Яшенька

Следовательно, принять сторону Натальи Павловны, по мнению Пенкина, было бы равносильно оскорблению Прасковьи Семеновны, которая в таком случае немедленно пристанет к партии заклятого его врага, Василия Васильича Надоумкина. А потому Федор Федорыч решился держаться выжидательной системы, справедливо рассуждая, что дело, с течением времени, должно и само собой как-нибудь кончиться.

Но напрасно так хлопотала Наталья Павловна. Слабая натура Яшеньки более, нежели десяток предводителей дворянства, помогала ей в предприятиях ее. И не то чтобы в семействе Табуркиных не нашлось человека, которому бы он мог подчинить себя; напротив того, Мери и даже Базиль охотно взяли на себя руководить его на скользком пути, на котором он случайно очутился, и даже неотступно следили за всеми его действиями, но такова уже сила привычки, что для полного его счастия необходима была именно маменька Наталья Павловна, которая одна знала, во всей подробности, весь маленький мир его внутренней жизни. Хотя Мери была и очень прозорлива, хотя она с чрезвычайною проницательностью угадывала слабые стороны характера Яшеньки, хотя, сверх того, она была так мила, что Яшенька готов был отдать… неизвестно что, чтобы поцеловать один ее пальчик, но все-таки он чувствовал себя при ней как-то не по себе. С ней нельзя было распуститься, нельзя было заняться пасьянсом, помечтать о губернаторстве, а подчас даже и вздремнуть; она любила тормошить Яшеньку, требовала, чтобы он был любезен, а где же ее взять, любезности-то? Ах, то ли дело дома! Господи, как там должно быть теперь хорошо, как тепло, как уютно! Маменька сидит за самоваром; против нее стоит кресло, на котором сидит Яшенька в халатике; не знает он ни подтяжек, ни других стесняющих его свободу модных ухищрений… Но нет! это только мираж, который рисует ему разгоряченное его воображение: кресло его пусто, а сам Яшенька пресмыкается где-то в чужих людях, ест горький хлеб и утирает слезы кулаком!

И тем более ему тяжко, что положение его чрезвычайно странно. Конечно, Мери прекрасная девушка, конечно, он с первого же раза почувствовал к ней страсть и пожелал сочетаться законным браком с нею… Все это так, но как хотите, а как-то странно, чтоб все это действительно случилось. Процесс мышления совершался в Яшенькиной голове не последовательно, а скачками, и притом совершенно независимо от всякой действительности; он не то чтоб не желал жениться, а ему хотелось, чтоб он уж давно был женат, чтоб все это прошло и ему оставалось только нести на себе последствия своего поступка. Ну, как это поедет он в церковь? да еще до церкви сколько церемоний! и после тоже… пойдут поздравления, надо будет что-нибудь говорить… А в Агамоновке между тем маменька сидит за самоваром, против нее стоит кресло и т. д. Эта последняя картина составляла неизбежный refrain всех его размышлений.

И Яшенька видимо хирел и опускался. По целым часам он молчал с упорством, достойным лучшей части, и к довершению скандала, почти публично тосковал самым безобразнейшим образом.

– Это, наконец, несносно! – говорила ему Мери, когда они оставались вдвоем, – вы теперь мой жених, и, вместо того чтоб ходить с веселым и радостным лицом, на всех только наводите тоску!

– Помилуйте, Марья Петровна, я, кажется, с величайшим удовольствием…

– Вы меня обманули, вы обещали любить меня! вы должны меня любить… я хочу, я требую этого!

– Марья Петровна! если б я смел надеяться, что вы позволите поцеловать мне вашу ручку, то я счел бы себя счастливейшим человеком в целом мире!

– Вы все «ручку»! нет, вы без «ручки» должны любить меня… потому что вы обманули, увлекли меня!

Дело оканчивалось обыкновенно тем, что Мери давала ручку, и чело Яшеньки на минуту прояснялось. Базиль действовал гораздо решительнее.

– Ведь это, однако ж, свинство! – говорил он Яшеньке, – ты должен, – да, ты должен угомонить свою старуху!

– Да ведь она меня не слушается! – отвечал Яшенька.

