Либертанго

– Шучу, шучу, – испугался Макс. – Мелочь в кармане нашел, не пропадать же… Всё нормально, я тут гуляю пока… Нет-нет, не пропущу, не волнуйтесь… Конечно-конечно… Ну всё, давайте. Счастливо…

В самолете, наконец, отпустило: как только затылок впечатало ускорением в подголовник, крики в голове унялись.

Потом была пересадка в Братиславе, ожидание самолета на Будапешт.

В Венгерском аэропорту предстояло провести ночь. Пойдя в туалет, Макс испытал потрясение. Прежде ему при одной мысли об общественном туалете хотелось зажать нос. Здесь же пахло… Нет, здесь вообще не пахло! И играла классическая музыка. И никого не было.

Расстегнув брюки, он навис над писсуаром – сияющий фаянс и сверкающий никель. Долгие часы в сидячем положении сказались: что-то внутри не хотело открываться и выпускать жидкость. Он стоял и едва заметно покачивался. Пятка – носок. Носок – пятка. Пятка – носок… Левая рука безвольно свисала, но ей хотелось иного – упокоиться, спрятаться, согреться. Тогда, из последних сил, она проникла в карман брюк.

Мятая картонка.

Вытащил, поднес к глазам. Взгляд едва фокусировался. Черно-белый снимок: Янка в хайратнике и с гитарой. На обороте, с трудом удерживая фокус, прочел:

Желтый лист плывет.

У какого берега, цикада,

Вдруг проснешься ты?

Час 3. Улицы ждут

Берег превратился в узкую полосу огней, видимую лишь с гребня волны. На таком расстоянии от берега уже ходят все эти морские гиганты – лайнеры, сухогрузы, танкеры… Справа и слева видны их движущиеся огни.

Воображение рисует жуткие сцены: гигантская, расходящаяся от судна волна накрывает, перехлестывает и закручивает в удушающем водовороте. Корабельный винт рубит тело в куски, акулы яростно кидаются пировать…

Привычные страхи – глупы, но простительны.

Плыву.

Вряд ли меня подберет корабль: в темноте среди волн голову никак не заметишь, тем более с высоты палубы. Чудес, впрочем, никто не отменял…

Но если и подберут, то пускай не сейчас, а позже – когда буду плыть достаточно долго. Когда забуду, откуда плыву. Забуду, кто я, откуда родом, имя, возраст, семью, язык… Забуду, что делал. А главное, что мог сделать. Забуду всё, что только можно забыть. Забуду самого себя…

Вот тогда – пускай вытаскивают и везут, куда угодно. А я буду лишь смотреть в изумлении, как новорожденный.

На небе россыпь. Одна из звезд становится ярче, стремительно приближается. Несется прямо сюда!

Ура! Меня встречают пришельцы – пришли за мной! С пришельцами я готов – прямо сейчас – хоть куда, на любой край Вселенной. Всё, что я пока еще помню, в их мире не будет иметь значения.

«Э-э-й, я здесь! Давайте сюда! Сюда!!!»

Позади ослепительного луча появляется красный огонек, и крестообразная махина, снижаясь, с ревом проносится надо мной: самолет идет на посадку в единственный на острове аэропорт.

__________

«Уважаемые репатрианты! Наш самолет приземлился в аэропорту имени Бен-Гуриона. Местное время 23 часа 17 минут, 16 июля. Температура за бортом 32 градуса по Цельсию. Добро пожаловать на историческую родину».

С толпой новоиспеченных израильтян Макс вышел на площадку трапа. Обдало паром, и всё – одежда, волосы, кожа – моментально покрылось влагой. Темнота, туман, характерный свистящий гул аэродрома и, наконец, усталость – всё это сложилось в единое ощущение: словно он герой шпионского романа, прибыл в страну с миссией – опасной и важной. Его ждут приключения, а в конце – награда. И всё теперь зависит лишь от него.

Ощущение быстро развеялось: сзади напирали, спереди перетаптывались затылки и спины. Но вскоре и вправду начались шпионские страсти: его направили в кабинет без номера.

Человек в штатском говорил по-русски правильно, но с акцентом. Задавал вопросы, глядя в глаза. Его интересовали неожиданные вещи:

– Вы говорите, что ваш отец проходил армейскую службу в музыкальном взводе. На каком инструменте он играет?

