, опережая на полшага, шел длинноногий штабс-капитан Белов. Он заглядывал ротному в лицо и говорил настойчиво:

– абсолютно сырая, необработанная масса.

– ну а я что могу предпринять, голубчик? – басисто-сипло отвечал Никулин. – Резолюцию наложить? Наш с вами родной сто шестьдесят шестой Ровненский полк на подмогу позвать? Из небытия? Либо триста десятый Шацкий?! Ась?!

– Думенко нам резолюцию наложит, – зло сказал Белов.

Остального я не услышал. Командиры прошли дальше.

Все-таки перед нами Думенко? Взводный не похож на сплетника и паникера. Неужели ошибался уважаемый мною Владимир Карпенко, автор двух крепких исторических романов о красном комкоре?

Часов у меня не было, но я умею чувствовать время. Минут через двадцать колонна тронулась.

– А ну, в ногу, в ногу, взвод! – прикрикнул Белов. – Р-раз! Раз, раз, ва, три!

Мерный гул пошёл от двинувшей под гору роты. Я быстро приладился к нужному темпу. В зенитно-артиллерийской батарее я слыл хорошим строевиком. Когда батарею вёл офицер, я занимал самое трудное в строю место – правофлангового в первой шеренге. Но было это миллион лет до нашей эры.

Меня беспокоили свои физические возможности. Долгое время я вёл вольготный образ жизни. Много психовал, увлекался алкоголем. В обычный день выкуривал по пачке «Балканки». А в скоромный – и того больше. Пренебрегал утренней гимнастикой. На следственной работе, где преимущественно сидячка, едва геморрой не отрастил. Лет пять назад узнал, где у меня находится сердце, и с тех пор оно, болезное, не разрешает мне спать на левом боку.

В артполку майор Горяйнов, повоевавший в обе чеченские компании, заявлял, что предпочитает срочников взрослым мужикам контрактникам.

– Лёгкие у них не прокурены! Рефлексы не пропиты! – разрывая великанского вяленого леща, объяснял Горянин. – И это помимо цельности младой, внушаемости и непонимания абсолютной величины смерти!

Пока шли мерным шагом, дыхалка справлялась. Но вот если придется делать рывок, у меня возникнут проблемы.

Последний свой кросс я отбегал в университете на четвёртом курсе. В прокуратуре, организации, несмотря на погоны, гражданской, физподготовка отсутствовала как таковая. Во время работы в уголовном розыске я упорно колол спортивные занятия. Учитывая мой преклонный возраст, неординарное прошлое и стабильные показатели раскрываемости руководство не пыталось воспитать из меня супермена.

На «историческую» кадровую комиссию, задним числом одобрившую моё увольнение из органов, я опоздал, не догнав на остановке троллейбус. Двадцатиметровый спурт оказался мне не по зубам.

Я подметил, что вся публика в роте гораздо младше меня. Хотя, военная форма конкретно старит. Преобладали пацаны чуть за двадцать лет, прапора. Косолапому мишке Наплеховичу, несмотря на солидность брюшка, – под тридцатник. Да и штабс-капитану Белову со всеми его регалиями столько же. Правда, я видел одного капитана с седыми висками.

При построении легенды возраст мой и небольшой для него чин надо обыграть правильно.

Когда отошли с километр, я оглянулся. Село осталось на холмах, в живописной буйной зелени садов. Хвост колонны шевелился неподалеку. В середине строя я разглядел пару артиллерийских упряжек. В общей сложности по моим прикидкам в колонне было не больше шести сотен бойцов. Это весь первый Корниловский ударный полк? Негусто.

Впрочем, я знал, что основные деникинские строевые части всегда были малочисленны.

Непривычная тяжесть винтовки, брезентовый ремень её, натиравший плечо, путали мысли. С трудом я преодолел желание перекинуть трехлинейку с правого плеча на левое или того круче – повесить на грудь как коромысло и удобно пристроить руки на стволе и прикладе.

Атмосфера в строю была напряженной. Шли, как из-под палки на нелюбимую работу. Молчали угрюмо, словно напуганные считалкой про собаку, которая сдохла и хвост у которой облез. Будто боялись, что тот, кто промолвит перво слово, тот псину эту и съест.

Я не брезгливый, укусил дохлятину за филейную часть.

– Поручик! – окликнул я. – А что, здесь весь полк?

Наплехович пожал плечами:

– Бог его знает. В селе наша рота стояла, первый батальон да околоток.

Он явно не был настроен на приятельский трёп.

Через час я жутко пожалел, что ввязался в эту авантюру. Зубами надо было держаться за больничку. Ливер болел, как отбитый. В правом боку жгло и булькало. Голова раскалывалась. Заложило нос – аллергическая реакция на пыль. Дышал я пересохшим ртом, в котором не помещался распухший язык. Куртку на пару с майкой можно было выжимать.

Внутри черепа прыгала вычитанная когда-то дурацкая фраза: «Проделав за ночь марш в сорок вёрст, батальон вступил в бой за станцию».

Сорок вёрст! За ночь! Вступил! В бой! За станцию!

Столько мне не одолеть ни за что.

Портянки сбились комками, голые пятки снова стали беззащитными перед вылезшими из подметки гвоздями. Сначала я старался не прихрамывать, но потом решил, что стесняться некого.

С присущим мне от природы «дружелюбием» я отметил, как сошли с дистанции двое бойцов. Из других взводов, правда. С притворно кислыми рожами они уселись на обочине дожидаться пулемётной двуколки.

Как хотелось мне оказаться на их месте! Никогда я не сознаюсь в этом вслух. Буду идти, пока не упаду.

Всю дорогу передо мной одна картина – портрет спины неизвестного, чёрными полукружьями пропотевшей под мышками. Собственник внушительной спины – молодой большеголовый и ушастый подпоручик. Он шёл неутомимо, отмахивая левой рукой, как заяц в рекламе батареек «Энерджайзер». За него я был спокоен.

А вот козлобородый сосед слева тщетно пытался вытрясти из фляжки хоть каплю воды. До этого он то и дело прикладывался к горлышку и даже неразумно поливал себе голову.

В учебке в Отаре, когда мы, курсанты со сроком службы в одну неделю, дорывались после сорокаградусной жары до воды, сержанты пинками выгоняли нас, присосавшихся к кранам, из умывальника.

– Не пейте, мифы! Терпите! Не то тепловой удар двинет!

Мы не слушали и при каждом возможном случае накачивались водой под завязку, как мерины гортоповские. И на солнышке потом один за одним вываливались из строя. Со мной такая беда случилась только раз. Я смутно, но помню, как стало мне тошно, кислятина плеснулась под горлом, и сделался я вялым. Хотя только что был энергичным и жилистым. Изображение пропало, пришла рябь.

– Товарищ сержант, – пролепетал я, – можно в туалет?

Отделенный Нуржанов, крутой татарин, глянул свирепо: «Ты чё, Маштаков, можно за половой орган подержаться, а в армии – разрешите».