– Это ничего! еще бы она послушалась! а надо ее заставить слушаться! хочешь, мы завтра поедем вместе и подожжем дом со всех сторон – тогда она поневоле выедет!

Но Яшенька не решался на такую отчаянную меру и только покачивал головой.

Что заставляло Табуркиных искать в Яшеньке – объяснить нетрудно. Во-первых, Мери готовилась уже вступить в сонмище старых дев, и между тем напрасно глаза ее блуждали по безграничному полю жизни, тревожно ища на нем какого-нибудь брачного симптома: поле было голо, как плешь, и ни одного жениха ни холостого, ни вдового не произрастало на ровной поверхности его; во-вторых, Яшенька относительно был богат, потому что имел триста незаложенных душ, у Табуркиных же имение было небольшое и расстроенное, да и то должно было разделиться на несколько частей, из которых на долю Мери приходилась только четырнадцатая, то есть деревня Шипиловка, при въезде в которую надпись на полосатом столбе гласила так: деревня Шипиловка, душ 15, дворов 5; в-третьих, самая ограниченность Яшеньки как нельзя более совпадала с видами Мери: это была девушка в высшей степени суетная, которая уже давно жаждала столичных удовольствий, столичного шума и блеску, и неприятность иметь глупого мужа вполне вознаграждалась, по мнению ее, выгодами, которые представлял муж снисходительный. Она уже заранее видела себя и на бале у гогенцоллерн-гехингенского посланника (самого мудреного, какого она могла придумать), и в Михайловском театре, где Бертон поражает и поучает русских львов своими прелестными манерами, и за границею на разных водах, где она, в свою очередь, вместе с прочими русскими барынями, поражает грацией иностранцев. «Mais elles n’ont pas l’air si moujik ces petites dames russes», и оба снисходительно при этом улыбаются. Картины самого заманчивого и горячего свойства беспрестанно сменяли одна другую в ее воображении. Вот она в каком-то восточном киоске… на полу разостланы ковры в два вершка толщиною, стены обтянуты прелестнейшим дама, а воздух напоен благоуханием ess-bouquet… кругом ее теснится густая толпа поклонников… вдали раздаются звуки гитары… из окон видно, как, при мерцающем свете луны, неслышно скользят венециянские гондолы по дремлющим водам Босфора (?). Но вот она и на бале… красота ее в полном блеске… продолжительное девичество, смягченное, впрочем, впоследствии благотворными ласками супружества, придало этой красоте те несколько строгие и твердые тоны, которые так обаятельно действуют на толпу… глухой, но симпатический говор раздается в толпе при ее появлении… как сладко ласкает слух этот говор! как отрадно и успокоительно действует он на нервы; как расширяется от него грудь!.. Разумеется, Яшеньке нет места во всех этих картинах; он остается где-то далеко, даже не на фоне, а как бы за картиной, и жмется к стене, на которой она висит, покрытой пылью и паутиной.

– Его надо непременно принудить жениться на мне, Базиль! – говорит Мери брату, немедленно после изложенных выше размышлений.

– Еще бы! – отвечает Базиль.

– Я заставлю его заложить имение, – прибавляет Мери.

– И мы отлично покутим!

– Тебе бы только кутить!.. нет, я желаю ехать за границу, я хочу видеть порядочное общество!

– Ну, а я останусь управлять вашим имением… ах, Мери, какую я тройку себе заведу!

Но все эти расчеты разбились о бесхарактерность Яшеньки, которая, в этом случае, послужила ему лучше, нежели самая закаленная твердость. Однажды, идя по аллеям маленького сада Табуркиных, он не без волнения заметил, что за плетнем, отделявшим сад от поля, движется нечто подозрительное: не то робкий любовник, не то вор, выжидающий только удобной минуты, чтобы перелезть через плетень и наворовать в саду яблоков, которые в ту пору были в самой поре их зрелости.

– Яков Федорыч! – послышался из-за плетня робкий голос, как только Яшенька поравнялся с тем местом, где мелькала подозрительная тень.

Яшенька не мог больше сомневаться: то был голос Федьки.

– Что ты, что ты! – сказал он, серьезно струсив, – ступай прочь! ступай прочь!