– Ни на каком. Он писал сценарии для армейской самодеятельности… Насколько я знаю.

– То есть он – писатель?

– Он инженер.

– Хорошо, пусть так.

И вдруг – как удар в лоб:

– Вы знаете, где находится здание КГБ в Ленинграде?

Макс оторопел:

– П… приблизительно.

– Перед отъездом вас куда-нибудь вызывали, о чем-то просили? – Пристальный взгляд. – Не торопитесь, вспомните. Хорошенько – хорошенько – подумайте.

Выдерживать взгляд становилось трудно, глаза слезились. Макс вроде бы точно знал, что сказанное к нему не относится, но поймал себя на том, что и вправду силится что-то вспомнить. И, кажется, вот-вот вспомнит…

– Н… нет, – выдавил наконец он и кулаками потер глаза. – Точно – нет. Да, я уверен. Нет.

Преодолев круги бюрократического чистилища, с новыми документами, небольшой суммой шекелей и направлением в кибуц Макс сел в оплаченное государством такси.

Дальнейшая жизнь виделась смутно. Хотелось просто жить. И хотелось жить просто. Кое-какие планы, впрочем, уже обозначились. Для начала нужно выспаться. Затем – выучить местный язык (пока он знал лишь, что на иврите пишут справа налево, и рассчитывал для начала «выехать» на английском, который столько лет учил через пень-колоду в спецшколе). Овладев ивритом, устроиться работать. Неважно кем: здесь – на западе – любая работа достойно оплачивается. Не то, что в «совке». Дальше будет видно.

Многие кибуцы – своего рода еврейские колхозы – помимо сельскохозяйственной деятельности зарабатывали тем, что размещали у себя вновь прибывших и обучали ивриту.

Кибуц Сдот-Ям (Морские Поля), куда прибыл Макс, был райским уголком на берегу Средиземного моря. На беду, учить ивриту его здесь не собирались – из-за бардака в иммиграционной службе новоприбывшего направили не в тот кибуц. Выяснилось это, однако, не сразу. А пока его приписали к волонтёрам, приехавшим из всевозможных стран, чтобы бесплатно повкалывать и обогатиться впечатлениями.

Соседом по комнате оказался парень из Южно-Африканской Республики. Шон был белым человеком, его отец торговал в Кейптауне мотоциклами. Вместо того чтобы сидеть дома и помогать отцу вести бизнес, Шон уже несколько лет перемещался по миру, периодически зависая в интересных, на его вкус, местах. Так он оказался в кибуце.

Забавы капиталистов оказались Максу в диковинку. Одно то, что вполне обеспеченные люди едут в такую даль, чтобы забесплатно мыть туалеты или работать на кухне, мягко говоря, удивляло.

– Я мог бы всю жизнь просидеть на одном месте, зарабатывая деньги. Состариться и умереть, – объяснял Шон. – Вместо этого я живу. И мытье туалетов – тоже часть жизни.

Макс искренне пытался понять.

Для начала ему досталась «блатная» работа. В кибуце имелась женщина-скульптор, и по территории были раскиданы многотонные мраморные глыбы, долженствующие отображать ее виденье мира. Вручив Максу тряпку и жестянку с пахучей мазью, скульпторша отрядила его полировать свои произведения под палящее солнце.

Иудаизм не поощряет изображения лиц и фигур, усматривая в этом посягательство на прерогативы Всевышнего и опасность, что богоизбранный народ в очередной раз сотворит кумира. Поэтому глыбы были обтесаны так, что в них лишь угадывался замысел автора: обнаженная женщина, буйвол, исполинское человеческое ухо…

Макс быстро усвоил, что начинать полировку следует сверху – иначе сам окажешься перемазанным не хуже статуи. К полудню очередь дошла до мраморной бабы. В два человеческих роста, черная и пышущая солнечным жаром – к ней было страшно приблизиться. Обжигаясь, с риском для жизни Макс закарабкался на статую и угнездился на высокой груди, обхватив ногами то, что символизировало голову. Жар от пылающих грудей прожигал брюки. Держа банку с мазью в одной руке, он полировал мраморную спину, пытаясь дотянуться до ягодиц.