Яшенька

– Я… я всем бы готов жертвовать, Марья Петровна… Вот я как доложу вам, что если бы…

– Шт… садитесь вот здесь на окно, и будемте говорить хладнокровно, – сказала Мери, замечая, что Яшенька начинает приходить в восторженность.

Яшенька мигом исполнил ее желание. В первый раз в жизни он увидел комнату девушки, в первый раз встретился он лицом к лицу с тою девственной атмосферой, которая кладет свою печать на все, что принадлежит и к чему прикоснется рука любимой особы. В углу стояла чистенькая и не смятая еще кровать ее, на стуле и ширмах развешены были разные принадлежности туалета… Он явственно ощутил, что воздух начинает насыщаться какими-то горячими испарениями, что вокруг него делается как-то знойно и тяжело, что кровь все ближе и ближе подступает к сердцу и голове, что виски у него бьются и в ушах раздается какой-то странный шум…

– Вы отчего же до сих пор не спите? – спросил он как-то отрывисто и грубо.

– Я читала… у меня бессонница! – отвечала Мери, взглянув на него влажными глазами.

– Я хочу к вам в комнату! – продолжал Яшенька.

– Ах нет! мы будем говорить с вами хладнокровно, – сказала Мери, – вы должны мне дать слово, что не сделаете ничего без моего позволения… Обещаетесь?

– Ну да… обещаюсь… – сказал он злобно.

– Будемте же говорить… Скажите, если б вы, например, полюбили девушку… без состояния… и захотели бы на ней жениться… вы бы женились?

– Да… я бы женился…

– Даже если б маменька ваша была против этого?

– Что мне за дело до маменьки!

– Какой храбрый!.. однако ж вы должны понимать, что ни одна порядочная девушка не согласится жить весь свой век в деревне…

– Со мною и в деревне будет хорошо!

– Это так… но ведь наконец и вам прискучит в деревне… я думаю, что с вашим состоянием гораздо лучше можно было бы проводить время в Петербурге…

– Я… да, я могу жить и в Петербурге…

– Ну, вот видите! поселились бы мы в Петербурге, стали бы ездить во французский театр… Ах, Жак! какие там актеры есть… особливо Бертон!

– Я задушу его! – отозвался Яшенька, почувствовав внезапный припадок ревности и бешенства.

– О, да вы, кажется, ревнивы! – сказала она, и вдруг, уподобясь шестнадцатилетней невинной девочке, потихоньку захлопала в ладоши – как это весело! как это весело!

– Марья Петровна! позвольте мне… ручку вашу! – задыхаясь от волнения, произнес Яшенька.

– Да, но только вы… ах, пожалуйста, Жак… нет! не нужно! не нужно!.. Жак! не нужно!

Но Яшенька, почувствовав, что губы его прикасаются к чему-то мягкому, теплому, нежному, почти прозрачному, впился в ее руку со всею энергиею новичка.

– Ах, нет!., ах, нет!! – говорила Мери, но он не слышал и все страстнее и страстнее целовал руку.

– Тс… кажется, идут! – сказала она.

Яшенька струсил и как обожженный соскочил с окна на землю.

– А вот я и обманула! – продолжала она, смеясь, – однако ж с тобой преопасно!.. я вижу, что надобно разбудить Базиля…

VI

Наталья Павловна еще почивала, когда в доме заметили исчезновение молодого барина. Случай этот, как и следовало ожидать, произвел невыразимую смуту в дворне; все, начиная от ключницы Василисы до девчонки Аришки, состоявшей на побегушках, вздыхали, перешептывались между собой и с ужасом понуривали головы. Камердинер Федька, на которого преимущественно падали все последствия этого происшествия, сначала пришел в отчаяние, но потом махнул рукой и одеревенел. Он надел свой лучший нанковый сюртук, заломил набекрень фуражку и начал поступать совершенно так, как бы на дворе стояли уже готовые подводы, чтобы везти его в рекрутское присутствие.

– Что, брат, видно, березовая-то каша не свой брат? – спрашивал его портной Семка, узнавший положительно, в какой степени родства состоит березовая каша провинившемуся дворовому человеку.

– А что! – отвечал Федька хладнокровно, – березовая каша так березовая! нас этим не удивишь!

– Без масла ведь, брат, она!

– Другой резон, кабы в чем ни на есть моя вина была… тогда точно! а что ж без толку-то!

В семь часов, однако ж, барыня проснулась, и гнев ее равнялся только ее удивлению, когда ключница Василиса доложила, что в доме случилась пропажа! Тем не менее она не потеряла головы и тотчас же сделала те самые распоряжения, какие требовались по обстоятельствам.

– Позвать ко мне Федьку! – сказала она, – и сейчас же разослать гонцов по всем дорогам!

Федьку привели.

– Так ты вздумал с барином против меня шашни строить! – сказала она ему, – я тебя пожаловала, а ты вздумал барина против меня смущать!

– Помилуйте, сударыня…

– Молчать!., так ты вздумал… сейчас же, подлец, говори, куда девался Яшенька?

– Воля ваша, сударыня…

– Молчать!., отвечай, куда девался Яшенька?

– Я, сударыня, ничего не знаю, – отвечал Федька решительно.

– Так ты не знаешь?

Федька инстинктивно посторонился.

– Так ты не знаешь?

Федька посторонился в другой раз.

В это время на дворе послышался шум и вой. Наталья Павловна взглянула в окно и увидела, что к дому ведут какого-то мужика. Мужик был табуркинский и принес от Яшеньки следующее письмо:

«Милостивая Государыня,

Дражайшая маменька!

Не ищите меня, потому что никогда не найдете, а я скрываюсь в одном отдаленном селении у богатого мужичка, который принял меня в свое семейство. Мне здесь гораздо лучше, потому что никто мне не препятствует, и я совершенно счастлив. Вы же на каждом шагу стесняли меня (не позволяли, например, распоряжаться на конном дворе), а последний ваш поступок со мною принудил меня к моему настоящему поступку, то есть скрыться от вас. А как я имею уже более двадцати пяти лет и первейшее мое желание заключается в том, чтобы иметь потомство, дабы с смертию моею не угас род Агамоновых, то вы не удивитесь, милая маменька, увидев когда-нибудь меня женатым и окруженным детьми. А потому, прося вашего родительского благословения и целуя ваши ручки, остаюсь навсегда всепокорнейший и любящий слуга и сын

    Яков Агамонов.