– Маменька приказала вам кланяться! – продолжал Федька, – они приказали доложить вам, что очень больны: доложи, мол, Якову Федорычу, что я, мол, очень больна, и приказали подать вам письмецо-с…

Тщательно сложенная бумажка просунулась в эту минуту через плетень. Яшенька схватил ее с какою-то лихорадочною жадностью и всем телом вздрогнул.

– Что прикажете сказать маменьке? – послышался за ним голос Федьки.

Но он не слышал; он бежал во весь дух по саду, сам не зная зачем и куда, но сжимая и комкая письмо, которое надрывало его сердце и жгло его руку.

VIII

«Друг души моей, милый Яшенька! – писала Наталья Павловна, – жив ли ты, здоров ли ты? очень меня сие скорбит и сокрушает. Я больна, насилу ноги таскаю: вот как старуха твоя без тебя расклеилась! Что касается до того, что ты меня огорчил, то я тебе сие по-христиански простила, и если бы ты вздумал меня утешить своим возвращением, то будь уверен, мой друг, что я ни слова ни теперь, ни в будущие времена о том тебе не скажу. А как твое есть желание потомство после себя оставить, то я тебе сие намерение благородным манером совершить не препятствую, но ах! не скрываю от тебя, что было бы грустно родительскому сердцу, если бы известная тебе наглянка заняла в сердце твоем то место, которое должна занять девица достойная и честных правил. Итак, приезжай без опасения. Друг и мать твоя

    Наталья Агамонова.
    P. S. Вчера я целый вечер все думала о тебе и ах! сколь сие прискорбно было моему сердцу!»

Яшенька прочел это письмо и горько заплакал.

«Маменька! милая маменька! – думал он, – как жестоко, о, как жестоко я оскорбил вас!»

И он тут же начал придумывать, каким бы образом вырваться из этого омута, в который он сам себя ввергнул, чтобы возвратиться к ясной безмятежности детского возраста. Однако и здесь дело не обошлось без колебаний. Слабая его душа, постоянно имевшая в виду только одну цель: найти себе господина, мучительно колебалась в выборе между Натальей Павловной и Мери. С одной стороны, симпатии его, несомненно, принадлежали Агамоновке, где и место было у него уже насиженное, но, с другой стороны, жаль было оставить и Табуркиных, потому что здесь впервые забилось его детское сердце, впервые начались для него отношения, которых обаятельной силе он невольно должен был подчиниться. Однако, после непродолжительной борьбы, Агамоновка все-таки одержала решительную победу, и Яшенька решился воспользоваться первою ночью, чтобы устроить ту же самую штуку, какую, две недели тому назад, он удрал над маменькой. Но так как вместе с тем этот день был, по расчету его, последним, который он оставался у Табуркиных, то он и вознамерился провести его как можно приятнее.

– Сегодня уж, так и быть, кутну во все лопатки! – сказал он сам себе, – а то ведь этакого случая после и не дождешься, пожалуй!

С этою целью, как только кончился обед, он подошел к Мери и шепнул ей, что желает сообщить нечто важное в саду.

– Вы, моя Меринька! – сказал он, когда они достигли той самой отдаленной аллеи, где он, за час перед тем, читал письмо Натальи Павловны. Вместе с тем он простер руки, чтобы обнять ее.

Мери вопросительно взглянула на него.

– Что это за медвежьи шутки! – спросила она, ударив его по рукам.

– Вот-с видите… вы сейчас и обижаетесь! вот мне хотелось бы этак взять да обнять… поцеловать вас, а вы обижаетесь!

– Откуда это такая нежность на вас напала?

– А это так-с… я вот сидел за столом и все думал… думал я, как бы хорошо было обнять вас… да-с! на меня это иногда ужасно как находит… особливо после обеда.

– Какие вы глупости говорите!

– По-вашему, все глупости-с… а вы меня лучше приласкайте! Помните вы, как я в ту пору ночью-то пришел! вы мне тогда обещались, что будете любить меня…

– Ну что ж… я и буду любить, когда вы женитесь на мне!

– Это не штука-с… мужа любить… а вы вот теперь бы меня полюбили!

– Какой вы смешной! и глаза у вас какие-то странные!

– Это от любви-с… я желал бы, чтоб вы позволили мне называть вас Меринькой!

– Отчего же вы не хотите называть меня просто Мери, как называют другие?